Настроения поэмы "Остров" (Байрона) - старая орфография

Байронъ. Библiотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905.

Первая песнь этой поэмы была окончена 10 января 1823 г., а въ конце последней песни выставлена неразборчивая дата, которую, по мненiю Кольриджа, следуетъ читать: "14 февраля". Рукопись, отосланная Байрономъ въ Англiю, Джону Гонту, вышла изъ печати 26 iюня 1823 г., отдельной брошюрой, подъ заглавiемъ:, Островъ, или Приключенiя Христiана и его товарищей*.

Въ своемъ коротенькомъ "предуведомленiи" авторъ указываетъ на два источника этого произведенiя: на сочиненiе лейтенанта Вильяма (Bligh); "Разсказъ о возмущенiи на военномъ корабле Bounty и о последовавшемъ затемъ плаванiи шлюпки съ этого корабля отъ острова Тофоа, въ группе острововъ Дружбы, въ голландскую колонiю Тиморъ въ Остъ-Индiи" (1790) и на сочиненiе Джона Мартина: "О туземцахъ острововъ Тонга", составленномъ по сообщенiямъ Вильяма Маринера (1817). Последнее изъ названныхъ сочиненiй, заключающее въ себе, между прочимъ, подробныя описанiя местности и разсказы о народныхъ преданiяхъ жителей острововъ Дружбы,-- особенно заинтересовало Байрона: по словамъ Джона Клинтона, поэтъ "постоянно разсказывалъ объ этомъ своимъ друзьямъ" и, въ конце концовъ, задумалъ написать на эту тему поэтическое произведенiе. Онъ воспользовался разсказомъ Блайя о мятеже только какъ рамкой или остовомъ для изображенiя тропической природы и нравовъ. Разсказъ этотъ, въ его вольной передаче Байрономъ, послужилъ вступленiемъ -- но не къ "приключенiямъ Христiана", о которыхъ говорилось въ подзаглавiи поэмы, а къ яркому описанiю "острова", которому посвящены последнiя три ея песни. Въ своемъ описанiи Байронъ следовалъ уже не источникамъ, а исключительно собственной фантазiи; онъ смело на место Таити поставилъ Тубонай, и. вдобавокъ, переместилъ этотъ островъ изъ одного архипелага въ другой,-- изъ группы Товарищества въ группу Дружбы. Что касается собственно мятежа на военномъ корабле, то поэтъ, безъ всякихъ оговорокъ, признаетъ мятежниковъ безусловно виновными, а Блайя -- совершенно правымъ. Это не вполне отвечаетъ действительнымъ фактамъ и объясняется, повидимому, темъ, что Байронъ зналъ только одну книгу Блайя и вовсе не былъ знакомъ съ довольно обширной оффицiальной и частной литературой, возникшей по поводу этого событiя. Знакомство съ нею убедило бы поэта въ томъ, что симпатiи англiйскаго общественнаго мненiй были въ свое время на стороне Христiана, такъ какъ возмущенiе было почти исключительно вызвано грубымъ и деспотическимъ образомъ действiй командира корабля по отношенiю къ экипажу.

Исторiя мятежа, въ короткихъ словахъ, следующая.

