Миры возможного

«Скажи, мой вождь! Бежав земного плена
И странствий и страстей подъяв немало,
Искуплена ль душа от власти тлена?»

И дух в ответ: «Глянуть в сии зерцала
Ей надлежит, да упадут пред оком
Последние земныя покрывала.

«Последним будет ей тот взгляд уроком.
Воззри ж и ты; насытясь правды медом,
Будь напоен ее полынным соком!..»

Темнело зеркало подобно во̀дам;
Но зыбкое в нем брезжило движенье:
Влеком был взор его растущим ходом.

И спутник мне: «Вотще сие броженье

Возможного ты видишь отраженье.

«Как муть раствора даст сухой осадок,
Миров возможных реянье готовит
Необходимый сущего порядок.

«Что плоти взор напрасно долу ловит,
То видит дух, в сие восшедший место;
И видящий уже не прекословит.

«Но не страшись! В день оный будет вместо
Квашни бродящей дар святого хлеба:
Божественной встает закваской тесто».

Я различал в зерцале своды неба;
Неверный свет блуждал на их просторе:
То не был свет Луны, ни слава Феба.

Я землю различал, и злое море;
Но зыбкие мешались их равнины,
И воды шли, стеля далече горе.

И вспять катились, обмелев; низины
Преобращались, корчась, в плоскогорье,
И горбились холмов крутые спины.

И в ложе новых пойм втеснялось взморье;

Огонь — воды рушительной подспорье.

И облаки ходили проливные,
И пламень хищный влага прогоняла,
И вновь цвели пожарища лесные.

Природа непрестанно изменяла
Неверный лик, колеблемый и смутный,
И сила силу скупо вытесняла.

И в оной хляби, мреющей и мутной,
Я гибель многую прозрел, встревожен,
Неживших душ и жизни бесприютной.

«Увы!» я молвил: «каждый миг возможен
Возврат хао̀са и конец живущим».
И дух: «Взгляни, как человек ничтожен».

Светлело. Мир я зрел ко мне бегущим.
Отчетливей стеснялись кругозоры,
Как пред летящим вниз иль с гор идущим.

Свет привлекал доверчивые взоры —
Чтоб их измучить. Милые изломы
Являли предо мной родные горы.

Геенских сил потухшие разгромы;

С утесов гордых стертые Содомы;

Ползущей лавой чадные долины;
Гор облик, искажен провалом новым
И новою громадою лавины;

Грунт, под горячим дышащий покровом,
Как в пене конь, когда ездок усталый
Даст искромечущим остыть подковам, —

Таков был ныне край Помоны алой,
Родимых лоз и миртов и маслины!
Живых не зрел свидетель запоздалый...

Но развивались явственней картины
Дальнейших мест, где жатву вечной Жницы
Еще застал для горшей я кручины.

Увы, сколь многих жертв узнал я лица!
Я зрел их сонм, обвалом заключенный
В ущелий безъисходные темницы.

Как рой теней, скитаньям обреченный,
Вдоль шатких стен искал он слепо двери —
И гроб обрел под глыбой отсеченной.

Спасенных горсть — не жалость о потере,

Ползущих ниц давил обвал в пещере.

Других застигнул быстрый час невзгоды
На крутизнах, обглоданных обрывом;
Их бездна обняла, как остров — воды.

Как овцы, в стаде скучены пугливом,
Они стеклись; теснил бессильных сильный
На ломкий край толчком себялюбивым:

Пока с высот поток лавины пыльной
Иль скал обрыв с подточенной основы
Всех не свергали в бездны мрак могильный.

Жестокий свет, очей палач суровый!
Я видел казней горшие восторги
И жалких общин образ видел новый:

Презрев со Смертью неотступной то̀рги,
Неистовой тут предавались страсти,
По жизни правя тризну низких оргий...

Как удрученный зрелищем напасти
Исследовать беду, опомнясь, хочет
И служит вновь ума холодной власти, —

Так думал я: «Мечта меня морочит!

Передо мной? Кого мой сон порочит?

«О, нет! Удел сих доблестных прекрасен:
Их имя молвят с тихим умиленьем;
Невинен был их день, и вечер ясен».

Но спутник мне: «Еще ль ты полн сомненьем?
Из зерен жизни дикий колос всходит,
Взращен слепых Причин слепым сцепленьем.

«Но как садовник часто сад обходит —
Ветвь отсечет, шестом поддержит стволы
И черенком дичок облагородит:

«Так духам Целей, чьи горят престолы
В зарях эонов, сей завет положен:
В благую гавань править мир тяжёлый.

«Распутья есть, где путь и путь возможен:
Там их рукой ко свету рок направлен;
Без них — победа тьмы. Твой сон не ложен.

«Вот человек, себе лишь предоставлен!
Вот мир, своей доверенный судьбине!
Скользит, кому хранитель не приставлен».

