АЛКЕЙ И САФО
ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ ОЧЕРКЪ
I.
На эолiйскомъ Лесбосе, къ исходу VII столетiя до Р. Х., вспыхнула въ эллинстве лирика, впервые близкая лирике новыхъ временъ: художественная песня-признанiе, мелодическое излiянiе думъ и чувствъ личности, умеющей сделать свое душевное волненiе музыкальнымъ волненiемъ, и всеобщею духовною ценностью — то, какъ она, эта отдельная личность, по-своему, страдаетъ и радуется, кручинится и гадаетъ о желанномъ, томится и наслаждается, ненавидитъ и любитъ, особенно — какъ она любитъ...
Правда, личныя признанiя, исполненныя лиризма, мы встречаемъ и раньше — въ поэзiи элегической; но элегiя не была песней. Правда, великiй Архилохъ паросскiй, не даромъ сочетаемый древностью съ Гомеромъ въ двуликихъ гермахъ, въ ознаменованiе равныхъ правъ на званiе родоначальника эллинской поэзiи, отецъ художественнаго iамба, т. -е. поэтической речи, — какъ изъ устъ божественнаго слепца, впервые въ художественной завершенности и съ целями художественными, прозвучали „гексаметра священные напевы“, — огненный и желчный Архилохъ, въ противоположность безстрастному и безликому аэду, прежде всего — поэтическая личность. Но только у митиленскаго гражданина Алкея и у митиленской гражданки Сафо на острове Лесбосе самоощущенiе личности стало „мелосомъ“ — мелодiей, — и индивидуальная душа затосковала и запела — въ ту эпоху, когда выступалъ на площади хоръ, еще чуждый поре эпическаго творчества, и, многоустымъ напевнымъ словомъ и согласованными стройными движенiями славя боговъ и героевъ, и доблестныхъ гражданъ, и угодившихъ народу градовладыкъ, открывалъ просторъ лирическому самоопределенiю всенародной громады.
II.
Откуда же родилась новая, личная лирика? Какъ всякая отдельная отрасль эллинскаго художества, выросла и она изъ религiозныхъ корней. Не напрасно слылъ Лесбосъ островомъ священнымъ. Туда, отъ устьевъ фракiйскаго Стримона, приплыла по морю голова растерзаннаго мэнадами Орфея, божественнаго первоапостола Музъ въ эллинстве и песнопевца-чудотворца, вместе съ его лирою, и тамъ, хранимая во святилище Дiонисовомъ, пророчествовала. Съ техъ поръ, по словамъ александрiйскаго элегика Фанокла, —
Песня и струнные звоны наполнили сладостно островъ,
И музыкальней съ техъ поръ въ мiре не стало страны.
Съ Лесбоса приноситъ на материкъ Эллады Терпандръ свои архаически-строгiе „номы“, важные литургическiе напевы и молитвословiя, въ роде того, приписаннаго ему преданiемъ, что славословитъ Зевса исключительно долгими слогами, коихъ торжественную силу еще возвышало протяжное пенiе:
Зевсъ, ты — всехъ делъ верхъ!
Зевсъ, ты—всехъ делъ вождь!
Ты будь сихъ словъ царь;
Ты правь мой гимнъ, Зевсъ!
И тотъ же Терпандръ уже не довольствуется прежнею четырехструнною кифарою, но изобретаетъ новую, семиструнную:
Мало намъ струнъ четырехъ; разлюбили мы ладъ стародавнiй:
Ты седмизвучной кифары прими новозданные гимны!
Тень Орфея склонялась надъ колыбелью лесбiйской мелики, и она, — какою мы знаемъ ее изъ пощаженныхъ временемъ остатковъ десяти, по крайней мере, книгъ Алкея и девяти Сафо, — не только вся проникнута религiознымъ чувствомъ, но частiю и прямо прiурочена къ потребностямъ культа — въ виде гимновъ, слагаемыхъ теми же светскими певцами, въ ихъ обычной манере, для праздничныхъ богослуженiй. Лирическое признанiе естественно выливается у нихъ въ обращенiе къ богамъ, и для любовныхъ жалобъ Сафо не находитъ лучшей наперсницы, чемъ сама Афродита. Поэтическая школа, руководимая поэтессою, существуетъ въ городе на правахъ религiозной общины.