островахъ Тихаго океана и обратились къ королю съ соответствующей петицiей. По королевскому приказу, въ декабре того же года, снаряжено было для этой экспедицiи судно Bounty въ 215 тоннъ, подъ командою лейтенанта Блайя, плававшаго прежде съ Кукомъ. Экипажъ Bounty состоялъ изъ 44 человекъ. Въ конце октября 1788 г. экспедицiя прибыла на Таити, и все, въ теченiе полугода, проводили время "очень весело". Затемъ, окончивъ свою задачу и нагрузивъ судно несколькими сотнями хлебныхъ деревьевъ, пересаженныхъ въ горшки, бочки и ящики, Блэй, въ апреле 1789 г., поднялъ паруса и двинулся на западъ. Сначала все шло благополучно; но затемъ, на четвертой неделе плаванiя, одинъ изъ вахтенныхъ матросовъ, Флетчеръ Христiанъ, вместе съ тремя другими, схватили капитана, связали его и принудили войти въ спущенную съ корабля шлюпку, куда перевели также и 18 человекъ изъ команды, оставшихся верными своему командиру. Затемъ буксиръ былъ отданъ, и шлюпка оставлена на произволъ судьбы. Блэй съ 18-ю товарищами своими по несчастью поплыли къ западу и, пройдя съ различными приключенiями двести лье, благополучно прибыли въ бухту Купангъ, на с. -з. берегу острова Тимора. Что же касается корабля "Bounty", то онъ, съ оставшеюся на немъ командою (25 человекъ), направился къ востоку и прибылъ сначала на Тубуай (Тубонай, островъ на юге группы Товарищества), оттуда -- на Таити, (или Отаити) потомъ -- опять на Тубуай и въ сентябре -- снова на Таити, где сошли на берегъ 16 человекъ, въ числе которыхъ находился мичманъ Джорджъ Стюартъ (у Байрона -- "Торквиль"). Наконецъ, 21 сентября 1789 г., Христiанъ, вместе съ остальными восемью человеками изъ команды корабля, шестью туземцами и 12-ю женщинами, отплылъ далее на востокъ, къ неизвестнымъ берегамъ, и, какъ полагали, исчезъ навсегда. Лишь долгое время спустя стало известно, что они бросили якорь у острова Питкэрна, сломали свой корабль и основали постоянную колонiю.

Вернувшись въ Англiю, въ марте 1790 г., Блэй донесъ правительству о "жестокомъ разбойничьемъ и возмутительномъ поступке" его команды, и фрегатъ "Пандора", подъ начальствомъ капитана Эдвардса, былъ отправленъ въ южныя широты для захвата мятежниковъ. Въ конце марта 1791 г. "Пандора" прибыла на Таити, а въ начале мая, захвативъ 14 человекъ изъ бывшаго экипажа "Bounty", отправилась въ обратный путь. Но 29 августа фрегатъ потерпелъ крушенiе близъ Квинсленда, причемъ четверо изъ арестантовъ, въ томъ числе и Джорджъ Стюартъ, находившiеся въ трюме скованными, погибли, а остальные десять были доставлены въ Англiю и преданы военному суду.

То, что разсказываетъ Байронъ во 2-и, 3-й и 4-й песняхъ своей поэмы, можетъ быть, отчасти основано на смутныхъ преданiяхъ о происходившемъ на Таити до прибытiя туда "Пандоры"; но въ общемъ все содержанiе этихъ песенъ должно быть признано совершенно вымышленнымъ.

За исключенiемъ 15-й и 16-й песенъ "Донь Жуана", "Островъ" былъ последнимъ крупнымъ произведенiемъ Байрона, а потому самъ собою напрашивается вопросъ о сравнительныхъ достоинствахъ этой поэмы. На этотъ вопросъ отвечалъ самъ Байронъ. Въ письме къ Ли Гонту, 25 янв. 1823 г., онъ выражаетъ надежду, что эта поэма "будетъ немножко повыше обычныхъ произведенiй журнальной поэзiи", и что въ ней найдутся "места, не совсемъ обыкновенныя". Современная поэту критика только отчасти согласилась съ этимъ мненiемъ, находя, что Байронъ, соединивъ въ этой поэме два различные сюжета, ни одного изъ нихъ не развилъ вполне, и что допущенное имъ смешенiе действительности съ вымысломъ оказалось на этотъ разъ менее удачнымъ, чемъ въ прежнихъ его поэмахъ; притомъ, по мненiю критиковъ, "Острову" недостаетъ и драматическаго эффекта. 

Свободолюбiе Байрона своеобразно утверждается въ его последнемъ эпическомъ произведенiи, въ эпиллiи "Островъ",-- этой полу-были, полу-сказке о "добытомъ преступленiемъ рае" ("guilt-won paradise") на "миломъ", "зеленомъ", "благодатномъ" острове ("gentle island", "green island", "genial soil") "младенческаго мiра" ("infantword"), где "закона нетъ" ("the happy shores without а law") и "никто не предъявляетъ владельческихъ правъ на поля, леса и реки",-- где "царствуетъ золотой векъ, не знающiй золота";-- о постигшей вину мести гражданственнаго мiра и его законовъ, обезпечивающихъ имя и отрицающихъ душу свободы,-- о пощаде, исторгнутой у судьбы подвигомъ вернаго сердца, и о любви, все искупившей и завоевавшей любящимъ право гражданства на "островахъ любви" ("loving lsles").

