Петровское на Оке

ПЕТРОВСКОЕ НА ОКЕ

1

2

Примечания

ПЕТРОВСКОЕ НА ОКЕ (1—2).—1. Стихотворение написано в Москве, в ночь на 5 января 1915 г. Впервые напечатано, под заглавием «Минувшее лето», в «Невском Альманахе», Петроград, 1915. Вторая строка первой строфы (в рукописи и в «Невском Альманахе») читалась: «Священного отчизне лета» вместо «Взрастившего злой колос лета».

«Гюлистане», Москва, 1916 года. С Юргисом Казимировичем Балтрушайтисом (1873—1944), русско-литовским поэтом, видным представителем русского религиозного символизма, В. И. познакомился весною 1904 г.; встречались они в издательстве «Скорпион», где Балтрушайтис в то время играл большую роль. В. И. не знал Балтрушайтиса в его ранние трудные годы. Юргис был сыном литовца из крестьянской католической семьи. Он родился в 1873 г. в деревне близ городка Юрбурга. Семья была бедная. Юргис с детства был пастушком. Впрочем, о том, как он пас свиней на холмах у сказочного Немана, Юргис впоследствии вспоминал, как о времени райском. За свиньями он почти не следил: они не убегали. Мальчик, рано самоучкой научившийся читать и писать, садился на какой-нибудь пень и с жадностью набрасывался на первую случайно найденную книгу или забавлялся выдумыванием и решением математических задач, требовавших более чем элементарных знаний. За таким занятием его застал однажды настоятель местного прихода, заглянул в бумажку с записями, удивился их необычности: «Кто тебя учит?» — «Никто. Я — сам». На зиму настоятель взял Юргиса в свой дом и приготовил к поступлению в Ковенскую гимназию. Там жизнь стала очень трудной. Денег из дому Юргис не получал; должен был довольствоваться грошовыми уроками. Заработка хватало с трудом на оплату комнаты; он голодал дико и мучительно. Окончив гимназию, Юргис в 1893 г. переехал в Москву, где поступил на физико-математический факультет, но все больше и больше увлекался литературой. Материальная жизнь его в Москве была немногим легче, чем в Ковно. Но года через два счастливейший брак осветил и по-новому определил всю дальнейшую судьбу Балтрушайтиса. После окончания естественного факультета Юргис забросил все естественно-научные и математические занятия и с 1898 г. стал выступать в печати как поэт, переводчик художественных произведений и эссеист. Во время войны 1914 г. он работал в Комитете по делам литовских беженцев. Во время революции, после признания Литвы независимым государством, он 21 июня 1921 года был назначен «чрезвычайным посланником и полномочным министром» Литвы в России. Вскоре после такого назначения Балтрушайтис чудом избежал отчаянной трагедии. Впоследствии он о ней никому не говорил.

«Ведь это замечательно! Зачем замалчивать? Обязательно напиши.» Он так настаивал, что мне пришлось согласиться. Исполняю данное обещание. Весною 1919 г. ко мне неожиданно обратился близкий друг Юргиса Казимировича, который был и моим близким другом: «Прошу Вас о большой услуге». Я вопросительно на него посмотрела: он казался немного смущенным. — «Вы ведь знаете, что Юргис страдает запоем? — «Ничего такого не знаю». Наш друг продолжал: «В нормальное время Юргис снимал на стороне маленькую квартирку, куда порою скрывался дня на три, чтобы беспрепятственно одному пить. Появлялся потом спокойным и трезвым. В революционную пору я стал предоставлять ему мою квартиру. Но мне теперь необходимо уехать, по крайней мере на полгода. Вот ключ от моей квартиры. Возьмите его; когда Юргис будет просить, ему выдавайте, но потом отбирайте сразу». Я попыталась отказаться: «Помилуйте, такое поручение, ответственное...» — «Если хотите помочь Балтрушайтису, не отказывайтесь. С такою просьбою я могу обратиться только к Вам.» Он дал мне ключ и уехал. Через несколько дней телефонный звонок: голос Балтрушайтиса: «Можно прислать за ключом?» — «Вернете сразу?» — «Обещаю». И действительно: дня через четыре опять звонок: «Можно Вам вернуть ключ? ». И ключ появился. Я поспешила на квартиру: никаких следов попойки; ни одной бутылки, ни одного стакана. В комнатах полный порядок. Такие посещения пустой квартиры повторялись приблизительно через каждые пять недель. К зиме благополучно вернулся хозяин квартиры. Мы с Балтрушайтисом о ключе том никогда не говорили.