III.
Другимъ корнемъ личной лирики, и притомъ самымъ глубокимъ и жизненнымъ, должно признать народную песню: художественный мелосъ — естественное развитiе этой последней. Сфера религiозная, съ ея гимническимъ тономъ и праздничнымъ великолепiемъ, съ ея широтой мiрообъемлющаго кругозора и неисчерпаемымъ богатствомъ всеми радугами просвеченнаго мифа, только преображаетъ самородное произростанiе племенной души, творя изъ скромныхъ цветовъ шиповника благоухающую розу: она углубляетъ первоначальное заданiе простодушной песни, совершенствуетъ, усложняетъ и облагораживаетъ ея формы, и впервые делаетъ ее искусствомъ въ эллинскомъ — классическомъ — смысле этого слова.
Немногiе образцы древней безыскусственной песни, случайно до насъ дошедшiе, принадлежатъ къ роду песни обрядовой; но съ вероятностью можно предположить существованiе и другихъ родовъ, другого запева, где свободнее могли изливаться раздумье, печаль и радость единичной, особенно женской души. Какъ-разъ изъ эпохи Алкея и Сафо сохранился отрывокъ лесбiйской песенки, которую пели женщины, меля зерно ручными жерновами, — типическiй примеръ музыкальнаго сопровожденiя работы (по нашему мненiю, первоначально заговорнаго), — при чемъ мы можемъ наблюдать, какъ такая песня живетъ и принимаетъ въ свой составъ отголоски новыхъ событiй:
Мели, мельница, мели!
Митиленской царь земли,
За двоихъ Питтакъ мололъ,
— престолъ.
Эолiйское племя отличалось отъ другихъ эллинскихъ задушевностью и музыкальностью, рыцарскимъ духомъ, нашедшимъ себе выраженiе въ до-гомеровскихъ песняхъ-былинахъ, и тою смесью меланхолической задумчивости и порывистой страстности, какая еще такъ чувствительна въ гомеровскомъ, iонiйскомъ начертанiи Ахиллова характера. Говоръ прямодушнаго племени, певучiй и ритмически-гибкiй, легко передающiй оттенки ласки, улыбчивость нежности и вообще колоритъ душевныхъ чувствованiй, былъ предрасположенъ къ звонко-распевному складу.
Влiянiе народной песни особенно заметно въ лиризме и стиле Сафо. Такъ, ея эпифаламы — лишь искусственно усовершенствованныя свадебныя славы, коихъ старинные запевы и обрядовые обороты оне удержали, — какъ и повсюду, у эолiйскихъ меликовъ, то и дело слышатся отголоски или заплачки, или заговора, или загадки и присказки, — и то здесь, то тамъ вдругъ промерцаетъ отдаленнымъ маревомъ символическiй песенный образъ.
IV.
Алкей и Сафо, оба признаваемые за величайшихъ мастеровъ мелической поэзiи, въ представленiи древнихъ неразделимы. Совместно изображались они, уже въ раннюю эпоху, и на аттическихъ вазахъ. Современники и сограждане, притомъ члены одной политической партiи, аристократы оба, не чужими другъ другу людьми были они и въ частной жизни. Алкей воспеваетъ Сафо тономъ влюбленнаго. Сафо, по преданiю, подтверждаемому Аристотелемъ, отклонила его ухаживанье; въ стихахъ о нечистомъ помысле, не позволяющемъ человеку выражаться прямо, усматривали древнiе суровую отповедь, обращенную къ Алкею. Но и по духу и тону своей поэзiи оба лирика, при совершенной самобытности каждаго, взаимно восполняютъ одинъ другого, какъ мужественное начало восполняется женственнымъ.
Это эстетическое соотношенiе ощутительно сказывается въ родственности и противоположности изобретенной (или только излюбленной) каждымъ, въ одномъ и томъ же роде логаэдическихъ метровъ, основной строфы. Насколько Алкеева строфа (срв., напр., стихотворенiе „Буря“) мужественно энергична и свободно выразительна въ пластическомъ строе своего музыкальнаго движенiя, воинственно ускоряющагося (въ третьей строке) и потомъ какъ-бы застывающаго въ жесте горделиваго и увереннаго спокойствiя, — настолько „сафическая“ строфа (срв. „Гимнъ къ Афродите“, „Любовь“) нежна и умильно-напевна, ритмически движется, какъ-бы окутанная складками длинныхъ одеждъ, съ какою-то грацiозною сдержанностью, и замыкается сладкимъ лирнымъ вздохомъ — припевомъ женскихъ плачей надъ умершимъ Адо́нисомъ („никнетъ Адо́нисъ! — нежный Адо́нисъ!“).