Задумываясь надъ причинами, остановившими вниманiе поэта на этой теме въ пору его короткаго роздыха въ Генуе, въ эту пору относительнаго покоя и ясности душевной, после разочарованiй и горечи недавняго карбонарства и на рубеже последняго, рокового поворота жизни, какимъ было принятое вскоре затемъ решенiе плыть въ Грецiю,-- мы прежде всего различаемъ по внутреннимъ признакамъ, что поэма задумана была не въ творческой буре, какъ большая часть Байроновыхъ творенiй, а въ творческомъ затишье. Она возникла какъ "parergon", какъ привычное наполненiе поэтическаго досуга, какъ прiятное занятiе неутомимой фантазiи, не могущей не видеть со всею отчетливостью галлюцинацiи,-- безъ особенно настойчиваго призыва Музы, безъ того накопленiя генiальной энергiи, изъ котораго родятся внутренне необходимыя для ихъ творцовъ и какъ-бы неизбежныя созданiя. Знакомство съ книгами, приводимыми въ качестве источниковъ самимъ поэтомъ въ краткомъ предисловiи къ "Острову", естественно должно было населить эти досуги образами глубоко сродной его таланту и ответствующей настроенiю фабулы. Певецъ дерзновенiя и мятежа поразился картиною корабельнаго бунта, значительнаго по своимъ последствiямъ, яркаго по обстановке, романтическаго по приключенiямъ, его сопровождавшимъ, и по участiю въ немъ молодого мятежника, униженнаго потомка Стюартовъ. А утомленный Европой и людьми пессимистъ, мечтавшiй о переселенiи въ Южную Америку, былъ увлеченъ образами тропической природы и быта океанскихъ дикарей. Наконецъ, поэтъ, испытавшiй въ своемъ духовномъ развитiи решительное влiянiе Жанъ-Жака Руссо и, вероятно, сжившiйся съ детства съ идиллiей Бернардэна де С. Пьерра, въ эти дни усталости и душевнаго успокоенiя не могъ не вспомнить и не вместить въ рамки пленившаго его разсказа издавна дорогой ему грезы о девственномъ мiре, о не затемненныхъ общественными условiями, не отравленныхъ "ядомъ гражданственности" отношенiяхъ первобытной свободы и первобытнаго братства,-- объ этихъ "естественныхъ" отношенiяхъ между людьми, естественно добрыми и еще не отлученными отъ сосцовъ общей матери и кормилицы -- природы, а потому способными снова "очеловечить" ожесточенныхъ своихъ братьевъ, озверелыхъ въ гражданственномъ строе ("civilize Civilisation's son").

"Острове" Байронъ обнаруживаетъ склонность отдаваться раннимъ воспоминанiямъ и впечатленiямъ первоначальнымъ ("а детства сонъ чтобъ намъ ни затемняло, все ищетъ взоръ, что детскiй взоръ пленяло",-- II, 12),-- склонность вообще, впрочемъ, присущую его характеру {Magnas Blütraol, die Unterhaltungen Lord Byron's mit der Gräfin Blessington. Breslauer phil. Diss. 1900, S. 59. Th. Moore, Life of Lord Byron, pp. 24. 33b.}, -- то мы едва-ли ошибемся, предположивъ, что въ его последнемъ эпосе воскресли первые его сны о всемiрномъ счастiи, что магiя давняго, юношескаго увлеченiя придала такую силу и яркость поздней мечте "разочарованнаго" поэта о вожделенномъ "острове" полуденныхъ морей, где нетъ ни власти надъ людьми, ни суда и законнаго принужденiя, ни собственности и полевыхъ межей, где земля -- мiрской садъ ("generai garden") и общественная пустыня, ("social solitudes") по которой природа разсыпала свой рогъ изобилiя, сделавъ ненужными споры о дележе вселенскаго богатства.

