Глава V.
Заключенiе: обще-историческiе и философскiе выводы. Дiонисъ и религiозная проблема.
Вопросы жизни, 1905, № 7
Таковою представляется намъ Дiонисова религiя въ ея внутренней сущности, происхожденiи, развитiи и вселенскомъ значенiи. Законченное нами изученiе духовнаго фактора такой важности естественно приближаетъ насъ къ вопросу, чему учитъ онъ насъ и что даетъ, будучи отдельнымъ и частнымъ явленiемъ общаго религiозно-историческаго процесса, для познанiя религiи въ деломъ, — и, въ связи съ этимъ, къ другому вопросу, поскольку указанный факторъ, оказавшiй столь великiя воздействiя въ прошломъ человечества, долженъ быть признанъ живымъ и действеннымъ поныне. Действеннымъ же можетъ онъ проявиться и по претворенiи своемъ въ высшiя формы религiознаго откровенiя — или, вопервыхъ, какъ интегральная часть христiанства, какъ неотъемлемый элементъ его, ему неизменно, хотя и сокровенно, присущiй, — или, вовторыхъ, какъ историческiй признакъ первоначальнаго христiанскаго богочувствованiя, более или менее затемненный и изглаженный въ нашемъ сознанiи, но долженствующiй быть возстановленнымъ для полноты христiанской жизни, — или, наконецъ, независимо отъ нашего христiанскаго самоопределенiя, какъ автономное начало религiозной психологiи, не только ценное само по себе, но и призванное раскрыть намъ глаза на нечто явное въ мiровой тайне, — начало, способное, следовательно, мистагогически споспешествовать делу духовнаго перевоспитанiя, въ которомъ несомненно нуждается современная душа. Не притязая дать окончательные и исчерпывающiе ответы на вопросы, такъ поставленные, и ища ограничить въ разрешенiи ихъ элементъ личнаго исповеданiя, мы представляемъ лишь нижеследующiя общiя сображенiя, подсказанныя намъ всею связью предъидущихъ изученiй.
ими плодахъ, выросшихъ однако на томъ же оргiйномъ дереве жизни! Такъ первобытны зачатки этого оргiазма, что они являются какъ бы первозданными и уже не зависятъ отъ другихъ предшествующихъ состоянiй религiознаго сознанiя. Мы склонны думать, что изследованное нами богопочитанiе обращаетъ насъ къ самому зарожденiю религiозной идеи въ человеческомъ духе и что именно изъ экстатическихъ состоянiй души проистекла религiя. Если человекъ темъ отличенъ отъ животныхъ, что онъ animal religiosum, — ибо это определенiе ранее присуще ему, чемъ его самоутвержденiе какъ животное гражданственное (πολιτικὸν ζῶον), — то и самый критерiй „религiозности” долженъ предстать намъ, по отношенiю къ первымъ ступенямъ его впервые „человеческаго” выявленiя, подъ аспектомъ экстатичности: первее всего человекъ — animal ecstaticum.
