1. ИВАНОВ -- ЗИНОВЬЕВОЙ-АННИБАЛ
2/14 сентября 1894 года. Флоренция
Флоренция, via de' Pucci 13.
p I.
14/2 Сент<ября> 1894.
Лидия Дмитриевна!
Прежде всего глубокая, сердечная Вам благодарность за двойную радость... нет, за две радости (их нельзя смешивать -- они так различны!), -- за две большие радости, доставленные мне Вашими двумя большими письмами. Но о первой радости и первом письме -- потом, так как я боюсь, что, заговорив об этом, буду многословен и что Вы будете невнимательно слушать меня, с нетерпением ожидая перехода к более актуальным и жизненным вопросам, -- к тем благословенным вопросам практической действительности, которым я обязан Вашим вторым письмом... Вы не поверите, как я рад Вашей "ссылке" уже по той одной причине, что в месте Вашего изгнания нет меняльных контор и чайных лавок, существование которых в Пезаро лишило бы меня не только Вашего письма, но и всякой возможности узнать, где Вы и чтoЄ с Вами. Гревс, упорно отмалчивающийся на мои настоятельные просьбы "немедленно" сообщить Ваш петербургский или иной адрес, вероятно, и в будущем не согласился бы признать мое желание поддержать с Вами письменные сношения заслуживающим внимания, если бы Ваша нужда в размене денег и покупке чая не явилась, к счастию, в глазах нашего друга более серьезным и уважительным основанием к возобновлению этих сношений1. Из чего Вы видите, как я стремился ответить Вам и как тревожился невозможностью сделать это, после того, как пропустил те дни, когда Вы были еще в Женеве, -- кажущаяся нерадивость, за невежливость которой я приношу Вам глубочайшее извинение... Впрочем, я уже намерен был вскоре писать Вам по женевскому адресу Вашего батюшки, в слабой надежде, что письмо мое когда-нибудь и как-нибудь попадет в Ваши руки. Что же касается моей выше сознанной вины, то я мог бы, правда, сослаться в оправдание ее на анархию и хаотичность той неопределенной и хлопотливой поры, когда я получил Ваши дружеские, доверчивые, поэтические строки, -- поры проводов и собственных сборов в путь, -- но сознaЄюсь лучше, что главная причина моего промедления заключалась в особенном впечатлении, произведенном на меня этими чудесными строками, всколыхнувшими в моей душе такие хорошие, но и такие сильные волны, что я оказался бы плохим учеником проникнутых чувством меры Эллинов, если бы решился тотчас же отвечать Вам, не восстановив в душе трезвой ясности и спокойного равновесия... Однако я еще не дал Вам категорического ответа о практических делах: чтобы более не представлять себе Вас полною томительного ожидания, торжественно беру на себя разменять Ваши деньги, купить Вам чаю нескольких сортов (чтобы Вы могли сделать выбор), исполнить с величайшею готовностью ряд других хозяйственных поручений -- и беспрепятственно возвращаюсь к Вашему первому письму, где нет речи ни о рублях, ни о чае...
