Сфинкс

Как переклик подъемлют журавли,
Простершися подоблачной станицей, —
И стон висит над наготой земли:

Стенали мы, влачася вереницей,
Средь гор глухих обресть себе гроба,
Под скорбною согбенны власяницей.

Мужей и жен, владыку и раба
Равняла Смерть, над ловом душ витая,
И в сеть одну влекущая Судьба.

Так мотыльков мятущаяся стая
Летит в ночи на светоч огневой
И пламень пьет, в лучах палящих тая.

Затем что все мы, пленены молвой:
«Встал древний Сфинкс губить вопросом новым», —

(Коль демона покорствовать оковам,
Который в нас, и вольным быть — одно)...
Так шествуя, в хвалении суровом

Мы слили плач, — ущелий гулких дно
Нам вторило немолкнущим рыданьем, —
И пели мы непетое давно:

«О, вечный Сфинкс! когда б нам оправданьем
Был пред тобой духовный лютый глад,
Обманутый истомным ожиданьем, —

«Ты б пощадил... Но что́ твоих пощад
Нам был бы дар, когда бы язвой жгучей
В нас вечно жил тобою влитый яд?..

«Се жертва: встань, пожри! Рок неминучий
Согласные сретаем. Ибо чей
Не смеркнет дух пред руною певучей?

«И где маяк в ночи твоих речей?..
Идем — очей твоих во хлад безвольный
Да погрузим последний взор очей!..

«Тебя мы любим, Сфинкс! Мы — крин юдольный,
— знойный луч. Пройди меж чад весны,
Кок серп огня дубравой густосмольной!

«Тобой лишь нам земные дни красны.
Ты, вечный, жив: тобой живут надежды,
Тобой в ночи цветут нам веры сны.

Пожри слепцов: им сны сомкнули вежды!..
И смерть твоей утратой лишь горька:
Зоне земля и твердь — твои одежды»...

Так пел наш глад. И смертная тоска
Легла на грудь. Еще, как вран, над бездной
Кружил отзыв... И, вот, издалека,

Как бледный луч над хлябию беззвездной,
К нам долетел, в дух мертвый жизнь лил,
Глас радости — душ братских глас любезный:

Притекших прежде пела гимн семья...
И, взорами друг друга вопрошая,
Молчали мы, надежду затая,

Вперед стопой крылатой поспешая...
И внятен стал той песни чудный склад,
И так звучал, погорье оглашая:

«Тобой, о, Сфинкс! пакирожденных чад
Прими восторг и пирный клик запева,
Забвенья лотос, утоливший глад!

«Ты нас изъял из гибельного зева;
Ты нам отверз на мир твой очеса;
Дыханьем уст твоих мы дышим, дева!

«Нам дух пьянит недольняя роса...
Иль первых лет то сладостные слёзы?…
А в очи нам смеются небеса!..

«Вы, рдяные, из груди рвитесь, розы!
Ты ж, о, Любовь! о, новое вино!
Мчи вешние над полным сердцем грозы!..

«Где ты? где я? Не все ли мы — одно?..
О, тайна тайн! ее ж открыло в боли
Сердец, тобой опустошенных, дно»...

Как узники, из мрачных стен неволи
Ведомые но милость, шепчут: «Казнь!..
Увы, не ждет година лютой доли!..»

И встречных лиц веселую приязнь,
И светлый стан за сети мнят обмана,

Так с крутизны на ликованье стана
Глядели мы... Они ж на встречу шли,
И в персях их зияла кровью рана.

И, язвы нам являя издали́:
«Вот стигмы Сфинкса!» в радости взывали:
«Днесь, братья, мир и вас мы обрели!»

И нас в уста любовно целовали,
И вязью роз альпийских и хвои
Подгорных пихт чело нам увивали;

И вниз вели, где тяжкие струи
Спят омутом пред сумрачной пещерой
И крадут блеск мгновенной чешуи.