Указывали на то, что наиболее раннiе стимулы религiозной мысли были даны наблюденiемъ такихъ явленiй, которыя первобытнымъ человекомъ не могли быть истолкованы иначе, какъ явнымъ — временнымъ или окончательнымъ — отделенiемъ души отъ оживляемаго ею тела: феномены сна и смерти изначала изумили, удивили младенческiй умъ, впервые показали ему присутствiе во вселенной силъ и двигателей живыхъ, но ненепременно воплощенныхъ въ формахъ человека или животнаго, впервые научили его незримому. Но изъ всехъ явленiй такого видимаго разлученiя души и тела, состоянiя экстаза, безумствованiя и эпилепсiи должны были наиболее потрясти воображенiе техъ далекихъ намъ людей. Способность къ безумiю, быть можетъ, определила впервые разумное сознанiе, и когда животное сошло съ ума — оно стало человекомъ. (Вспоминается приписанное Гералиту изреченiе: οἴησις ἱερὰ νόσος)! Намъ трудно представить себе всю распространенность и силу психопатическихъ, дементныхъ, эпилептическихъ состоянiй въ раннюю эпоху человечества. Мы живемъ большею частiю переживанiями, испытываемъ эмоцiи ослабленными, тираннiя космоса и строя во всемъ до глубины преобразовала нашъ внутреннiй изначальный хаосъ; внушенiя ритма только какъ легкая зыбь проносятся по поверхности нашей души, и выразительность и напряженность музыки, все возрастая, едва поспеваетъ за нашею пропорцiонально возрастающей силою сопротивленiя ея оргiйнымъ чарамъ. Было время, когда несколько ритмическихъ тактовъ, последовательность несколькихъ музыкальныхъ нотъ были достаточны, чтобы повергнуть человека въ изступленiе, разрешавшееся въ оргiйной пляске. Едва ли возможно отделять и происхожденiе языка отъ общаго пробужденiя ритмическихъ и музыкальныхъ способностей, какъ экстазъ ритма былъ уже и первымъ чувствованiемъ религiознаго порядка. Если многообразны явленiя и лики божественнаго вообще, какъ говоритъ Эврипидъ (πολλαἰ μορφαἰ τῶν δαιμονίων), — что же скозать о многоликости явленiй Дiонисовыхъ? Культъ душъ и борьба половъ, человекоубiйство и человекообожествленiе, мистическiя изступленiе и пророчествованiе, очищенiя и упоенiя, богоборство и богоодержимости, восторги жертвы и внутренняго богоприсутствiя, хмель слiянiя въ текущихъ превращенiяхъ съ целымъ преображенной природы и дифирамбическiй пафосъ Музы трагической, великая сверхличная скорбь и великое сверхличное радованiе, ужасъ поглощенiя хаосомъ и сладость крушенiи въ единомъ море, — все это видели мы въ сменяющихся и избыточныхъ формахъ вакхическаго оргiазма — и, конечно, убедились въ его превращаемости. Едва можно уловить даже вооруженнымъ глазомъ историка нечто общее между трагедiей и первобытнымъ изступленiемъ каннибаловъ, между вдохновенiемъ аполлиническимъ и жертвеннымъ растерзанiемъ на незапамятныхъ тризнахъ. Но безконечныя траисформацiи оргiйнаго начала хранятъ нетронутымъ единое зерно мистической идеи: человекъ сознаетъ себя единымъ съ своимъ божествомъ только въ состоянiи экстаза. И вотъ, то же оргiйное начало узнается нами, въ техъ же коренныхъ своихъ признакахъ, и въ тихой и созерцательной аскезе орфиковъ и пифагорейцевъ, и въ умозрительномъ изступленiи (ἔκστασις) неоплатониковъ, — и, вне пределовъ религiи греческой, — въ словахъ, вдругъ прозвучавшихъ надъ мiромъ: „переменитесь душой (μετανοείτε), настало царство небесъ”! Ибо христiанство, какимъ оно было въ первую пору, понятно только при допущенiи некоего оргiастическаго состоянiя душъ, предъ которыми внезапно весь мiръ явился инымъ, дотоле нечаемымъ, потому что внутренне изменились оне сами: явился какъ небеса на земле, какъ вертоградъ небеснаго Отца, какъ садъ полевыхъ лилiй, изъ коихъ каждая одета такъ, какъ не одевался и Соломонъ во всей своей славе, — такъ что уверовавшимъ и „себя отвергшимся” оставалось только дивиться на свое вдругъ прозренное и возсiявшее счастiе, чей блескъ былъ темъ чудеснее, что ихъ облекали нищiя одежды, — дивиться и разглашать по мiру благую вестъ...
