ПОСЛАНИЕ НА КАВКАЗ
Ты белый стих в обычай ввел отныне
Для дружеских посланий. В добрый час,
Далекий друг, но смутно близкий часто
Моей душе, как Иппокрены звон
Сквозь голоса толпы любимцу Муз
Издалека ежеминутно внятен.
Но с Музами играть благоговейно
Мне надлежит; тебе вольней пристало,
Затем что ты невиннее меня.
И золотой цезурой опоясал
Я белый стих, послушествуя им,
Чтоб резвый бег вакханок буйных — мыслей —
Обрядностью уставной придержать.
Но ведь и с ней — легко нам праздномыслить
И, может быть, пленительней еще,
Простительней вдобавок — празднословить.
А всех бесед с далекими живей
— простое празднословье:
Оно, как хмель, обманывает нас
И близостью разлуку нам являет.
Итак, мой друг, мы вместе поздний час,
Играючи, беспечно коротаем,
И шуткою перебиваем строй
Возвышенных стихов, мечты прекрасной,
И болтовней отпугиваем грусть,
Что сядет вдруг на самой верхней ветке
Жасминовых кустов, расцветших в сердце,
И жалобно чирикнет — о своем...
Так, милый! так! Нам Касталийский ключ
Звучит, поет всечасно смутным звоном,
Но, чу! над ним, за ним поет Печаль...
И диво ли, что ныне ты печален?
Ведь миндалем Весна одела долы
Страны твоей загорной, завершинной;
Ведь юная выходит Персефона
Из недр земных, с улыбкой несказанной,
Неся цветы лугам и грусть певцу.
Отзвучием загробного привета,
Что нам живым велит одно: любить.
Весна... Любовь... Любовь — и Смерть!... Нет, сфинкса
Участником простой беседы нашей
Я не хотел призвать! К тому ли речь
Беспечную клонил я? Положился
На белый стих, — свободный, говорливый,
Вместительный и к прозе не брезгливый, —
Чтоб рассказать о том, о сем, — зараз
Все помянуть — и дело, и безделье. —
И жалобой на сутолоку нашу
Грудь облегчить. Да, видно, в том виной
Лирической цезуры строгий пояс,
Что я забрел в элегию и мирты
Тропою Муз, венчающих Весну...
Что думал я поведать, все забыл,
И повестью иной тебя забавлю.
Обедаем вчера на Башне мирно:
Семья, Кузмин, помещик-дилетант
А сердце — воск и ярая свеча);
Да из птенцов юнейших Мусагета
Идеолог и филолог, забредший
Разведчиком астральным из Москвы, —
Мистической знобимый лихорадкой
(Его люблю, и мнится — будет он
Славянскому на помощь Возрожденью:
«Wenn sich der Most auch ganz absurd gebärdet,
Es giebt zuletz doch noch 'nen Wein», — по Гете).
Вдруг новый гость. Велит себя назвать
Учеником моим старинным, Петей.
Поистине, гостей Весна изводит
На белый свет из сумрачных могил
И мертвых дней виденья оживляет!...
Не умер ли с тех пор твой друг не раз,
Как юношей в Москве старинной он,
Едва студент, жил с матерью — и Петей —
И шалуна в латыни наставлял,
И комнату с бутузом черноглазым
— поэт, когда умолкнет дом
И спит сосед сном детским... Все воскресло.
Я вновь студент-учитель. «Как же вас
По батюшке-то, Петя?» — «Петр Федотыч.
Занятия ж и звание — атлет!»
Я у плеча рукой его коснулся —
И отскочил: ну, бицепс!— как железо.
«Я — чемпион из первого десятка;
Да, мировой. Сходите в новый цирк:
До мая там борюсь я, что ни вечер...
А прежде был моряк. Татуирован
В Японии: вот, на руке дракон...
Вы помните ль, как мы гулять ходили
По вечерам в Грузины?» (Там живал
Любимец мой, Алеша златокудрый,
Которого ученьем вольнодумным
Я совратил в безбожье!)... Предо мной —
Классической эпохи гладиатор.
Все теж глаза внимательно-живые,
И тех же скул монгольских желтизна;
«Что ж! Рукомесло. У нас,
У всех они расплющены ударом...
Писателей люблю. Знавал их. Мало
Средь нас людей, читавших книги. Жаль —
Латынь забыл»... И с прежним уваженьем
Меня честит мой ученик-атлет;
А я — смущен и горд, и рад, и робок:
Столь мускулы без слов красноречивы.
Кто шепчет мне: «Аврелий Марк — и Коммод»?
Будь так же мил, как мой питомец, — Коммод,
Дай, Дионис, чтоб все, кого кормить
Я грудью мнил, как раб твой — Афамант,
Геракловой исполнилися мощью!...
Вот что со мной вчера случилось, друг!
И пестрою мелькнули чередой
В причудливой, невероятной смене.
Поистине, я умирал не раз
И на лицо земное возвращался,
— «А у меня и ваш портрет хранится»...
Не мой портрет!... Я начал, помню, жить
В ночь лунную, в пещерах Колизея.
И долго жил той жизнию, живой
Смертельная той смерти все жива...
Опять живу — и говорю с тобой.
Довольно, друг! Ты слышишь: бьется сердце
Под этими признаньями. С тобой
Пойми ж любви моей знаменованье
И отпиши скорей — про все, чем сердце
Волнуется, как возмущает Муза
Твоей души прозрачную купель.
И мы над ней, как боги в небесах,
Нетленные, покоимся, меж тем
Как смертный наш двойник блуждает долу.
Не зеркало — искусство. Нет, поэту
— зеркало зыбучее; а он,
Недвижимый, глядится в даль времен
И лебедем перелетает Лету.