При общемъ, какъ бы природномъ и братскомъ сходстве, оба поэта и ярко различествуютъ, какъ лирическiе характеры. Горацiй, гордый темъ, что первый „на голосъ эолiйскiй свелъ песнь Италiи“, находитъ для изображенiя Алкея такiя слова въ своемъ гимне къ Лире (Оды, I, 32):
На твоихъ струн̀ахъ — гражданинъ лесбiйскiй —
Встарь Алкей бряцалъ, и съ тобой отъ битвы,
Пылкiй, отдыхалъ, и съ тобой отъ бури,
Въ пристани тихой,
Привязавъ корабль, чт̀о кидали волны;
Ты его словамъ отвечала, Лира,
Онъ же Вакха пелъ, и любовь, и Лика
Черныя очи.
А о Сафо тотъ же Горацiй вспоминаетъ такъ (Оды, IV, 9):
... Дышитъ доселе страсть,
И не угасъ огонь, зажженный
Въ стру́нахъ живыхъ эолiйской девой.
Въ Элисiи, мнится ему, онъ встретитъ по смерти обоихъ великихъ своихъ предшественниковъ (Оды, II, 13):
Едва я доловъ темной Прозе́рпины
И судiи не узрелъ загробнаго,
И местъ, святымъ въ обитель данныхъ,
Стремитъ къ подругамъ нежныя жалобы,
Но полнозвучней плектромъ златымъ, Алкей,
Ты на мужской гремишь кифаре,
Бури певецъ и невзгоды бранной!
Обсталъ обоихъ, съ благоговенiемъ,
Священнымъ лирамъ внемля, соборъ теней;
Но жаднымъ ухомъ пьетъ теснее
Сомкнутый сонмъ — песнь меча и воли.
Эти строки имеетъ въ виду Овидiй, когда въ измышленномъ имъ посланiи Сафо къ легендарному Фаону, влагаетъ въ уста поэтессы следующее сопоставленiе:
Мне жъ касталiйскiя сестры изящныя песни внушаютъ,
Весь понимающiй мiръ славою полонъ моей.
Даже Алкей не славнее меня, мой землякъ и сподвижникъ,
Хоть и грознее напевъ лиры мятежной его 1).
Алкей, по приговору древнихъ судей поэзiи, сочетаетъ съ величiемъ, краткостью и убедительною силою выраженiя сладкозвучiе и ясное изящество поэтической формы 2). Одинъ изъ самыхъ музыкальныхъ поэтовъ, онъ превосходитъ другихъ мужественною смелостью лирическаго тона, переходящею порой въ чрезмерную резкость и полемическiй задоръ 3). Буйственный пылъ его „песенъ Возстанiя“ и прославленiе вина въ пиршественныхъ песняхъ подали поводъ къ легенде, что онъ, — какъ и Эсхилъ, вдохновенный священнымъ безумiемъ, — слагалъ свои стихи въ состоянiи опьяненiя. Сафо, по сужденiю древнихъ, сладостна; съ чарующею грацiей поетъ она о красоте и любви, весне и гальцiонахъ; нетъ такого пленительнаго и нежнаго слова, какое не было бы воткано въ ея поэзiю 4). Для поэтовъ антологическихъ она — „десятая муза“. Солонъ сказалъ, что не хотелъ бы умереть, не услышавъ новыхъ ея песенъ, дотоле ему неизвестныхъ. Она несравненна, по мненiю античныхъ ценителей, ни съ кемъ изъ поэтовъ по разлитой въ ея стихахъ умильной прелести, „Харите“, — какъ несравненна и по глубине страстности, когда говоритъ о любви. Тогда, — замечаетъ Плутархъ 5), — „ея песнь звучитъ, какъ бы смешанная съ огнемъ, и дышитъ всемъ жаромъ пламенеющаго сердца“.
V.