И этотъ оргiазмъ, подобный тирсу Промефея — трости полой, где скрыть небесный огонь, — конечно, не умретъ онъ, пока не охладеетъ наша планета или человекъ не окостенеетъ душой. Напрасно, въ исторической последовательности торжества отдельныхъ „отвлеченныхъ началъ”, целыя эпохи грозятъ „изсушить умъ наукою безплодной” и обратить живого и цельнаго человека въ „человека теоретическаго”, чтобы наконецъ увенчать въ будущемъ культурную преемственность типомъ homunculus'a, вышедшаго изъ химической колбы: есть бури, которыя однимъ дыханiемъ развеваютъ мелочную паутину нашего разсудка. Когда нашъ порабощенными языкъ разучится лепетать слова молитвы, само вещество возопiетъ; молитвенно воспляшутъ дружныя съ дифирамбомъ ноги, и загремитъ экстатическая молитва музыки, молитва Бетховеновъ. Певцы будутъ раждаться для вдохновенiй, т. е. экстаза, и его сладкихъ звуковъ. Трагедiя въ союзе съ музыкой опять воззоветъ героическое изступленiе и не дастъ угаснуть въ сердцахъ горящему трепету мiровой жертвы.
Какъ человекъ, если не обратится и не будетъ какъ дитя, не войдетъ въ небесное царство, — такъ и человечество не поднимется на места высокiя изъ современной низины своей, если не уподобится человечеству древнему.
„Историческiй смыслъ” (historischer Sinn) не въ томъ, чтобы понять древность какъ условiе, и обусловленное, но какъ порывъ и достигнутое. Менее важно определить последовательность историческаго шествiя, нежели различiе поверхностей и высотъ, по которымъ оно яанравлялось. Древняя исторiя та, проникновенiемъ въ которую „animus fit antiquior”, нужнее намъ какъ предметъ изученiя, чемъ познанiе ближайшихъ историческиеъ причинъ и состоянiй; ибо мы должны отвергнуться себя и стать древними духомъ, чтобы возстановить уменьшенный ныне образъ человека. Мысль о возрожденiи древняго человека была бы праздною мечтой, внутренне-немощной и безсодержательной, — une velléité romantique, — если бы сводилась къ попытке воскрешенiя отжившихъ формъ и забытыхъ формулъ. Но l'âme moderne travestie есть именно преимущественное состоянiе „новой” души и характеристическiй признакъ современности. „Мудрецы многосердечья — всехъ временъ, сердецъ и странъ разумеемъ мы наречья”... Это — вместе антиподъ и величайная опасность нашего идеала; чтобы избежать ея, нельзя достаточно остерегаться соблазна отжившихъ формъ и забытыхъ формулъ. Мы хотимъ иного возрожденiя, которое совершилось бы, если бы человекъ, углубившись въ себя, открылъ въ себе цельныя и правильныя черты неискаженнаго человека, пусть еще неукрощеннаго, но жизнещедраго, боговещаго, богочуткаго первенца Матери.
Ницше, корибантъ, первый провозгласилъ необходимость возврата. Но онъ сказалъ только: будьте могучи и зелены, какъ древнiя ветви; и не сказалъ: углубитесь въ землю, какъ древнiе корни. Онъ возросъ изъ того семени, изъ котораго родятся создатели религiй; но семя упало на каменистое место современнаго богоневеденiя — и, поднявшись, засохло. Онъ хотелъ быть вернымъ Земле, но уже не узнавалъ божественности обезбоженной; и возселъ на нее, какъ на мертвый престолъ человекобога, какъ мнилъ, въ своемъ богонеистовстве, царитъ на праздномъ престоле Творца... Близость, верность, сочувствiе, соизволенiе мiровой Душе сообщаютъ созданiемъ древняго духа характеръ необходимости, непроизвольности, жизненности, проникновенности. Творенiя новаго духа обличаются признаками относительности, обусловленности, производности. Ибо, паразитически питаясъ соками историческихъ произрастанiй, они не имеютъ корней въ земле и не рождаются изъ непосредственнаго приникновенiя человеческаго духа къ душе Природы. Они чада эпохи, утратившей живое сознанiе своего единства съ Природой; а такъ какъ всякое живое сознанiе и сочувствiе вселенское есть сознанiе религiозное, они могутъ быть определены какъ произведенiя эпохи нерелигiозной, въ противоположность духовнымъ порожденiямъ древности, выношеннымъ въ плодородномъ лоне изначальной веры.