Прочитав это письмо, я убедился, что одним разочарованием, одною разрушенной иллюзией в моем прошлом стало меньше. Не иллюзией оказывалось то впечатление духовной общности и близости, взаимного сочувствия и понимания, которое с первого мгновения оставило на меня мимолетное знакомство с Вами. Мне не нужно было более упрекать себя в том, что я, изменяя привычной сдержанности, был -- быть может, до нескромности -- экспансивен в разговорах с Вами о Вашем характере, о Ваших стремлениях, что я позволял себе непрошенные предостережения, навязчивые анализы, ненужные советы: оказывалось, что именно эта инстинктивная откровенность послужила одним из благоприятных условий, облегчивших Вам выход из некоторого тяжелого душевного кризиса. Мне не нужно было более обвинять себя и в фантазерстве, когда, при воспоминании о беседах с Вами, мне казалось, что наш диалог не должен был так внезапно прерваться и что его продолжение в той же мере естественно и желательно, в какой длинное вступление к нему было излишне: Вы, как оказывалось, также имели это чувство, также думали, что нам можно и должно поговорить еще о многом... О, Вы не знаете, как дорого было мне, что Вы, без внешнего повода, снова подали мне голос и что этот голос звучал таким теплым призывом к дружбе! Должно ли говорить, что я был бы счастлив, если бы пользовался тою степенью Вашего доверия и сочувствия, какую предполагает дружба?.. Я не обманываюсь: есть что-то общее, если не в наших натурах, то по крайней мере в наших вкусах. Быть может, это -- привычка смотреть на мир глазами художника; быть может, это -- индивидуалистический пафос, если позволено так выразиться, -- вера в человеческую и жажда ее вольного, всестороннего, колоссального развития; быть может, это -- так сказать -- идеалистический лунатизм, -- болезненная страсть проходить через мир, как во сне, со взглядом, устремленным далеко вперед, на одну намеченную точку, на точку, выбранную где-то высоко над горизонтом повседневной жизни... Как бы то ни было, мне симпатичны Ваши великодушные, вольнолюбивые, славолюбивые порывы, Ваша женская жажда верного и преданного служения идеалу, Ваша двойственная способность носить в себе трагический мрак и отражать олимпийский свет, любить жизнь и не ценить ее, быть впечатлительной и задушевной и вместе энергичной и смелой, быть религиозной, как та евангельская женщина с "алавастровым сосудом драгоценного мира"2, -- и вместе отстаивать против тираннии <так!> положительного вероучения свою внутреннюю свободу.
Вы именно и затронули в Вашем письме прежде всего вопрос религиозный. Ваше предостережение я оценил и запомнил. Но в настоящее время мне не грозит опасность этого духовного окостенения. "Вера" моя ничего общего не имеет с верою официальной церкви. "Неопределенная" ли "поэтическая мечта" -- эта моя вера или более определенная, но во всяком случае еще не достаточно развитая философская концепция или наконец что другое; я не знаю сам; знаю только, что моя внутренняя борьба за веру, или, точнее, за цельное миросозерцание далеко не окончилась, и еще вчерашнее Ваше письмо застало меня в состоянии давно начавшегося тяжелого душевного разлада, -- хотя уже сегодня я мог сказать себе: "Vernunft fängt wieder an zu sprechen, und Hoffnung wieder an zu blühn"3 ... Я рад делиться с Вами результатами своих внутренних переживаний, но кажется, что Вы ошиблись, надеясь услышать от меня "слово", если только Вы понимаете его как законченную формулу, в которую отлилось вполне выработавшееся убеждение, как трофей завершенной борьбы и одержанной победы. Однако если не имею сказать Вам "слова", то могу поделиться с Вами своим "лозунгом" -- ибо лозунг и пароль прилично иметь всякому, кто ведет борьбу. "Zum höchsten Dasein immerfort zu streben"4 хотите "существовать" и самоутверждаться в своем личном сознании; потому что и Вы не миритесь с другим существованием, кроме "высшего" -- этого загадочного "высшего"; потому, наконец, что и Вы стремитесь к этому путеводному свету -- который, должно прибавить, может оказаться или недостижимой звездой, или обманчивым блуждающим огоньком... Важно во всяком случае, что из этого настроения может быть почерпнута мораль, предписывающая работать над самим собой, быть "художником" собственной жизни и, прежде всего, своего внутреннего я. И какая это трудная, необозримая, иногда