Эти сужденiя, съ тою тонкою и отчетливою определительностью, какая отличаетъ античную критику и является плодомъ долгой и преемственной разработки единаго художественнаго канона, отмечаютъ особенности лирическаго дарованiя Алкея и Сафо. Едва ли что необходимо прибавить къ этимъ сужденiямъ; сама поэтическая передача песенъ обоихъ поэтовъ, если она въ некоторой мере созвучна подлинникамъ, договоритъ читателю остальное. Алкея она должна показать художникомъ слова, соединяющимъ пламенность темперамента съ тою быстротою, прямотою и ясностью поэтическаго узренiя и выраженiя, высокiй образецъ которой мы имеемъ въ творенiяхъ Пушкина, поэта какъ бы античнаго по прозрачности воздуха, въ какомъ купаются изображаемые имъ предметы, по его любви ко всему вещественному и осязательному, по безпристрастной точности его чисто реалистическаго взгляда, только обостряемаго, а не затуманиваемаго лиризмомъ настроенiя, по изящной свободе своенравнаго выбора техъ вещей изъ круга наблюденiя, привлеченiе коихъ въ составъ песни впервые сообщаетъ лирическому мгновенiю жизненное и, следовательно, истинно поэтическое и поэтически-действенное полнозвучiе.
Сафо не иными, чемъ Алкей, глазами смотритъ на мiръ; и она — представительница классическаго реализма въ поэзiи; но психологическое преобладаетъ у нея надъ внешнимъ, вследствiе душевной ея утонченности и сложности. Во внешнемъ же душа ея, сильная и ласковая, не устаетъ открывать прекрасное и пленительное; и эта красота — не обольщенiе, а всегда открытiе ея зоркой влюбленности. Поистине, всегда влюблена она — въ солнце и въ юность, въ цветы и въ звезды, но больше всего — въ божественный ликъ человека. Быть можетъ, кое-где примешивается къ ея лирике элементъ условности, общепринятый украшающiй эпитетъ и лишь нарядно красивый или галантный оборотъ: какъ руководительница поэтической школы, она не могла не развивать определенной художественной манеры. Но эта слишкомъ осторожная оговорка оправдывается, при вниканiи въ сохранившiеся отрывки, только въ ничтожной мере. Почти везде, напротивъ, приковываетъ вниманiе и завладеваетъ нашимъ участiемъ генiальная неожиданность подхода къ изображаемому явленiю, необычайная по остроте и цельности сила чувства и мысли. Столь женственное въ наружныхъ его формахъ творчество Сафо, по напечатлевшемуся на немъ уму и характеру творческой личности, по энергiи и глубине захвата, скорее — „мужественно“ („mascula Sappho“ называетъ поэтессу Горацiй), — какъ мы привыкли выражаться, забывая, что именно глубина и целостность отношенiя къ переживаемому свойственны естественно и мощно развившейся женской природе. Сангвиническая страстность легко возбудимаго Алкея не можетъ мериться, по внутреннему напряженiю и сосредоточенному жару, съ тою страстностью, которая делаетъ эротическую лирику Сафо исключительною во всемiрной поэзiи, поскольку речь идетъ объ изображенiи любовнаго томленiя и алканiя; разве въ „Песни Песней“ можно найти такiе же вздохи желанiй. Но — что особенно примечательно — личность Сафо, подверженная такимъ пароксизмамъ страсти, есть личность не только внутренне уравновешенная и гармоническая, благодаря необычайно стройному ритму ея духовнаго существа, но и во внешнемъ бытiи глубоко последовательная, независимая, верная себе и всецело проникающему ее и ей прирожденному закону правдивости, великодушiя, благочестiя, простоты и свободы.
VI.
противъ выставленныхъ демократiей тиранновъ (Меланхрой, Мирсилъ), потому что такова среда, где онъ родился, таковъ общественный кругъ, которому онъ принадлежитъ. Этотъ свой воинствующiй аристократизмъ онъ не ищетъ оправдать и сословною идеологiей, подобно Феогниду, обостряющему ее до любопытныхъ мыслей о расовомъ подборе въ духе нашего старшаго современника — Ницше.