Чтобъ изъ низости душою
Могъ подняться человекъ,
Съ древней Матерью-Землею
когда мы склонимся къ Земле, чтобы лобзать ее, и благовествовать ей будемъ лобзанiемъ?
Европейское человечество понизилось до современности вследствiе кризиса, пережитаго имъ въ его религiозномъ воспитанiи. Его древняя вера была поругана; древняя обожествленная имъ природа была обезбожена; страдательно восприняло оно новую насильственную веру, какъ чуждую извне сообщенную теплоту, чтобы мало-по-малу, въ теченiе долгихъ вековъ, медленно охладевать, будучи безсильнымъ къ самобытной феургiи и творчеству религiозному на почве веры новой. Замечательна борьба арiйскаго духа за свободу религiознаго творчества въ мифе, символике и художестве, борьба отчаянная, безнадежная и приведшая къ тому истощенiи творческихъ силъ и оскуденiю религiозному, которое породило протестантизма
Приравненiе природы къ сосуду скудельному въ рукахъ горшечника, которое арiецъ прочелъ уже въ первыхъ словахъ библiи, обезбожившихъ его природу и убившихъ его душу, — это приравненiе нелегко далось и семиту. Долго бился онъ въ сетяхъ языческой прелести, раскинутыхъ мстящую природой, по мере того какъ ослепительный мiръ развертывался предъ взорами сына пустыни, вышедшаго на Средиземное побережье; ибо запретъ многобожiя и культоваго общенiя съ чужими племенами былъ для древняго человека запретомъ красоты. Тогда духъ, насильственно разлученный съ внешнимъ мiромъ и какъ бы лишенный зренiя, сосредоточившись въ себе самомъ, позналъ жажду самообожествленiя и открылъ путь къ нему въ той мистической филiацiи, которая въ Воге узнаетъ отца, и въ человеке — сына Божiя. Но этимъ познанiемъ было упразднено изначальное основоположенiе еврейскаго монофеизма; нацiональное самосохраненiе извергло новое вероученiе, какъ чуждое и погибельное, и оно пало семенемъ въ открытыя борозды языческой нивы. Религiя Дiониса была тою нивой, ждавшей оплодотворенiя христiанствомъ; она нуждалась въ немъ, какъ въ крайнемъ своемъ выводе, какъ въ последнемъ своемъ, еще недоговоренномъ слове. Если бы христiанство слилось съ орфизмомъ, религiя арiйца была бы спасена. Но, несмотря на то что идея отчества была намечена въ Дiонисовой религiи и Христосъ являлъ себя какъ обновленный Дiонисъ, а последнiй какъ прообразъ Его еще не раскрывшейся во всей полноте идеи, — все же христiанство, отвергнутое семитизмомъ, не могло примириться и съ арiйскимъ панфеизмомъ и, трагически безучастное, осталось на перепутьи двухъ гибнущихъ чрезъ него мiровъ, налагая на человеческiй духъ искусъ жертвы и иго самоотреченiя.
Этотъ искусъ былъ воспитанiемъ и великою мистерiей. Человеческiй духъ долженъ былъ остаться одинъ-на-одинъ съ Христомъ, чтобы преисполниться созерцанiемъ Его крестной жертвы. И жертва была продолженiе, и природа была мертва, какъ въ прообразе зимнихъ страстей и смерти Дiониса. Человеческiй духъ долженъ былъ сораспяться Христу и, соединившись съ Нимъ, принять Его стигмы. Только въ этомъ высшемъ таинстве слiянiя дано было человеку снова ощутить всеединство, какъ причастiе распятiю вселенскому. Въ прiобщенiя Христу человека, Христу прiобщился мiръ. И въ образе страдающаго и на древе распятаго мiрового Христа опять открылся древнiй Дiонисъ, древнее мiровое Древо Жизни. И явнымъ стало чаемое преображенiе Природы: прiявшая образъ Дiониса прiемлетъ образъ Христовъ, и воскресающiя въ Дiонисе воскресаетъ въ Христе...
