ЗЫХ
На Зыхе нет ни виноградной
В кистях лозы, ни инжиря:
Все выжег зной, все выпил жадный;
И в сакле я дремал прохладной
До половины сентября.
А перед саклею, горя
Сафирами восточной славы,
Текли Хвалынские струи.
И милы стали мне твои,
О Зых, возгорий плоских главы,
Твой остов высохшей змеи
Меж двух морей живой оправы,
И солнцем пахнущие травы,
И в белом камне колеи.
Примечание
ЗЫХ. — Когда В. И. говорил о Баку, он всегда утверждал, что — за исключением поэтической переписки с учениками (соответственные стихи будут помещены в шестом томе) других стихотворений не писал. Удивительно, что такое утверждение не соответствует действительности: он забыл про стихи, которые здесь приводятся, что особенно странно в отношении к пьесе, восходящей к основным воззрениям В. И. о земле и змее: «Был в сердце поздний ропот». («Зых» помещен в оксфордское издание «Света Вечернего» после его смерти, а «Был в сердце поздний ропот» печатается впервые.)
Что В. И. оказался в Баку, было для него счастливым даром судьбы. В ту осень 1920 г., после смерти Веры, он хотел только одного: скорее уехать. Провести еще одну зиму в холодной и голодной Москве было опасно, жизнь там могла стать «смертным приговором» для непрестанно болевших его детей. Получив какую-то формальную командировку, В. И. с дочерью и сыном отправился на Кавказ, откуда через месяц им пришлось уехать из-за вспыхнувших военных действий. Они сели на первый подвернувшийся поезд, который, протащившись две недели, доехал до Баку. Там началась vita nova.
Став профессором нормального университета, В. И. принялся спокойно и усердно работать над своею книгой о «Дионисе и Прадионисийстве». Невольно вспоминая недавние кошмары, В. И. как-то написал ту безымянную пьесу «Был в сердце поздний ропот, невыплаканный плач». Внутренне пьеса та была для него связана с Москвой, а не с Баку; вероятно, поэтому он и забыл, где она была написана. Записи собственноручные бакинских стихотворений я обнаружила уже после смерти В. И. среди привезенных им бумаг. Другой экзэмпляр этих-же стихов, тоже автографический, нашел В. А. Мануйлов среди оставшихся в Баку документов В. И.
В. И. в Баку увлекался своей педагогической деятельностью. Он читал курсы по греческой и римской литературе и античной религии, часто выступал со специальными докладами о главных представителях русской литературы и немецкого романтизма, о поэтике, о Ницше. На лекции его приходили студенты всех факультетов. Аудитории бывали всегда переполнены. Многие слушатели стояли в проходах *. Но главной заботой и радостью В. И. было его общение с талантливыми учениками. Некоторые из них стали настоящими учеными, значительными представителями науки. Особенно важно со стороны В. И. на учеников было воздействие внутреннее, душевное. Впоследствии бывшие бакинские студенты свидетельствовали, что в тяжелые минуты жизни они вспоминали слова учителя, и слова эти придавали им веру в свои силы и помогали преодолевать трудности. Внутреннее общение с учителем не прекратилось ни разлукой, ни смертью В. И. Уже с начала 1921 г. M. C. Альтман стал записывать беседы с В. И. и провоцировать его на интереснейшие высказывания. Часть записей этих опубликована. Надо надеяться, что будет опубликовано всё. Альтман происходил из ортодоксальнейшей еврейской семьи, с которой у В. И. установились нежные, внутренне близкие отношения; он говорил, что много узнал от них важного для себя и интересного. Но Моисей Альтман во многом не соглашался ни с родителями, ни с В. И.; они много спорили. У В. И. с учениками установился обычай переписываться стихами. Он обращается к «Юноше» — «М. С. А.»:
Я с младостью живой не разноречу,
Но горестно я гордой прекословлю.
Один выходит юноша на ловлю;
А мы благословили нашу встречу.
И камнем белым я тот вечер мечу,
Кому стихов обетный дар готовлю
И за кого пред вечностью отвечу.
Зачем же нам так долго спорить нужно
О том, что вместе распознали в мире.
О Боге живе и Его любови?