поэты (вспомнимъ бегство Горацiя) уже не считаютъ зазорнымъ воспевать въ одахъ. Все же Алкеевъ щитъ достался въ добычу не какимъ-то дикимъ фракiйцамъ, какъ щитъ Архилоховъ, а былъ подобранъ афинянами и выставленъ съ другими трофеями въ сигейскомъ храме Афины. Алкей, по свидетельству Геродота, сообщилъ о своей беде изъ лагеря въ Митилену другу Меланиппу въ лирическомъ посланiи, искаженная цитата изъ котораго у Страбона даетъ, въ гадательномъ возстановленiи, такую приблизительно строфу:
Моимъ поведай: самъ уцелелъ Алкей,
Доспехи жъ взяты. Ворогъ аттическiй,
Кичась, повесилъ мой заветный
Въ воинственномъ молодечестве и любви къ приключенiямъ не было вообще недостатка у людей этого типа и общества; и если братъ Алкея, Антименидъ, отличился чрезвычайными подвигами на службе у вавилонянъ при Навуходоносоре, то и самъ Алкей проводитъ годы политическаго изгнанiя въ чужихъ краяхъ, — въ Египте, где фараонъ Псамметихъ навербовалъ себе эллинскую вольницу, и во Фракiи, — въ роли сотника наемныхъ войскъ.
До какой степени простая справедливость была ему чужда, видно изъ его слепой и по-Архилоховски отравленной брани на Питтака, героя-мудреца, который, умиривъ, въ качестве эсимнета, гражданскiя междоусобiя и устроивъ родину, сложилъ врученную ему народомъ диктатуру и тиранномъ не сталъ, а по отношенiю къ самому Алкею проявилъ личное великодушiе, открывъ изгнаннику возможность возврата на родину знаменитымъ решенiемъ по его делу: „Прощенiе сильнее мести“. Потомство выбило на одной монете портреты Питтака и Алкея: такъ миритъ славныхъ смерть! Последнiе годы жизни Алкеевой протекли, повидимому, на родине, въ мирныхъ негахъ.
VII.
Только изследованiя прошлаго века (между коими особливо надлежитъ помянуть работы Велькера) и новейшiя открытiя поэтическихъ текстовъ Сафо представили наконецъ ея жизнь и личность въ правильномъ освещенiи, после того какъ, за более чемъ двадцать столетiй, память ея застилалась романтическою легендою и омрачалась нелепою сплетнею, плодомъ досужаго творчества преимущественно поздней аттической комедiи.
Ныне мы знаемъ, что Сафо, — по-эолiйски Псапфа, — дочь Скамандронима — носителя аристократическаго имени — и Клеиды, родившаяся, вероятно, въ Эресе на Лесбосе и лишь впоследствiи поселившаяся въ столице острова — Митилене, супруга некоего богача и нежная мать золотокудрой девочки, Клеиды, будучи одною изъ матронъ города, пользовалась не только литературною известностью, но и общественнымъ почетомъ и влiянiемъ. Что голосъ ея многое значилъ во мненiи гражданъ, можно заключать изъ исторiи съ ея братомъ, Хараксомъ, чье поведенiе ее компрометтируетъ и чью пошатнувшуюся репутацiю она, какъ кажется, благополучно возстановляетъ. Ода къ брату написана по случаю возвращенiя Харакса изъ Египта, где онъ запутался было въ сетяхъ одной гетэры; другой братъ поэтессы, Ларихъ, занималъ почетное место въ митиленскомъ Пританее.
фiасомъ — „домомъ Музъ“ — при святилище Афродиты. Независимость женщинъ на Лесбосе и самое существованiе этого уважаемаго учрежденiя были, повидимому, наследiемъ древнейшихъ гинекократическихъ формъ местнаго общественнаго уклада, постепенно смываемыхъ переменами въ быте и ростомъ демократiи.
VIII.