смыслъ. Можно размерять и числить движенiе светилъ, не постигая религiознаго смысла ихъ дiонисической пляски. Можно предаваться мiровой скорби о страданiи вселенскомъ, и не узназать въ немъ черты страждущаго Дiониса и распятаго Христа. Различны могутъ быть аспекты единой сущности. Религiозный смыслъ предполаетъ особенный, специфическiй даръ духа, какъ смыслъ музыкальный. Вера утверждаетъ лишь символы истины; она имеетъ не более положительнаго содержанiя, чемъ музыка; какъ музыка, она лишь родъ созерцанiя и воленiя, не подлежащiй определенiю чрезъ сведенiе на другiя деятельности или состоянiя духа. Музыка расширяетъ и продолжаетъ наше я, наполняя его содержанiемъ сферу, въ которой оно себя дотоле не сознавало: религiя делаетъ то же, — ею мы познаемъ наше я за его эмпирическими пределами, какъ божественную сущность, еще не сознавъ его конечнаго тождества съ нами, что совершается лишь на высоте мистики. Не мертвое сознанiе внешней зависимости и подневольности породило живое религiозное чувство, но предчувствiе единства индивидуума со всемъ, что вне его, и чрезъ то — призрачности всякаго индивидуума. „Tat tvam asi” — корень религiи, какъ въ культе предка, такъ въ сорадованiи и состраданiи умирающей и воскресающей природе. Чувство своего я вне его индивидуальныхъ граней толкаетъ личность къ отрицанiю себя самой и къ переходу въ — начало всякой философiи.
Сознать себя въ растерзанныхъ частяхъ Единаго значитъ соединиться съ Дiонисомъ въ существе и съ Душою Мiра (Изидою, Деметрою) въ исканiи; съ темъ — въ страданiи разделенiя и распятiя, съ этою — въ любви и тоске сердца, седмижды пронзеннаго. Верить значитъ переживать въ себе рожденiе Бога, смерть Бога, воскресенiе Бога. Любить — искать. „Женщина, что плачешь? кого ищешь?” — „Господинъ, если ты взялъ Его, скажи, где ты положилъ Его, и я возьму Его”...
Экстазъ, повидимому, первый моментъ религiозной жизни человечества вообще, — альфа и омега религiозныхъ состоянiй. Онъ-то и составлялъ всю душу и все содержанiе Дiонисовой религiи. На ея примере можно видеть, сколь несущественъ въ составе религiи элементъ догматическiй. Греки нуждались вообще религiознаго догматизма. Догмы сектъ, какъ секты орфической, были только заветнымъ достоянiемъ, обретенною жемчужиною посвященныхъ. Греческое благочестiе (εὐσέβεια) было почитанiемъ божественныхъ силъ. Каковы оне, эллинъ узнавалъ какъ бы случайно, изъ местныхъ обрядовъ и сбивчивыхъ легендъ, да изъ произвольныхъ розсказней поэтовъ; но онъ зналъ, что те силы существуютъ, потому что виделъ ихъ действiе, и всякую силу признавалъ живою и одушевленною. Онъ зналъ многоликость единаго; зналъ, что божественное открывается въ многобожiи. Ему говорилъ тайный голосъ въ немъ, что не достойно почитаетъ Единаго тотъ, кто не познаетъ и не почитаетъ его въ многобожiи. Пафосъ многобожiя есть также мерило религiозной силы, и евреи не были бы народомъ религiознымъ по преимуществу, если бы монофеистическiй аморфизмъ не достался имъ ценою долгой и трагической борьбы противъ многоликаго Божества — ценой богоборства. Искони для грека „все полно боговъ” (πάντα πλήρη θεῶν), и „божественное держитъ мiръ въ объятiяхъ” (περιέχει τὸ θεῖον τὴν ὅλην φύσιν, — стихъ, приводимый Аристотелемъ въ его Метафизике): это — не „вера”, а зренiе... Что до случаевъ видимаго религiознаго преследованiя въ Грецiи, — и они не исходили изъ духа догмы. Ея не было: былъ только выборъ между почитанiемъ техъ или иныхъ божествъ.