Нас укрепить они алкали верой;
Но полый дол в сомкнувшихся горах,
Мрак озера, базальт утесов серый

И мох скупой — все в нас растило страх...
Они же: «Здесь его напечатленье!» —
Кричали нам, и лобызали прах.

И виден был в пещерном углубленье,

Ужасный след... И ждали мы в томленье...

И, вот, жива под сводом стала мгла,
И львицы тень, грозящей прянуть, разом
Означилась и стройно возлегла...

Ты, кто моим напечатлеть рассказом
Мнишь тайны сей явление в уме,
Плен уст моих прости и смутный разум!

Когда твой дух очами зрел во тьме
Те образы, что̀ за телами реют,
Как волн бразды, сопутные корме,

И смолкших струн отгулом вечным веют:
Их полый взор ты знал, безликий лик —
И дрожь, когда в корнях власы хладеют.

Нам память говорит; лишь ей — язык.
Но что̀ наш клик тебе напомнить может,
Зев ужаса, стоустый, смутный клик?

Так зуб тоски унылой сердце гложет,
Когда заря, как похоронный звон,
Гласит, мертва, что солнце изнеможет;

Затменное и в пепле тлеет око
Слепого дня; его ж встречает стон

Живых; вся тварь бежит, таяся рока,
В притоны тьмы, — лишь Человек лица
Не отвратит от мертвого востока,

Сам — пыль и пепл: но Гелий без венца
И тлен небес зрачки испуга чарой
Властительной влекут... Так Зверь сердца,

Испепеляя, влек! И лапой ярой
Он прах взметал... Но был безжизнен хлад
Черт девственных под тусклою тиарой, —

Прекрасных черт, когда б не горький яд
Бескровных уст, и чуждое обличье,
И тень ланит, и, в сумраке лампад,

Мощам, в гробах темнеющим, величье
Недвижностью подобное, и свет
Внутрь впавших глаз в мерцающем двуличье,

Внутрь видящих загадочное Нет
С далеким Да в боренье и слиянье —
—

Когда бы девы зрак не одеянье
Тьмы близкой был и вещею тоской
Не обличал грозящее зиянье, —

Прекрасен был бы сумрачный покой
Черт неземных, извечных и забвенных...
И, воззрясь в них, мы тяжкою рекой

Текли на свет сих взоров сокровенных,
К сим мертвенным влекомые устам
Желанием лобзаний дерзновенных,

Подобяся дубов сухим листам,
Что вихрь костра в расщепы скал вдыхает
К зажженным в ночь осеннюю кустам

Терновника, пред свод, где отдыхает
В тепле пастух... И, вот, уж страха нет
В моей груди; и сякнет, и стихает

Родник живого Я... И близко Нет
Двух вечных глаз зияет надо мною
Могилою надежд... И меркнет свет...

И новый свет нахлынувшей волною

Слепительной разверзлась глубиною.

И в оный миг, как творческаго Да
Я грудью меч вдыхал молниегранный,
Уста ожгло прикосновеньем льда

Лобзанье мертвых уст; и долгой раной
Плуг роковой кровавую меж двух
Сосцов бразду мне взрыл в груди раздранной

От выи вниз, — и, мнилось, в боли дух
С божественных высот к земле и ночи,
Как семя, вергнут, пал... И свет потух...

И снова Да тех глаз мне светит в очи,
И дышит грудь, и грудь палит любовь
Вселенская в едином средоточьи;

И льнет к устам уст мертвых лед; и кровь
Из сердца бьет под плугом ласки львиной,
Что чрез всю грудь взрезает накрест новь.

И вширь объял я милостью единой
Творенья гроб, творенья колыбель...
И дух иссяк, и стал я темной глиной...

Я ветхого прияла пепел урна;
Крещения свершилася купель...