От уст вождя к погибельной теснине

Людей, увы, не видно было ныне!

Лишь в полумраке пропасти глубокой,
Над черным устьем глубочайшей щели,
Полз остальной от пагубы жестокой.

Его колени, кровь лия, слабели;
Он был паденья жертва роковая;
Сомкнуты, новых бездн глаза не зрели.

Я ж, за него крушась и изнывая,
Летел к нему, столь жалостью влекомый,
Как бы страдала плоть моя живая.

И были мне таинственно знакомы
Сей лик, и плащ, и ратный сряд Дамаска...
Томился он — и я пил оцт истомы.

Мучительная медлила развязка...
Разверз он очи в ужасе; но, верно,
Моих ланит была бледнее краска...

Он на меня глядел в тоске безмерной;
Я ж чувствовал, что̀ мыслит он, безгласный:
И сердце сжал мне ужас суеверный...

Внезапно, торжествующий и ясный,

Он нисходил по крутизне опасной.

Спасенья светлый вождь, он был мне ведом:
Он некогда, наставник неизвестный,
Мне привитал с блаженным детским бредом.

Он юноше являлся, благовестный,
В часы, когда звучит Ave Maria
И золотом пылает свод небесный.

В слезах и песнях слив хвалы святые,
В сияньи алом гор, за звонким стадом,
Мы покидали темени крутые.

И долго мне, объяту дольним хладом,
С высот светил он, чистый и далёкий...
Но синева долин звала к усладам...

Возвышенные тяготят уроки;
Приязнь теряет неподкупно-правый,
На чьих устах — безмолвные упрёки...

Я слезы лил, увидя, раб лукавый,
По долгом сне порочных нег и лени,
Святого друга образ величавый...

Он руку дал страдальцу — и колени

Являет путь природные ступени...

И уж достигнут бездны край могильный;
И прейдены пустынных скал пороги:
Тропой отлогой манит дол умильный.

Шел без опор излуками дороги,
Муж, упредив вождя: покатым склоном
Легко несли его, окрепнув, ноги.

Он на пути властительным поклоном
Ответствовал поклонам низким встречных;
И мой дворец предстал в саду зелёном.

Там провождала бег часов беспечных
На мраморе террас, толпа, пируя,
За чашею веселий скоротечных.

Мнил каждый гость, разнузданно ликуя,
Себя владыкой; но поводья власти
Одна жена держала, торжествуя.

Я знал ее! Пред нею в бурной страсти
Я рабствовал... Но видел ныне, хладен,
Ее красу в далеком безучастьи.

К иной жене мой взор, смущен и жаден,

Вливал он в сердце скорбь — и был отраден.

Я вспомнил наш союз порою дальной, —
Мой краткий жар и возникавший холод,
Предупрежденный песнью погребальной.

Я вспомнил новой страсти жалкий голод,
К блуднице той уже меня стремивший,
Когда на гроб тяжелый падал молот.

Глядели с ней на пир, ее томивший,
Два отрока, обняв ее колени,
Пугливо лик на лоно к ней склонивши.

И вот взошел на гладкие ступени
С покорным другом человек спасенный:
И встали все почтительно с сидений.

Он оглядел гостей собор смущённый,
Как семьянин, в дому нежданно маски
И бубнов звон заставший ночью сонной.

Но пред женой с детьми стыдливой краски
Не победил и, как бы сожалея,
К ней протянул объятья робкой ласки.

Жена стояла, подойти не смея,

А дети шли, потупясь и робея.

Он их благословил; я ж смысл явлений
Постиг, его признав отцом — супругом:
Палач он был и жертва вожделений.

Он от жены, окованной испугом,
Лик отвратил, и женщина предстала,
К которой он горел любви недугом.

Она с усмешкой дерзкой ожидала —
И, бросив на пол кубок недопитый,
Лобзая и смеясь, к нему припала.

И на порчу скамей и бархат рытый
Он сел за стол, с подругой гордой рядом,
Ее рукой блистающей обвитый;

И властным знаком и привычным взглядом
Велел жене, недвижно-безотрадной,
Пришельцев чинным потчевать обрядом.

Склоняясь под далматикой нарядной,
Она несет на блюде драгоценном
В рогах туриных нектар виноградный.

Но дар он отстранил перстом надменным,
—
Простерла руку та за Вакхом пенным.

Тогда жена, обидою сгорая,
Хватает рог— и выплеснула полый,
Победный лик соперницы марая.

Сорвав с бедра владыки меч тяжёлый,
Одна являла ярый гнев Мэнады,
Другая — бледный бунт и вызов голый.

Был кравчим — рушать жирных яств громады -
Отточен нож: в нем, движима раздором
Жена искала мстительной ограды.

Но грозовым домовладыки взором
Застигнута, их распря цепенеет;
Кивает он рабов ливийским сворам.