Когда гласит в нас плоти глас и крови
Единое, и вверили мы лире,
Что сердце в нас одной тоской недужно?
Альтман думал, что Вяч. Иванову не нужны споры, потому что он понимает всё до конца:
Народов всех в тебе стихий союз,
И русский ты лишь тем, великорусский,
Что в нации немецкой и французской
Воистину ты немец и француз.
Таким и должен быть служитель муз:
И грузом жизни, смерти перегрузкой,
В себе вязать узлы вселенских уз.
Сын Божий из страны обетованной
Простер свой свет по всей земле пространной.
И голубь-дух в глубинах сердца рея,
И сам Отец с надзвездной высоты
Вещал — несть эллина, несть иудея.
В. И. сразу оценил научное дарование М. Альтмана. Он ходатайствовал перед факультетом об оставлении Альтмана при университете в качестве научного сотрудника с представлением ему стипендии при кафедре классической филологии. Таким образом В. И. и практически участвовал в продвижении Альтмана по академическому пути на первых порах. В своем отчете об его научных возможностях В. И. указывает на целый ряд новых точек зрения в выпускной работе Альтмана на тему: «Дремлющие мифы в Илиаде Гомера». Впоследствии М. Альтман стал не только серьезным ученым, но и значительным поэтом.
собственному выражению): «фотографируясь, удостоился сесть у ног учителя и положить ему на колени согнутую в локте правую руку». И вспоминает Мануйлов: «Вячеслав Иванов был человек мягкий, но мягкость была кошачья, тигриная, мягкая и волевая. При всей мягкости его собеседник всегда чувствовал себя прочно взятым в руки. Вместе с тем, В. И., никогда ничего не упрощая, говоря иногда непонятное нам тогда по нашему развитию и возрасту, никогда не унижал собеседника ощущением этого бесконечного расстояния между собой и нами. (...) Вячеслав Иванов был сама мудрость. Но он проявлял такую любовную заинтересованность, что с ним говорилось как с отцом, как с человеком, который мудрее тебя, но который говорит с тобой, как с равным, хотя знаешь, что ни о каком равенстве не может быть и речи.» Порою В. И. обменивался с Мануйловым стихотворными посланиями. «Однажды я увидел у Вячеслава Ивановича его фотографию. Он был снят в берете, с книгой в руках. На этом портрете он чем-то очень напоминал Тютчева. Я попросил разрешение взять на несколько дней этот портрет, чтобы переснять его для себя и для своих друзей по Университету. Когда переснятые фотографии были готовы, на обороте одной из них Вячеслав Иванов, около 20 декабря 1923 года, сделал для меня такую надпись:
Поэт, пытатель и подвижник
в одном лице,
Вы, добрый путник, белый книжник
Мне грезитесь в тройном венце.
И совопросник строгих Муз,
Двух звуков имени союз,
Рукою Божьей победитель.
На эту надпись 22 декабря я ответил Вячеславу Ивановичу таким признанием:
Меня давно неудержимо влек,
И я летел к тебе золотокрылый
И трепетный и глупый мотылек.
Я тоже солнечный, но Всемогущим
Я только радуюсь лугам цветущим,
Я только пью медвяное вино.
Что принесу тебе я, легкокрылый?
Твои цветы в твои же цветники?
Взял мотылька себе в ученики.
В последние дни 1923 года Вячеслав Иванович сделал на обороте той же фотографии, подаренной мне, следующую приписку:
Я вижу детям солнца милы
Мои живые цветники,
Ко мне упал в ученики.»
Среди девушек особенно выделялись две: Ксения Михайловна Колобова, которой В. И. помогал и в научной, и в личной жизни. Он в нее «крепко верил». Впоследствии она стала ординарным профессором по кафедре классической филологии в ленинградском университете. И Елена Александровна Миллиор. Посещавшая все литературные собрания, даже участвующая в них, она поражала проникновенным пониманием труднейших проблем. На подаренной ей своей фотографии В. И. написал: «Моей филологической сотруднице и сомечтательнице Елене Александровне Миллиор.» Впоследствии она написала интереснейшие исследования о «Мастере и Маргарите» Михаила Булгакова. О Баку сам В. И. вспоминал с любовью и благодарностью: солнце, покой, милые ученики.