"идеи" произведенiя. "Островъ" Байрона -- своего рода "Утопiя". И подобно тому, какъ слово "Утопiя" означаетъ страну, не имеющую места на земле,-- символъ "острова" вызываетъ въ насъ представленiе уединенной, изолированной области, потерянной въ даляхъ океана, исключенной изъ мiра и исключительной, изъятой изъ сферы действiя общихъ законовъ, подчиненной своимъ уставамъ и своей необходимости, какъ те мифическiе "острова блаженныхъ", где обитали избранныя души, исхищенные изъ мiрового круговорота жизни и смерти святые герои. Быть можетъ, припомнились поэту въ этой связи идей и "Пловучiе острова" ("les Isles flottantes") аббата Морелли, где осуществляется мечта XVIII века о коммунистическомъ общественномъ строе.

Такъ новые сны поэтической фантазiи роднились съ юношескими воспоминанiями, тоска по идеалу мужественной поры съ великодушными и трогательными порывами отрочества. И идиллическая греза, въ самыхъ корняхъ своихъ связанная съ глубоко серьезными исканiями блага вселенскаго, естественно должна была сочетаться съ вольнолюбивымъ пафосомъ тогдашняго Байрона-Тиртея, Байрона -- певца и борца всемiрной демократiи. Именно потому что Байронъ, создающiй почти одновременно съ "Островомъ" "Бронзовый Векъ" и пламенеющiй идеей греческаго освобожденiя, не могъ не петь вольности прежде всего,-- изъ утопической идиллiи возникаетъ -- быть можетъ, неожиданно для него самого -- новое исповеданiе правъ, и въ "Острове" мы встречаемъ одну изъ любопытнейшихъ формъ Байронова утвержденiя свободы. 

Въ другихъ своихъ произведенiяхъ Байронъ -- то поборникъ народныхъ правъ и Гармодiй гражданской вольности, то глашатай крайнихъ притязанiй своеначальной личности, Геростратъ уединеннаго самоутвержденiя. Дерзновенная независимость и самодовленiе полновластнаго я внутренняго подчиненiя личной воли чувствованiю и попеченiю вселенскому. Между народолюбцемъ-трибуномъ и индивидуалистомъ сверхчеловекомъ крылось въ Байроне глубокое противоречiе и противоборство. Другъ демоса и врагъ тирановъ, онъ самъ, подъ масками своего творчества, нередко кажется тираномъ безъ демоса. Сомнительнымъ представляется, какъ разрешилъ бы онъ конфликтъ между героемъ и свободой: онъ, требовавшiй отъ героя служенiя свободе въ смысле, если можно такъ выразиться,ея высвобожденiя,-- не сделалъ ли бы свободу завоеванную -- добычею "достойнейшаго"? Судьба не подвергла поэта свободы этому искусу Довольно того, что онъ провозгласилъ съ неслыханною силою лозунгъ: "да будетъ гордъ и воленъ человекъ!" -- равно возлюбивъ гордость и вольность человека, не изследуя рокового противоречiя между обеими, коренящагося въ еще глубже лежащей антиномiи человекобожества и богочеловечества...

Въ ту эпоху, когда Байронъ писалъ свою повесть о мятеже матросовъ Блэя, пожелавшихъ иной воли, чемъ та, какую знаетъ гражданственность,-- онъ уже исчерпалъ поэтически свой пафосъ индивидуализма, давъ ему окончательное выраженiе въ творенiяхъ безсмертной красоты, и съ такою же полнотой сказалъ все, что имелъ, въ защиту свободы, понимаемой какъ торжество* демократической законности, какъ формальное осуществленiе политическаго народоправства. Оставалось разве только запечатлеть это народолюбiе завершительнымъ подвигомъ борца -- и, быть можетъ, мечтать о такомъ же воплощенiи притязанiй царственнаго индивидуализма въ своихъ личныхъ судьбахъ. Тому и другому стремленiю вскоре долженъ былъ представиться исходъ въ борьбе за независимость Грецiи, о которой певецъ "Острова" не забываетъ и въ своихъ мысленныхъ скитанiяхъ по тихоокеанскому архипелагу. Но внутреннiй споръ двухъ противоположныхъ тяготенiй духа долженъ былъ смутно чувствоваться поэтомъ въ те дни затишья, когда въ душе равно умолкла музыка личной гордости и музыка гражданскихъ гимновъ, когда въ ней воскресли пленительные напевы первоначальныхъ грезъ о действительномъ, не формальномъ только счастiи освобожденнаго человечества, когда въ глубоко неудовлетворенной душе все соблазнительнее сталъ звучать новый призывъ -- оставить все и уйти самому въ девственныя земли.