Какъ настоятельница девичьей религiозной общины и вместе глава художественной школы, Сафо должна была одновременно развивать воспитательную и академическую деятельность. Въ ея институтъ-„монастырь“ для благородныхъ девицъ присылались богатыя девушки изъ разныхъ местъ колонiальной и островной Грецiи. Прiобретя въ этомъ высшемъ учебномъ заведенiи утонченное образованiе, усовершенствовавшись въ музыке и поэзiи, оне возвращались въ семьи или выходили замужъ. Время прохожденiя курса искусствъ делилось между отправленiемъ культа общины, музыкальными и поэтическими занятiями, домашними забавами и увеселенiями, часто принимавшими видъ интимныхъ пиршествъ, и появленiями въ светскомъ обществе, особенно на религiозныхъ празднествахъ и свадебныхъ торжествахъ, где фiасъ выступалъ исполнителемъ слагаемыхъ имъ на случай религiозныхъ гимновъ и обрядовыхъ песенъ. Усвоенiе изящныхъ манеръ было одною изъ задачъ школы, — недаромъ на Лебосе устраивались состязанiя женщинъ въ красоте, — обычаемъ же ея — отчасти условный, а порою и глубоко подлинный эротизмъ, соединявшiй содружество крепкою связью сентиментальной привязанности и, повидимому, казавшiйся плодотворнымъ для разработки художественныхъ формъ того обособленнаго рода лирики, которому посвящала себя эта академiя Музъ и Афродиты.
По обращенiямъ Сафо къ ея молодымъ сожительницамъ можно видеть, какъ своеобразно сочетала она въ обиходе общины сердечность и интимность старшей подруги съ требовательностью и строгостью высокой наставницы. Она равно умеетъ нежно ласкать и лелеять своихъ воспитанницъ, окружить ихъ жизнь усладами и проникнуть ее поэзiей, какъ и одобрить похвалой успевающую и даровитую ученицу или горько упрекнуть нерадивую и косную, — какъ и могучимъ призывомъ уже скорее генiальнаго мастера, нежели мудраго педагога, оживить въ молодыхъ любовь къ къ искусству, властно потребовать отъ нихъ крыльевъ восторга и настоящаго духовнаго подъема. Въ основу же всего воспитанiя заложена прочная и повсюду чувствуемая, хотя и не выражаемая въ определенныхъ правилахъ, система чистыхъ и благоговейныхъ понятiй о божестве, ощущаемомъ внутренне и живо, и столь же чистыхъ понятiй о добре, какъ лучшемъ виде красоты, о правде, какъ всеобщемъ и коренномъ начале божественнаго и человеческаго жизнестроительства, о святости отеческихъ установленiй, о сердечномъ целомудрiи, о чести и благородстве души. Однимъ словомъ, передъ нами примеръ чисто эллинскаго пониманiя воспитательной задачи, какъ задачи религiозно-нравственной, художественной и эротической вместе: ибо немыслимо для эллина художество безъ боговъ и правды, какъ невозможно оно и безъ влюбленности художника въ возникающую подъ его перстами гармоническую форму.
Жизнь Сафо представляется стройной и строгой; на всемъ отпечатленъ ея непорочный, цельный духъ. Она осуществляла труднейшее: никогда страсть не оказывалась сильнее ея воли, никогда генiй не преобладалъ надъ нравственнымъ характеромъ.
IX.
Еще далекъ былъ культурный расцветъ собственной Грецiи, еще и гроза персидскихъ войнъ не надвигалась, — а на музыкальномъ Лесбосе уже распустилась во всей своей красоте и неге эллинская роза. Недолго длился этотъ золотой векъ мелической лиры: вскоре услышатъ потомъ родной Теосъ, Самосъ и еще архаическiя Афины легкiя, благоуханныя, но уже условно изысканныя песни Анакреонта, — и, наконецъ, мелика этого рода отойдетъ невозвратно въ минувшее, хотя и вспыхнетъ еще последнимъ отраженнымъ отблескомъ въ тепличной поэзiи александрiйскаго века. Да и слишкомъ быстро текла, слишкомъ стремительно развертывалась эллинская жизнь, чтобы могли быть длительными последовательные перiоды ея столь полнаго, столь пышнаго цветенiя по отдельнымъ областямъ эллинскаго мiра, по отдельнымъ сферамъ эллинскаго творчества.
начатки иныхъ формъ. Общественный укладъ сменяется на нашихъ глазахъ другимъ порядкомъ; простота быта споритъ съ волной изнеженной роскоши, не устающей бить объ островныя скалы съ малоазiйскаго побережья; верность роднымъ местамъ борется съ центробежнымъ стремленiемъ въ чужiе, богатые края. Ученицы Сафо одновременно должны помнить народныя песни и искусно волочить складки драгоценной восточной столы, сочетать самородную напевность эолiйскаго склада съ искусственнымъ изяществомъ стилистическихъ фигуръ и ритмическихъ каноновъ. Одно еще остается незыблемымъ и нетронутымъ въ этой пестроте и тесноте переходной эпохи: вера въ боговъ и живая приверженность отеческому богопочитанiю. У Анакреонта эта религiозность уже заметно остынетъ, Дiонисъ будетъ понятъ у́же и поверхностнее, Эросъ станетъ подозрительно шаловливъ.