Век золотой и вертоград Сатурна
Будившие в отзвуках вещих лир,
Скажите вы, была ли твердь лазурно,

Святые Музы! сколь был красен мир,
Когда сев роз мне встал из крови черной
И в сретенье запечатленный клир

Пел: «Слава в вышних! Мир земле покорной,
Мир агнцам, вшедшим дверью верных стад!»
О, препояшьте силой животворной

Залетных грез Эдема лирный лад,
Вы, Музы! Прочь с очей певца повязки!
Дней девственных явите, девы, сад,

Коль вечно вам цветут тех радуг краски!..
И я воспел: «Творенья! любо нам
Нестись вкруг солнц, собратьям звездной пляски,

«Божественным вверяя сердце снам!
Нетяжко мчать и вам, горам тяжелым,
̀м!»

Зане дух пел во мне; и, что̀ глаголом
Не изъяснить, глаголали уста.
И ныне, знай, не резвым произволом

Бездомных крыл зовет меня мечта
В родимый рай и первую обитель,
Но оного блаженства немота.

И сердце, чувств таинственных ревнитель, —
Уст пленных страж стыдливый: я предам
Свое в чужом вольней, как чуждый зритель.

Лил голосистый ливень. Вслед стадам
Коз молнийных кидались скимны — громы.
Их играм вторил грот, где спал Адам.

И Жизнь, склонясь, разъемлет облак дрёмы:
«Ко мне, Адам! и та̀к, со мной, дремли!..
Развязан плен избыточной истомы:

«Дух сладкий легок»... — «О, жена! внемли.
Чрез небеса небес гремит Осанна!»
— «Из недр благоухает грудь земли...

«Молись Адам!..» И, с жертвой туч слиянна,

А твердь, луной днесветлой осиянна,

Уже почиет от восторга гроз.
Последних туч редеют, рвутся ткани;
Алмазный дождь роняет нега лоз;

Загрезил соловей; стадятся лани;
И лижут лев и змий единых Двух
Простертые с благословеньем длани.

Двух барсов стан сребристый, снежный пух
Двух кроликов, двух горлиц благосклонно
С подругою божественный пастух,

Воссев над влагой, гладит. — Ясно лоно
Глубоких вод. Спят лотосы... — «Что̀ нет,
Адам, тех звезд на поле небосклона?

«В сияньи сокровенные, привет!» —
И, се, любви желаньем притяженный,
Мгновенных звезд цветет и блекнет свет...

Еще слепит их слава взор смеженный...
Пал долу взор — там горний тих эфир,
И зрит чета свой облик отраженный.

Глядит в Зенит зеницею Зенита, —
В единых Двух себе дивится мир...

О, нежностью зардевшая ланита!
Подъятый, встреченный, слиянный взгляд!
О, воля двух, в единой воле слита!

О, полный край! О, вечно сытый глад!
И вы, любви всечувственной объятья,
Вселенский трепет девственных услад!..

Мы ж вопрошали: «Не идти ль нам, братья,
Гортань увлажить мира — дождь пролить
На засуху старинного заклятья?»

Но как таящим радость любо длить
Тоску друзей и медлить светлой вестью,
Чтоб алчных глад обильней утолить, —

Изводилось: мир ждущий братней местью
Томя, пребыть до утра вкупе там,
Хоть сердце поспешало к благовестью.

Увенчаны, по светлым высотам
Блуждали мы; пророческие речи

Тайн явственных общеньем были встречи;
Иные нам открылись имена;
Предслышал слух; глаз прозревал далече;

Вселенского мы были грезой сна...
И ты рвала рукой прекрасной, Лия, **
Цветы лугов, где шла с тобой Весна!

Тебя, Рахиль, увидел издали́ я,
Чьих дар очей — дивиться, уст — молчать.
Глядела возле в небеса Мария.

И ты, любовь горевшая вещать,
Святыне уст вверяла, Магдалина,
Умильного лобзания печать!

И хорами, и плясками долина
Святилась. Серна круч и дебрей волк,
Не трепеща, шли в табор властелина, —

И в яром сердце хищный зов умолк;
И голубей белела в небе стая,
И нес «Едино Я» хоругвью полк.