Эти вожделенiя мира и блага истиннаго, 9ти настроенiя временной отрешенности какъ-бы неяснымъ шепотомъ подсказали поэту едва нарождавшуюся въ мiре мысль о возможности примиренiя личной воли и воли соборной въ торжестве безвластiя или безначалiя, идею синтеза обоихъ началъ -- личного и соборнаго -- въ общине анархической.

Звучитъ -- "на Отаити!" -- общiй крикъ.
Какъ странно сладокъ буйственный языкъ!..

Вотъ что снилось тогда поэту гордости и вольности!.. Къ этому анархическому синтезу дерзкiй Байронъ приближается робко, неуверенно и нецельно утверждаетъ новое начало. Въ письме къ Ли Генту отъ 25-го января 1823 г. онъ говоритъ, что не хочетъ "выступать противъ царящей глупости" и опасается, какъ бы не сказали, будто онъ восхваляетъ мятежъ, почему и старается "укрощать" себя.

Нетъ сомненiя, что все симпатiи поэта на стороне дерзновенныхъ. Еще разрешительное слово не произнесено: роковое противоречiе между постулатомъ безвластiя и правовымъ порядкомъ, какъ палладiумомъ свободы гражданственной, слишкомъ очевидно. Байронъ -- слишкомъ нацiоналистъ, государственникъ, либералъ,-- и отщепенцы должны быть наказаны, не потому только, что преступленiемъ завоевали себе иную, неслыханную свободу, но и за самое своеволiе своихъ темныхъ поисковъ, за самое отступничество отъ гражданственнаго, хотя и дурного, мiра. Но все-же это были ихъ "лучшiя чувства" ("better feelings",-- III, 2), все-же сладко звучало имя "Отаити" въ ихъ святотатственномъ кличе, все-же герой повести добываетъ себе желанный рай первобытной воли.

Поэтъ, представляя конфликтъ между гражданскимъ и естественно-человеческимъ самоопределенiемъ, какъ-бы делаетъ насъ свидетелями судебнаго процесса, где выведенныя имъ лица являются подсудимыми, самъ онъ -- вместе обвинителемъ ихъ и защитникомъ, судьба -- судьею и исполнителемъ приговора. Но приговоръ этотъ -- вымыселъ, а не историческая действительность, и, какъ таковой, позволяетъ судить, каковыми представлялись поэту требованiя того морально-эстетическаго императива, что зовется "поэтическою справедливостью*. Мятежники, "грехомъ стяжавшiе то, въ чемъ отказано праведнымъ",-- все, кроме одного,-- осуждены и сокрушены. Часть ихъ -- герои -- геройски гибнутъ. Смерть Христiана, ответственнаго за все и за всехъ, "рожденнаго, быть можетъ, для лучшихъ делъ", вместе ожесточеннаго и сострадательнаго, благороднаго и злобно-коварнаго, была бы героическою апофеозой, если бы не омрачена была осужденiемъ отечества и угрызенiями отягченной совести. Но Торквиль -- спасенъ (вопреки исторiи). И если на весахъ поэтическаго правосудiя естественная правота его стремленiй перевесила условно-человеческую неправоту деянiй, это значитъ, что последнее слово поэта -- оправданiе свободолюбиваго дерзновенiя, что онъ не хочетъ оставить своихъ слушателей, плененныхъ грезою счастливаго "острова", не давъ имъ намека на возможность отраднаго чуда, не утешивъ ихъ надеждою на исполнимость невозможнаго. Гимнъ надежде открываетъ последнюю часть позмы, какъ уже въ первой части надежду возвещаетъ поразительный образъ радуги, какъ и въ конце третьей песни поэтъ властительно пробуждаетъ въ насъ настроенiе упованiя; и заключительныя строки, прославляющiя спасенiе влюбленной четы и ликованiе ее прiемлющаго въ свою счастливую семью народа, содержатъ знаменательныя слова: "все было надежда".