изгнанiемъ Анаксагора или преследованiями христiанъ. Съ другой стороны, примеръ Дiонисовой религiи учитъ, что и анфропоморфизмъ не составляетъ существенной черты эллинскаго верованiя. Религiя Дiониса — скорее религiя панморфизма. И эллинская вера вообще есть обоготворенiе вечно сменяющихся формъ. Законный символизмъ человекоуподобленiя, проистекающiй изъ представленiя живыхъ силъ сознательными по человеческому подобiю, изъ метафизическаго самоутвержденiя человека за пределами его личнаго сознанiя, — создаетъ въ Грецiи безконечно-богатый мiръ богочеловеческихъ образовъ, но никогда не затемняетъ сущности знаменуемыхъ ими живыхъ силъ, а внутренне сочетается съ этою сущностью, такъ что Дрiада — все дерево, и Гелiосъ — все дискъ солнечный.
Если греческой религiи не свойственны ни догматизмъ, ни безусловный и исключительный анфропоморфизмъ, то, конечно, еще меньше основанiй приписывать ей какую бы то ни было мораль. Системы нравственности всегда существовали, хотя бы только потенцiально; но оне не связывались съ сущностью религiи. Стремленiе морализовать боговъ, особенно сильное въ V веке, совпало съ первыми симптомами религiознаго упадка. Это движенiе примыкали къ более раннему, исходившему отъ дельфiйской жреческой общины, которая во имя Аполлона предприняла вместе съ политической и этическую реформу. Но связь, какую удалось установить между моралью и религiей, осталась слабой и внешней. Напрасно орфики начали вырабатывать целую докрину загробныхъ возмездiи; въ народной вере эти возмездiя навсегда остались уготованными лишь для исключительныхъ и при томъ мифическихъ преступниковъ. Грекъ зналъ одно: чтить боговъ и не превозноситься, и въ случае нарушенiя этой заповеди — трепеталъ ихъ непосредственной мести. Въ то же время система мистическихъ очищенiй, таинства кафартики были средствами возстановленiя внутренняго мира и омовенiя души отъ скверны греха. Итакъ, и мораль не принадлежитъ къ существу религiи; ибо греки были въ высокой степени религiозны. Сросшаяся съ религiей сравнительно поздно, она, въ определенной исторической фазе общекультурнаго развитiя, снова тяготеетъ къ обособленiю и, наконецъ, явно дифференцируется. Правда, общая метафизическая основа не позволяетъ этому разъединенiи обостриться до противоборства, и наличность религiи, какъ действенной силы, всегда окрашиваетъ специфически мораль, являющуюся, съ точки зренiя религiознаго начала, его рефлексомъ. Но ничто не можетъ быть противнее духу древнихъ веръ, какъ и изначальному христiанскому идеалу, чемъ попытка отлить жизнь въ определенныя и постоянныя формы внешнихъ отношенiй. Религiя — своего рода музыкальный habitus души, родникъ экстатическихъ очищенiй. Этотъ родникъ можетъ бить въ душе струей постояннаго ритма и ноддерживать въ ней непрестанное движенiе богочувствованiя и богоизволенiя; но его музыка не можетъ быть переведена на языкъ формальнаго строя. Чтобы жизнь стала религiозною, религiя должна быть не узкимъ русломъ ея, но ея широкимъ небомъ.