Осенью 1921 г., месяца через три после того, как Балтрушайтис стал полномочным послом, я отправилась к нему на прием по делу каких-то знакомых. Было часов одиннадцать. Прием начинался в десять. Посол еще не пришел. Странно: Балтрушайтис отличался педантичной точностью в исполнении своих обязанностей. «Уж не пьет ли он где-нибудь», — мелькнуло у меня в голове. Посольство помещалось в прелестном частном особнячке близ Знаменского переулка. Из палисадника нарядная входная дверь прямо вела в абсидальный зал. Против главного входа, в глубине, у стены — диван и несколько кресел. Над главным входом — большие, круглые, бросающиеся в глаза, часы. Вдруг, в половине двенадцатого входные двери с шумом распахнулись, и ворвалось человек пятнадцать в ужасном возбуждении: «Посла! Скорее посла!» Их старались успокоить: «Его нет. Он сейчас придет». Пришедшие не успокаивались, требовали, кричали. Волнение их было вполне оправдано. Девять человек родом из Литвы были приговорены к расстрелу, назначенному на двенадцать часов этого самого дня. Оставалось минут тридцать. Принадлежность к литовской нации определялась местом рождения и удостоверялась свидетельством посла. Иностранцы смертной казни не подвергались. Документы все были готовы, не хватало лишь подписи Балтрушайтиса. Безумно волновавшиеся люди были отцами, матерями, женами, сыновьями приговоренных к смерти. Рыдания, мольбы, призывы...

Сидя против входной двери, я с ужасом следила за часами. «Он, наверное, где-нибудь заперся и пьет. Знает ли хоть кто-нибудь — где? Или — Бог милостив — он кончил и вот-вот появится.» Без десяти, без пяти минут двенадцать, без четырех... Входная дверь отворилась, и быстро вошел Балтрушайтис. Оставалось три минуты. Спешно принялись звонить соответственным комиссарам. В последнюю секунду казнь была отменена.

Когда всё успокоилось и все разошлись, я вошла к Балтрушайтису. Он сидел за своим письменным столом, низко опустив голову. Потом медленно ее поднял, глухо сказал: «Этого больше никогда не будет»... С того дня он совершенно перестал пить даже в обществе. Знакомые его удивлялись: на званых обедах литовскому послу, компанейскому участнику тостов, вместо вина и ликеров подавали стакан простой воды.

«поэтовой женой в ванэйковском чепце», о которой он с ласковой улыбкой пишет в тех же стихах: «Покровское на Оке» 2. В. И. радостно любовался их невероятно, неизменно счастливым браком, являвшим то полное, проникновенное единство, которое он в людях искал. Мария Ивановна была предметом непрерывного восхищения ее мужа. Вся лирика Балтрушайтиса метафизична, у него нет эротических стихов. В старости он сделал несколько сердечных признаний: все они посвящены: «Марии Балтрушайтис.» Незадолго до смерти он писал ей:

«Римскому Дневнику 1944 года», «январь 3.» Мария Ивановна пережила мужа ровно на столько времени, сколько потребовалось, чтобы устроить его могилу и издать его стихи по-русски и по-литовски. В последний раз В. И. видел Балтрушайтиса в Москве, перед своим отъездом за границу в 1924 г.