"Надежда" -- вотъ окончательный заветъ поэта, противопоставившаго неволе нашей дурной действительности мирный идеалъ техъ невинныхъ, не запятнанныхъ грехами нашей культуры, природныхъ формъ общежитiя, при которыхъ нетъ размежевки и тяжбы, нетъ собственности, нетъ повиновенiя и самая война носитъ характеръ вольнолюбивый и героическiй. Человеку естественно желать этого "золотого безъ золота века" (the goldless Age, where Gold disturbs no dreams"), этого безгрешнаго, непосредственнаго единенiя съ Природой, готовой питать его, радостнаго и безпечнаго, у своихъ всегда обильныхъ грудей. Байронъ говоритъ намъ, подобно Руссо, о возвращенiи къ природе, но говоритъ по иному: онъ останавливается на первичномъ моменте общественной эволюцiи по Руссо, предшествующемъ "договору" (договоръ уже предполагаетъ обязательство) -- и какъ-бы заменяетъ правильно разбитый садъ романской доктрины, по существу враждебной началу индивидуальной свободы, дикимъ англiйскимъ паркомъ севернаго варвара.

въ лоне которыхъ родилась идея гражданственности и гражданской общины (polis) и человекъ определилъ себя какъ "животное гражданственное" (politikon zoon). Правда, и эллины помнили доэллинскiй мифъ о золотомъ веке анархическаго мира и всеобщаго счастiя безъ законовъ. Но не отъ нихъ, отвергшихъ "анархiю" во имя "эвномiи",-- безначалiе во имя благоустройства и строя,-- заразилась варварская Европа священнымъ безумiемъ грезы объ абсолютной воле.

Байрону, ближайшимъ и непосредственнымъ образомъ, могла она быть подсказана повествованiями путешественниковъ {Срв. Bligh, Narrative of the Mutiny, p. 10: "in the midst of plenty... where they need not labour".}, ихъ условными изображенiями анархiи счастливыхъ дикарей: варваръ могъ заразиться своимъ пророческимъ недугомъ отъ прикосновенiя къ стихiи варварской. Такъ, идеи Рэйналя, автора "Философской Исторiи обеихъ Индiй" (1772), этого обвинительнаго акта противъ белыхъ колонизаторовъ и дифрамба первобытному состоянiю человечества, во вкусе Тацитовой "Германiи", не могли остаться неизвестными певцу "Острова". Но есть и другая возможность. На поэме лежитъ отпечатокъ философскаго влiянiя Шелли. Последнiй, въ техъ беседахъ съ Байрономъ, въ которыхъ, по выраженiю автора "Юлiана и Маддало", наряду съ другими мiровыми вопросами, обсуждалась поэтами и будущность человечества ("all that earth has been or yet may be"),-- могъ сообщить ему анархическiя теорiи своего знаменитаго тестя, Вильяма Годвина {Указанiемъ о возможности влiянiя на Байрона идей В. Годвина чрезъ посредство Шелли пишущiй эти строки обязанъ Н. А. Котляревскому, мненiемъ котораго онъ искалъ проверить свой взглядъ на анархическую тенденцiю разбираемой поэмы.}. Вероятность такого влiянiя подкрепляется общностью основныхъ предпосылокъ у Годвина и Байрона: мысли о достаточности естественныхъ богатствъ для всеобщаго благополучiя и веры въ естественную доброту человека. Въ самомъ деле, Байронъ, всегдашнiй пессимистъ,-- онъ, и въ разговорахъ съ Шелли любившiй выставлять на видъ теневую сторону ("the darker side") созидаемыхъ воображенiемъ друга-идеалиста возможностей,-- въ поэме "Островъ" удивляетъ своимъ доверiемъ къ природной святости и чистоте человеческой души, не растленной заразою цивилизацiи.

Конечно, этотъ антропологическiй оптимизмъ въ значительной мере обусловливалъ и соцiальныя теорiи XVIII века; и нельзя отрицать, что следующiя строки Руссо могли бы послужить эпиграфомъ къ "Острову": "Сколько преступленiй, войнъ, бедствiй и ужасовъ отвратилъ бы отъ человеческаго рода тотъ, кто, вырвавъ шесты и засыпавъ канавы, закричалъ бы себе подобнымъ: берегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, разъ вы забудете, что плоды принадлежатъ всемъ, а земля никому... Пока люди довольствовались грубыми хижинами, пока они одевались въ звериныя шкуры, сшитыя рыбьими костями, украшались перьями и раковинами, расписывали тело красками,-- они жили вольными, здоровыми, добрыми и счастливыми, поскольку къ тому способны отъ природы, и пользовались прелестью свободныхъ взаимныхъ отношенiй".