Но свет тучней; и тень высот густая
Уж до подножий Сфинкса досягла.
Ключи бегут, Пактолами блистая;

От дольних волн ночная всходит мгла.
И сонм детей венок благоуханный,
Играя, сплел вкруг Сфинксова чела.

Так он лежал над влагой, увенча̀нный,
В закате дня, и праздничным челом
Мерцал в струях померкших грезой странной.

Пел тихий свет вечерний наш псалом;
И пал один от стаи голубиной
Пред Сфинксом — света горнего послом.

Голубка вслед примчалась... И единый
Зев ужаса исторгся, слитный, вновь:
Луч крови брызнул из-под лапы львиной...

Порхает, бьется вкруг в тоске любовь —
И пястью Зверь покрыл голубку... Алость
Слепит... Весь дол в крови... И солнце — кровь.

Растерзан он. Оно все бьется... Малость

Как дикий вихрь, объемлет сердце жалость...

И тает Сфинкс во мгле — и, страшный вид! —
Ты восстаешь, ты. Жалость! Лютым тёрном,
В кровавых каплях, мертвый лоб увит...

Ты выходцем могилы непокорным,
Зарытая, встаешь! В глухом плену —
Давящем, узком, плотном, душном, чёрном —

Проснулась ты, и билась, и ко сну
С проклятием вернулась... И вампиром
Воскресла — с нами праздновать весну,

Забытая любви беспечным пиром, —
Дабы призра̀к твоих болящих ран
Мы роковым обо́жили кумиром!..

Был лик борьбой отчаянья раздран;
Висела плоть, разлучена с костями;
К груди прильнув, терзал голодный вран

Снедь черную, зиявшую пастями
Под вретищем... Она ж рвала власы
И в грудь впивалась дикими ногтями,

Мерк в искаженьи слепок величавый;
А очи — что в разгаре ловчем псы,

Распалены потехою кровавой, —
Алканьем острым пристальных огней
Свой поглощали лов тысячеглавый.

И сонм стоял, грудь обнажив, пред ней;
И раной уст из ран их, припадая,
Она пила — жадней, жадней, жадней...

И, под лобзаньем алым увядая,
Они клонились... Кровию истечь
Был страстных рок, — вампира упреждая

Желаньем уст. Уединенным меч
Был суд. Те на пути к вершине Лобной
Ниц пали под крестом. Иных обречь

Себя волнам звал демон. Пламень злобный
Снедал воздвигших на себя раздор,
Той, Одержимой, бешенству подобный.

И в сердце всех на всех горит укор...
Уж ненависть под ночью брови жалит...

Чье Имя жизнь в бореньи смертном хвалит...
Кровавых жертв взалкал сердец раскол...
Уж волк на серну пасть, щетинясь, скалит;

На горлицу из облак бьет соко̀л...
И мир — добыча змеевласых Фурий,
И райский луч отмщен геенной зол!..

Я прочь пошел, больного пса понурей,
Не глядя вслед, на зов лучей из мглы, —
Крутимый лист его спалившей бурей,

Беглец в степи влачащий кандалы,
Погони дичь... Навстречу мне паренье
Склоняли в дол голодные орлы.

Ты был мой вождь, великое Презренье!
На миг тобой дух встал и цел, и зряч!
Внушило ты последнее боренье,

Блюдущий жертв на пир меча палач!
Ты был мой вождь из горестной юдоли,
Чей эхо вслед взрывало лютый плач!

«Тень по пятам! Беги ее неволи!» —

Последний ключ жизнетворящей воли.

Тебя вдохнув, дышать не хочет прах;
Не жаждет грудь, вкусив твоей полыни,
О, вожделенный дар в земных дарах!