Склоняя взор, собрание немеет;
Воспрянуло толпой недоумелой
И радость новизны явить не смеет.

Чуть тронута рабов рукой несмелой,
Их госпожа владычно отстраняет;
И мечет ожерелье с груди белой,

И с диадимой браный плат роняет,

С помоста в сад безумный бег склоняет.

За нею дети рвутся вниз с откоса:
Так немощным крылом орлята плещут,
Орлице вслед стремясь лететь с утёса.

Вотще зовет их мать. Победой блещут
Соперницы приветствуемой очи...
Но светлый гость восстал — и все трепещут...

Как опекун со свитком полномочий,
Он отроков из рук рабов приемлет...
А на пути — отец, мрачнее ночи...

И держит руку гостя: гость не внемлет...
И выпускает быстрый плащ десница...
И вот, детей, рыдая, мать объемлет.

Как отвращает журавлей станица
От Севера, на Юг собравшись, строи:
Так все четыре отвратили лица.

И дрогнули в тот миг добра устои
В душе владыки. Новый гнев питая,
Он преступленьем гнал Эринний рои.

Он повелел — и, резво вылетая

Помчалась псов натравленная стая.

Но прежде чем вонзились злые зубы
В тела гонимой по лугу добычи,
На пасти вождь свой плащ накинул грубый.

Бежали мать и дети. Алча дичи,
Терзали псы тенета плотной ткани,
Во тьме виясь; и, чуя запах птичий,

Ослеплены, загрызли гурт фазаний;
И пред террасу, как палач, вернулись,
Свершивший долг свирепых истязаний;

И прыгали, насыщены, и гнулись...
И видя кровь и пыл животных ярый
И клочья ткани, гости содрогнулись—

И, смущены концом кровавым свары,
Прощались, с безучастьем осторожным,
С безмолвным осужденьем дикой кары...

Как море пред ударом неотложным,
Когда дымятся пенные прибои
И воздух полон криком птиц тревожным;

Оболокли свинцом одеты во̀и

Темней, темней на слой, на сизый, слои

Толкает ветр; курясь, по туче мутной
Клубится мрак — и блещет искрой белой
Пугливый вылет чайки бесприютной, —

Владыки лик, зловещий, потемнелый,
Дышал грозой... За чашей праздной сидя,
Наложницы не зрел он оробелой...

Как пир пустел и день угас — не видя,
Так он сидел... И — диво! — смутой равной
Я с ним болел, стыдясь и ненавидя...

И на кумир Венеры своенравной
С улыбкой показав, жена коснулась
Его стопы с вином стопой заздравной.

И он отверг вино. И усмехнулась
Жена с презреньем... Встал он, негодуя;
В тяжелом взоре ненависть проснулась...

Она стояла, в нем врага почуя,
Пряма, смела... Он, наступая строго,
Перст протянул, на выход указуя...

Жена, ступив на лестницу чертога,

Раскинутый у гордого порога,

И, над узорочьем и диадимой
Глумясь, кидает псам: от сна, несыты,
Вскочив, ярятся псы над пищей мнимой...

А он стоит над ней... Ища защиты,
Она воздела руки... и — кинжалом
Пронзенная — катясь, пятнает плиты...

Он труп столкнул, как тать, и взором впалым
Двор оглядел, и оглядел террасу,

Стремятся псы к облиту кровью мясу,
Но, став, главы закидывают, воя:
Я, мнилось, внял протяжному их гласу...

Он, бледен, травит их, меж ними стоя:

Зовут людей, тоскливо землю роя...

Как бы осилен тяжестью огромной,
Он пал на труп, и глаз недвижных жало
В меня из глубины вонзилось тёмной.

Мой волос встал, и сердце задрожало...

И я, с догадкой роковою в споре,
Как призрака почуявший явленье, —
— и вновь раскрыл их вскоре...

Предчувствия смертельное томленье —
Оно сбылось!.. — я сам, я был убийцей!
Мой был тот лик! мое то преступленье!..

Вождь поддержал меня своей десницей;

Я жаждал искупить мой грех сторицей!

И дух: «О, плачь! Плачь, в скорби безутешной!
Рыдай, и рви власы, и смой проклятья
С души, без грешных дел в грешной!

«Мне суд и месть! Здесь нет лицеприятья!
манэ-факел! ̀нство!
Тут падший и спасенный — снова братья!

«Чье внешнее случайно совершенство,

Но в миг страстей забыл ее главенство.

«Вознаградив страданьем добродетель,
Сей тихо плачет о забвенном кладе,
Несломленной судьбы своей свидетель, —

«И вновь подъемлет лик, дивясь награде
За жар любви: на высь святых нагорий,
Для новых, чистых дней в блаженном граде,

«Равно зовут его багряны зори!»