Характеристично, во всякомъ случае, что "Островъ" рисуетъ идеалъ не только политическаго безвластiя, но и соцiальнаго блага. Лежатъ ли въ основе этого интереса къ вопросу соцiальному опять-таки старыя теорiи XVIII века, коммунизмъ Мабли, мысль Руссо о нарушенiи естественнаго равновесiя людскихъ отношенiй первымъ возникновенiемъ собственности,-- или же и новыя теченiя мысли XIX века, поставившiя, напримеръ, для старика Гете соцiальный вопросъ въ центръ его обще-философскихъ исканiй, отразились (быть можетъ, именно чрезъ посредство Шелли) на общественныхъ воззренiяхъ Байрона?.. Замечательны въ этой связи строки одного его письма къ Томасу Муру: "Я очень упростилъ свою политику въ смысле полной ненависти ко всемъ существующимъ правительствамъ. Первый моментъ общей республики обратилъ бы меня въ защитника деспотизма. Дело въ томъ, что богатство -- сила, а бедность -- рабство. для народа " {Н. Котляровскiй, "Мiровая скорбь въ конце прошлаго и въ начале нашего века". СПБ. 1898, стр. 186.}. 

Такое настроенiе, по справедливости могущее быть названо анархическимъ, сообщило поэме "Островъ" ея этическiй пафосъ (ибо мораль "гражданина" и англичанина составляетъ не пафосъ, а разсудочную сторону повествованiя) и показало мечтателю природу въ ясномъ зеркале доверчиво приникшаго къ ней человеческаго духа, не знающаго посредниковъ между собой и душой мiра. Отсюда -- особенная нежность въ описанiяхъ природы и ея скрытой жизни въ "Острове" и, какъ музыкальное истолкованiе основной темы, глубокая песнь моря, звучащая изъ строфъ поэмы такъ, какъ -- среди произведенiй, вышедшихъ не изъ-подъ пера певца Гарольда,-- быть можетъ, въ одной "Одиссее* немолчный шумъ свободной стихiи безсменно слышится чрезъ гексаметры iонiйскаго аэда.

полу-вдохновеннаго, полу-разсудочнаго отношенiя поэта къ предмету его изображенiя, несмотря на все неровности и недостатки стороны чисто повествовательной,-- кажется намъ свежею, какъ утро на море, пленительною, какъ утро мiра. Ея движенiе полно глубокой внутренней музыки; и эта широкая симфонiя, сотканная изъ своенравной песни волнъ, великолепныхъ гармонiй природы и идиллическихъ мелодiй естественнаго человеческаго состоянiя, съ мастерствомъ генiальнаго композитора разнообразится то воинственными brio мятежа и войны, то торжественными adagio мистическихъ созерцанiй, то мгновенными молнiями лирическаго гнева и смеха, то более длительными юморесками неожиданнаго бытового реализма, уместность которыхъ въ общей структуре музыкальнаго целаго, вопреки сужденiю многихъ, кажется намъ столь же очевидною, какъ и мастерство ихъ выполненiя.