опасная задача и работа! Позвольте по этому поводу припомнить слова одного очень "опасного" и свободного мыслителя, которого я большой поклонник, не будучи однако его последователем (третья немецкая цитата: какая односторонность! какой педантизм!): "Im Menschen ist Geschöpf und Schöpfer vereint: im Menschen ist Stoff, Bruchstück, Überfluss, Lehm, Kot, Unsinn, Chaos; aber im Menschen ist auch Schöpfer, Bildner, Hammer-Härte, Zuschauer-Göttlichkeit und siebenter Tag: -- versteht ihr diesen Gegensatz? Und dass euer Mitleid dem "Geschöpf im Menschen" gilt, dem, was geformt, gebrochen, geschmiedet, gerissen, gebrannt, gegläht, geläutert werden muss, -- dem, was notwendig leiden muss und leiden soll..."5
Я очень рад, право, что Вы "в ссылке" (Вы не удивитесь, конечно, после столь суровой цитаты такой жестокой радости)... В самом деле и без шуток, я рад, что Вы за границей и, следовательно, свободны или освобождаетесь от некоторых отечественных удручающих впечатлений и нравственных цепей (я говорю это не в либеральном, а в смысле); что Вы за границей с детьми; что Вы увлечены делом и на будущее смотрите с надеждой, которая, если бы даже оказалась и обманчивой, все же ведет Вас в настоящее время по правильному пути: не должно только преувеличивать значение Вашего будущего успеха или неуспеха... Даже то, что Вы в Пезаро, а не в Париже (какой контраст, и каково было мое удивление!), имеет свои хорошие стороны. Кроме всего этого, я эгоистически рад, что Вы находитесь в таком близком соседстве, потому что могу таким образом надеяться на свидание с Вами. Благодарю Вас как от себя, так и от лица жены, за так любезно выраженное Вами желание с нами увидеться. Каким образом можно было бы попытаться осуществить его, об этом нужно подумать вместе с женой, а теперь как раз жена и Саша не со мною: с конца Августа они путешествуют по Швейцарии, но уже в этом месяце думают вернуться сюда6
глубоко уважающего Вас
Вячеслава Иванова
-----
"Утром сегодня я отправил письмо и чай Лидии Дмитриевне в Пезаро" (РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 8. Л. 41 об.). В той же единице хранения, где и оригинал, сохранилась его автокопия.
1) Имеется в виду пассаж из письма Иванова к Гревсу от 11/23 августа 1894 года: "Большая просьба к Вам: сообщите мне адрес Лидии Дмитриевны Шварсалон. Если не знаете, где она, то напишите мне петербургский ее адрес. Мне нужно написать ей немедленно" (История и поэзия. С. 74).
"И когда был Он в Вифании, в доме Симона прокаженного, и возлежал, -- пришла женщина с алавастровым сосудом мира из нарда чистого, драгоценного; и, разбив сосуд, возлила Ему на голову" (Мк. 14: 3).
3) Цитата из "Фауста" Гёте (I Teil, 1198). В переводе Б. Л. Пастернака.: "Я слышу разума внушенья, / Я возрождаюсь и хочу / Припасть к источникам творенья..." Эту же строку Иванов цитирует в "Автобиографическом письме" (СС II, 15).
4) Цитата из второй части "Фауста" Гёте: "Безостановочно к бытию высочайшему стремиться" (ст. 4685, сцена "Красивая местность"). В переводе Б. Л. Пастернака: "... желанье / Тянуться вдаль мечтою неустанной / В стремленье к высшему существованью". Иванов использует данную цитату в качестве эпиграфа к первой части сборника "Кормчие звезды", циклу "Прорыв и грани".
"По ту сторону добра и зла" (Глава 7 ["Наши добродетели"], часть 225). В пер. Н. Полилова: "В человеке и творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть также и творец, ваятель, твердость молота, божественный зритель и седьмой день -- понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к "твари в человеке", к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, -- к тому, что по необходимости и должно страдать?" (
"В пути я была 29 дней. Останавливалась в 14-ти различных местах. Ехала я так: Флоренция, Милан, Bellagio, Lugano, Luino (Isola Bella), Bellinzona (здесь составила и взяла круговой билет или вернее 1 1/2 билета), Flüelen, потом прошла пешком по Axenstrasse, Brunnen, Luzern, Zürich, Laufen (Rheinfall), Zürich, Arth-Goldau, Righi-Kulm, Witznau, Alpnach, Meiringen (Aareschlucht), Interlaken (Klein Rügen), Lauterbrunnen, Mürren, Grindelwald, Interlaken, Bern, Freiburg (ñлушала концерт на органе), Lausanne, Genève, Montreux (Vevey, Clarens, Glion, Chillon), Brigue, (в почтовой карете) Domodossola, Милан и Флоренция" (История и поэзия. С. 105--106).