Один я был в гробах твоей пустыни;
И мир был я, и мир судить я смел.
Я, замкнутый кольцом твоей твердыни,

Не вспоминать, не видеть разумел...
Вечерний луч ласкал луга нагорий;
Свирели глас звал, таял и немел —

Молитвен, как напев святых теорий,
Таинствен, как дубравы вещей гул,
Пленителен, как дали теплых взморий...

То молк в горах, то ближе он тянул...
Луч вверх скользил, за мною догорая...
Шел отрок-поводырь и в трости дул.

На посох странных немощь опирая
Свою и старца, за вождем надежд
У стремного явилась дева края.

Чела покой высокий, уст унылых
Печать, и бледный лик, и ночь одежд.

И как луна в дали небес застылых
Стоит, бледна, и туч края белит,
А мрак уснул под сенью среброкрылых:

На рунах тех, в которых время длит
Истому дней и скорбь земного склона,
Меж ведущих седин сиял, разлит,

Отсветный мир иного небосклона
Над бровью пришлеца. И молвил он:
«Дитя слепого старца, Антигона!» —

Я мнил: мой дух объял высокий сон... —
«Кто звал меня? И чей до нас восходит
Глухой мольбой страданья многий стон?»

И темный рок очей оно возводит,
Вперяет вдаль покорный рок очей...
Еще душа моя, тоскуя, бродит

Меж арф ночных звучавших мне речей...
Вещала: «Сонм я вижу разноликий,

«Отверста грудь их; в сердце ужас дикий;
На их челе безумия печать;
Их гонит месть Эриннии великой.

«Они бегут, как зверь, его ж кончать
Презрел ловец, постигнув смертным жалом.
Но ты смотри; мне надлежит молчать...»

И темным окружилась покрывалом...
Я ж братий сонм, влекущийся из врат
Ночных теснин, узрел в соборе малом.

И первые: «Утешен будь, о, брат!»
Взывали мне: «Мара̀ нас обольщает,
И грезим мы сей мир кровавых страд!

«Но лживый сон не век отягощает
Покорный дух: бьет в брег свой Океян
И близкую свободу возвещает.

«Смерть — жизнь, жизнь — смерть; и жизнь, и смерть — обман.
Проникни плен; но верь надеждам гроба.
Познай: ты спишь, — и смейся боли ран!»

Ведомых вслед на тех воздвиглась злоба:
«Зачем очей мы угасили свет?
И древней тьмы прияла нас утроба?

«Не видеть был, не ведать нош завет:
Но мир все в нас. О, вечное боренье!
Кричим: тебя, ужасный призрак, нет! —

«Вотще! Ночь — свет... Безвеких глаз вперенье
В недвижный смотрит день... И все светлей
Бесплотное, безжалостное зренье!..»

А их вожди: «Ты благостный елей
Нас в мир нести почто учила, Лия?
Приди, на сих целительный пролей!

«Не милосердием сердца чужие
Уврачевать! Но мы росою дел
Должны гасить о главах многих змия...»

Их ближними дух ярости владел:
«Добро, рабы, тлетворной слуги Девы,
Ее ж истлеть дыханьем ваш удел!

«Как саранча, пожрем мы ваши севы,
И змия сев земли взлелеет новь!
Мы смертию насытим Смерти зевы,

«И жизни пить дадим живую кровь!
На Зла престол мы сядем, торжествуя,
В месть, что на казнь нас предала любовь!..»

Я ж, взор водя, не обретал, тоскуя,
Возлюбленных и верных и святых...
И, се, с вершин нисходит «Аллилуйя...»

На миг чрез дверь туманов золотых
Мне лунный серп явился тенью бледной
И агнцев снег на гребне гор крутых.

Без пастыря, тропою неисследной,
Нес кровию запечатленный лик
К восточному склоненью гимн победный.

Мой дрогнул дух, и долу я поник,
И ждал суда, как колос жатвы серпной...
И слышу: «Встань!..» То вещий был старик.

«Рун Сфинксовых толковник страстотерпный,
Слепец святый!» к нему воззвав, я рек:
«Будь зрячим вождь в напасти неисчерпной!