Съ грустнымъ чувствомъ проходитъ историкъ мимо этихъ мгновенiй сложнаго, но глубоко-стройнаго историческаго полнозвучiя. Онъ, и вглядываясь въ прошлое, соблазняется, забывшись, воскликнуть мгновенiю: „Остановись, прекрасно ты! постой!“ Но вещiя сестры, неугомонныя, все прядутъ да прядутъ, обрезая адамантовыми ножницами остаточную пряжу. И неумолимая губка Судьбы, по слову Эсхиловой Кассандры, стираетъ человеческiя письмена. Будемъ же благодарны Судьбе за то, что она пощадила хотя немногое изъ техъ доверчиво вверенныхъ мгновенiю, но ставшихъ безсмертными знаковъ, которые провелъ на давно истлевшихъ табличкахъ грифель Алкея, грифель Сафо. Будемъ ей особенно благодарны за новый подарокъ папирусовъ изъ Оксиринха: они умножили прежнее собранiе четырьмя значительными по объему и высоко характерными стихотворенiями Сафо („На возвращенiе брата“, „Обиженной“, „Разлука“ и „Аттиде“). Тень же великой можетъ быть утешена темъ, что въ отдаленныхъ векахъ, наконецъ, ея не оскорбляютъ более безчестными выдумками и что свято исполняется доныне надежда, такъ скромно высказанная ею некогда одной поэтической подруге:
Вспомнитъ со временемъ кто-нибудь, верь, и насъ.
Вячеславъ Ивановъ.
Примечания
„Баллады-Посланiя“, перев. Ф. Ф. Зелинскаго, стр. 196 („Памятники Мiровой Литературы“). Остальныя поэтическiя выдержки приведены въ нашемъ переводе.
2) Dionys. Hal., vet. scr. cens. 2, 8. Срв. Quintil. X, I, 63.
3) Athen. XIV, р. 627 А.
5) Plut. erot. 762 f.
Алкей, I. Первая книга Алкея начиналась съ гимна Аполлону; вторымъ следовалъ гимнъ Гермiю; первый стихъ перваго гимна гласилъ: „Сынъ отчiй въ небе, царь Аполлонъ“... Алкеевъ дельфiйскiй „пэанъ“ (действительно ли тожественный съ первымъ гимномъ или нетъ — решить трудно) дошелъ до насъ въ прозаическомъ пересказе Гимерiя (Himer. or. XIV, 10). Итакъ, наше переложенiе этой парафразы размеромъ, определяемымъ сохранившеюся строкою гимна,— не переводъ въ собственномъ смысле, но опытъ условной реставрацiи утраченнаго подлинника.
Алкей, XVI. „Бесятся псы“ — общая характеристика Каникулы. У Алкея этого образа нетъ; зато поэтъ называетъ растенiе σϰо́λυμος, которое, по его словамъ, цвететъ въ описываемую пору года. Повидимому, оно считалось in aphrodisiacis; намекъ не можетъ быть по-русски переданъ темъ же образомъ.
Приписанiе „огня св. Эльма“ Дiоскурамъ, какъ видимъ изъ этого новонайденнаго отрывка, вовсе не есть обретенiе лишь поздней эпохи культа „братьевъ-спасителей“ (какъ полагаетъ Bethe, y Pauly-Wissowa, Real-Encyklopädie der class. Alt. -Wissenschaft V, Sp. 1097, Z. 12 ff.). — Корабль, кидаемый бурею, у Алкея — аллегорiя государства, потрясаемаго гражданскими волненiями (чт̀о явствуетъ изъ фрагмента XXXVII); какъ гимнъ Дiоскурамъ, такъ и обе „Бури“ принадлежатъ къ разряду стихотворенiй политическихъ.