— вотъ что было (при исключенiи догмата и морали) исконнымъ достоянiемъ религiи. Ея эмоцiональная сфера есть нечто несводимое на какую-либо другую категорiю душевныхъ состоянiй; впервые утверждается она въ культовомъ оргiазме. Эта сторона религiи тесно связана съ волей, теми волевыми движенiями, которымъ исключительно приличествуетъ наименованiе „веры”. Греки не знали веры въ нашемъ смысле, почти не знали ея и по имени. Это понятiе впервые встречаемъ мы въ жреческой Индiи. У евреевъ вера — договорное понятiе, fides, доверiе Божеству, заключающему заветъ съ человекомъ. Мало-по-малу договорное начало заменяется чистымъ, безпримеснымъ, детскимъ доверiемъ, и христiанская вера-воля находитъ себе формулу экстатическаго самоотчужденiя: „Да будетъ воля Твоя”, — знаменующую окончательное и последнее слiянiе личной воли съ волею Отца. Не сразу утверждается въ христiанской церкви понятiе веры въ смысле нормы познанiя, и, утвердившись, навлекаетъ на себя укоръ Юлiана-Отступника: „вашей мудрости свойственно ничего не ставитъ выше требованiя: верь” (οὐδὲν ὑπὲρ τοῦ πίστευσον τῆς ὑμετέρας ἐστὶ σοφίας), — новое подтвержденiе того, до какой степени догматизмъ былъ не по душе древнему язычеству.
Религiи но существу чуждо притязанiе быть нормативною инстанцiей познанiя; но ея эмоцiональная сфера необходимо обусловливаетъ познаваемаго, То, что мы называемъ аспектомъ вещи, слагается, по нашему мненiю, изъ результатовъ тройственной психологической зависимости всякаго воспрiятiя, во-первыхъ, отъ (апперцептивныхъ) ассоцiацiй, неразделимыхъ отъ воспрiятiя, — во-вторыхъ, отъ выбора техъ или иныхъ признаковъ воспринимаемаго, насъ особенно въ немъ поражающихъ и затемняющихъ собой остальные, — въ-третьихъ, отъ волевого элемента нашей оценки, утвержденiя или отрицанiя воспринимаемаго. Ассоцiацiи, выборъ и оценка создаютъ психологическую среду, въ которой явленiя необходимо преломляются, прежде чемъ войти въ наше сознанiе (φαινόμενα для насъ еще и διακρινόμενα). Суммированiе аналогичныхъ аспектовъ народа или эпохи (стиль — типическiй аспектъ); а зараженiе аспекта составляетъ virus культурно-историческихъ движенiй, ихъ внутреннюю „идею”, часто не сводимую до конца къ логически определенному содержанiю. Намъ кажется, что именно аспектъ, не догматъ, — посредствуетъ между религiознымъ чувствованiемъ и познанiемъ.
и соучастникъ, и, какъ соучастникъ, — вместе жертва и жрецъ) только при условiи живого сознанiя абсолютной солидарности сущаго, только въ глубокомъ экстазе мистическаго единства, который во всехъ ликахъ бытiя прозреваетъ единый ликъ жертвоприносимаго, жертвоприносящагося Бога. Дiонисова религiя — религiя такого Божества: это — аспектъ ея; и ея изступленiе — ея virus. И потому она доселе живая сила, — быть можетъ, забытая, — быть можетъ, тайная и неузнаваемая, облекшаяся, какъ приличествуетъ ея мистической сущности, въ иную, новую маску. Ибо „кто угадаетъ личину бога?” Дiонисическiй восторгъ — единственная сила, разрешающая пессимистическое отчаянiе, эту законную первую реакцiю воззревшаго духа на скорбь и муку живущаго, на несомненную действительность крушенiи высокихъ надеждъ и торжества злыхъ силъ, на вечный ужасъ всепоглощающей смерти. Дiонисъ учитъ дышать расширенiю, полною грудью, дышать целымъ — съ нимъ и въ немъ: — тогда еще можно дышать. „Кто дышитъ тобой, богъ, — не тяжки тому горныя громады, ни влаги, почившей въ торжественномъ полдне, сткло голубое! Кто дышитъ тобой, богъ, — въ алтаре многокрыломъ творенiя онъ — крыло! Въ буре братскихъ силъ, окрестъ солнцъ, мчитъ онъ жертву горящую земли страдальной! Легкiй подъемлетъ онъ твой яремъ... Но кто угадаетъ личину бога”?.. Религiя тождества, пресуществленiя и жертвы, религiя Дiониса есть религiя богострадальной Земли.
Вячеславъ Ивановъ.