«Прозри нам свет за тайной темных век!
Глад древней тьмы ты древле усыпивший

«О, ты, до дна земли потир испивший,
Ты, рок греха подъявший без вины
И волею невольный искупивший!

«Всечеловек!.. Вотще ль, твои сыны,
Погибнем здесь?.. Но дух уже предчует:
Восстанем мы, тобой исцелены!

«Твой лик один недуг сердец врачует,
Твой глас один страстей утишит спор!
Свой темный грех раскаянье бичует,

«И на себя подъемлется укор...
Тебя зовем, спасенья мистагога,
Тебя — судью — на суд и приговор:

«Где к родникам чистительным дорога?
Где рдяный терн горящего куста?..
»

И тот: «Блюди, кто превозмог, уста!
Благоговей в огне молитв бесгласных!
Владычица грядет в сии места.

«Благоговей! Из Эвменид ужасных,
—
Отвеять прах от жатвы зерен класных.

«Но всех, увы! душа заражена
Проклятием старинных преступлений, —
И месть на всех, и вот — на всех она!

«О, чахлый плод жестоких поколений!
Поила ль вас, разлившися, река
Любви живой, как жаждущих оленей?

«От ваших жал, род змей, она горька!
Отравою своей ваш дух болеет!

«Где пламень — свет. Кто любит, не жалеет.
Страданья нет: все — пламень и роса!
И счастья нет: любовь одна довлеет!..

«Но вещий страх подъемлет волоса...

И с нею ночь грядет на небеса...

«Ты здесь: внемли! Тебе молюсь, Благая!
Коль некогда в обители твоей,
Ведом судьбой, я сел, ярем слагая

«Проклятия и долгих, долгих дней;
Коль древняя искуплена обида
Всей жизнию, всей казнию моей, —

«Не изливай, о, Жалость-Эвменида!
На светоч их твоих елеев месть:

«Дай им в сердца приять спасенья весть!
Днесь сердцу Сфинкс поет загадку мира:
Дай в их сердцах разгадку им обресть!..»

И я воззрел... Из бледного потира

И кроткие сияют очи мира...

И мир окресть, и Мстительницы нет...
Но тот же Сфинкс, как темная икона,
У ног царя... И на его хребет

Из тайны волн, звучит его глагол:
«Дитя слепца и жертва, Антигона!

«Будь темным вождь, да узрим бледный дол,
Отцу — сестра, и деве Ночи — дева!

«Склонить на мир спешите ловчих гнева!
В дом Эвменид держите правый путь
На верный зов утешного напева!

«Мой поводырь пред вами будет дуть.

Не мыслите до утра отдохнуть!

«Но посох ваш к чистительной купели
В терпении несите на восток:
Се, кормчих звезд горят над вами цели.

«В огнях зари вы узрите поток
И медный праг в расселине дремучей;
И будет вам последний труд жесток.

«Вкруг — лютый терн. Но где к воде текучей
Нисходят агнцы в пору новых лун,

«Обильные волокна снежных рун
Хранят шипов неумолимых ости:
Сберите шерсть для жертвы, как вещун

«Вожатых сил и дышащие трости

То даст сама, молитвенные гости, —

«И ветвие маслин, и дикий мед, —
Да справите Благим по чину справы.
Когда ж вода боль персных язв уймет,

«Не глядя вслед, соседственной дубравы
Взыщите мрак. Там сон на вас дохнет,
Как смерть — глубок. Но вы проснетесь здравы.

«Впервые жизнь свободно грудь вдохнет,
Пощажена земной алчбы погоней!

«Железом окружен незримых броней,
Целеньями таинственных охран,
Безжалостней, чем жизнь, и непреклонней,

«Чем смерть, живет, кто от Любви избран:

Кровавое напечатленье ран.

«И ваших стигм взор чуждый не увидит;
Но дух, сам связень и тюремщик свой,
Себя в одном себе возненавидит...» —