Алкей, XXXVIII. Историческiя обстоятельства, на которыя намекаетъ поэтъ, не вполне ясны. „Хитрая лисица“, повидимому,— Питтакъ: ему приписываетея двусмысленный образъ действiй въ те дни, когда аристократическая партiя Алкея, заручившись отъ лидiйцевъ денежною поддержкою, замышляла произвести въ Митилене государственный перевороть. Ср. къ этому и следующимъ отрывкамъ п Питтаке и его отце Wilamowitz, Neue lesbische Lyrik, въ N. Jahrbb. f. d. class. Alterthum, XVIII. Jahrgang, 1915, S. 235 ff.
Алкей, XLIII. „палингенесiи“, уже въ эпоху Алкея. О Меланиппе см. стр. 21.
Алкей, XLIV. Провербiальное изреченiе: „и власъ главы вашея не погибнетъ“ (Ев. отъ Луки, XXI, 18; отъ Матф. X, 30; срв. II кн. Царствъ, XIV, II) оказывается известнымъ въ эллинстве уже въ VII веке.
Сафо, II. Эта ода имела, повидимому, продолженiе, начинавшееся стихомъ:
Сафо, XXI. „Плачъ по Адонису“ — также опытъ реставрацiи путемъ соединенiя — отчасти гадательнаго, какъ въ третьей строфе,— раздельно дошедшихъ фрагментовъ.
Сафо, XXVII. Первоначально переводчикъ думалъ передать Н 53 такъ: „въ зеленой траве нежныхъ цветовъ искали“. Потомъ онъ убедился въ тесной связи Н 52 и Н 53 и предположилъ въ μа́τεισαι преданiя атт. πατοῦσαι. Виламовицъ (Sappho und Simonides, Berlin 1913, S. 52 A. 2) защищаетъ указанную связь, но предполагаетъ выпаденiе несколькихъ стиховъ, содержавшихъ переходъ отъ темы пляски къ теме исканiя цветовъ.
Это сочетанiе трехъ разныхъ отрывковъ опять лишь условно.
Сафо, LI. Ближайшiй переводъ былъ бы: „еще чуждою женственнаго обаянiя“ (въ смысле: „еще несложившеюся, незрелою для брака“,— τὴν οἴπω γάμων ἔχουσαν ὥραν).
Сафо, XLIII. „Алкею“ основывается на древнемъ преданiи, имеющемъ за себя лишь историческое правдоподобiе.
Сафо, LXXVII. Два слова подлинника („Геллы чадолюбивее“) развиты въ небольшое стихотворенiе изъ попутныхъ сообщенiй древнихъ комментаторовъ.
Сафо, CIV. Переводъ по реставрацiи Виламовица. Последнiе два стиха, добавленные переводчикомъ, объясняютъ мотивъ написанiя гимна: при митиленскомъ храме Геры устраивались состязанiя женщинъ въ красоте.
Сафо, CV. Последняя строфа гадательна.
Приблизительное возстановленiе незначительныхъ остатковъ.
Сафо, CXII, CXIII. См. Wilamowitz, Sappho und Simonides, S. 46 A. 2.
Сафо, CXIV.
Стремленiе сделать собранiе лирическихъ отрывковъ по возможности полнымъ не позволяло жертвовать ни однимъ отчетливо означеннымъ образомъ, ни одною определенно намеченною мыслью; темъ не менее, намъ пришлось отказаться отъ возстановленiя целаго ряда фрагментовъ, состоянiе коихъ таково, что ихъ передача могла быть лишь произвольно мечтательной.
— Для удобства русскаго читателя, непривычнаго къ античнымъ метрамъ, длинный стихъ подлинника часто разделенъ на две или даже три строки, соответствующiя его ритмическимъ частямъ (ϰῶλα).
Переводчикъ ограничивается этими нужнейшими замечанiями. Знатокамъ его точка зренiя на чтенiе и смыслъ темныхъ местъ понятна и безъ пояспенiй.
Ясно и его воззренiе на задачу поэтическаго перевода: верховная цель последняго — создать музыкальный эквивалентъ подлинника. Таковымъ можетъ быть только переложенiе; оно одно становится имманентнымъ поэтической стихiи языка, обогащаемаго даромъ изъ чужеземныхъ сокровищъ. „Буква умерщвляетъ“; но, жертвуя дословною близостью подстрочной передачи, перелагатель-поэтъ долженъ возместить ее верностью истолкованiя.