Если мы не ограничимся этою общею характеристикой лирическаго тона поэмы, то более точное разсмотренiе музыкальныхъ идей ея обнаружитъ намъ наличность четырехъ основныхъ темъ. Идиллической теме приволья и счастiя противопоставлена мрачная тема мятежа и мятежности (человеческаго духа и океана), и въ соответствiи съ этими двумя темами намечены, также во взаимномъ противоположенiи, тема мести и тема надежды,-- причемъ первая изъ четырехъ и последняя преобладаютъ, сообщая целому характеръ светлый и радостный. Объ идее надежды въ "Острове* сказано было выше; господствующiй же элементъ лиризма -- чувство приволья, отрадной доверчивости и удовлетворенности, счастливой полноты и мирной свободы -- достигается постоянными сопоставленiями естественнаго благополучiя человека на лоне любовной Природы и самодовлеющей жизни другихъ, безгласныхъ чадъ ея -- будь то дельфины или тюлень, молюскъ "ботикъ" или черепаха, летучiя рыбы или вольныя охотницы пучины -- морскiя птицы. Этимъ божественнымъ привольемъ все упоено, все дышитъ; ибо живо все -- Океанъ и Мракъ, "древнiй зодчiй" подземныхъ гротовъ, прядающiй къ морю ключъ и -- дитя пучины -- раковина, вынутая изъ влаги, и волна, плеснувшая въ глубину жадной пещеры, и ветеръ, играющiй на вечероней арфе, и закатное тропическое солнце, что "въ ярости, какъ бы на векъ оно съ сiяющей землей разлучено, багряной внизъ кидается главой, какъ въ бездну прядаетъ стремглавъ герой*. И когда гибнетъ человекъ, отступникъ природы, самъ онъ выходитъ изъ вечно светлаго круга вселенскихъ радостей, и кругъ замыкается за нимъ, а "равнодушная* природа продолжаетъ сiять своею вечною красотой. Когда же онъ въ мире съ целымъ мiрозданiя, онъ или не менее счастливъ въ природе, чемъ любое изъ ея творенiй, или же безконечно, неизреченно блаженъ, выростая въ духе до мiрообъятнаго экстаза божественныхъ созерцанiй и таинственныхъ прiобщенiй къ Единому и Вселикому {Въ нижеследующемъ представляемъ опытъ анализа музыкальнаго движенiя поэмы:

Песнь первая. Мятежъ. I. Утро на море; бегъ корабля (largo). II. Шумъ мятежа. Мелодiя вожделеннаго. иддилическаго мiра. III--V. Полный взрывъ бунта. VI. Мотивы буйной вакханалiи; опять тема идиллiи, прерываемая далекой угрозой мести. VII. Грусть отплытiя товарищей Блэя. Идиллическое intermezzo o молюске "ботике". VIII. Драма предъ отплытiемъ. IX. Трагическiя странствiя Блэя. X. Звуки далекой мести сменяются мелодiей идиллiи. Финалъ: вольный бегъ корабля.

Песнь вторая. Идиллiя А. -- В. Любовь: VI. Идиллiя любви, тропическаго дня, пещеры. Мистика любви. VII. Идиллическiй образъ Ньюги; мистическое раздумье о роке, VIII--IX. Образъ Торквиля ("буре свой,-- дитя качалъ ея напевный вой"); фатумъ. X. Возвратъ къ мелодiи островитянъ XI. Гармонiя белаго и чернаго мiровъ. XII. Она воплощается въ чете влюбленныхъ. Мелодiя младенчества и горныхъ далей. XIII. Самозабвенiе любви. Сатирическое intermezzo противъ тирановъ. ХIѴ. Ньюга -- дитя пустыни; радуга. XV. Идиллическое забвенiе времени. XVI. Мистика самозабвенiя въ мiровомъ целомъ и единомъ. XVII Идиллiя сумерекъ; напевъ раковины. XVIII. Музыку сумерекъ прерываютъ звуки действительности. -- С.-- Scherzo: XIХ--XXI. -- Финалъ: угроза отмщенiя; героическая решимость; заключительная шутка.

Песнь третья. Месть. I. Грозное затишье после роковой бури. II. Трагическая жалоба; крикъ Тирiея. III. Беглецы у скалы. Музыка ручья. Трагическое молчанiе. IV--V. Героическiе аккорды переходятъ въ scherzo. VI. Драма Христiана. VII. Бурный прибой и освобожденiе. VIII--IX. Восторги любящихъ на фоне отчаянiя Христiана. X. Угроза и надежда. Бегство челновъ. "Ковчегъ любви, лети"...

I. Песни о надежде. II. Идиллiя природы. III. Преследованiе. IV. Исчезновенiе преследуемыхъ любовниковъ въ волнахъ. V--VI. Музыка морского дна. Гротъ. VII. Музыка грота. VIII -- ІХ. Идиллiя любви въ пещерномъ сумраке подъ гулы волнъ. X--XVII. Тема угрозы. Eroica; битва по уступамъ скалъ; мятежникъ excelsior. Развязка. XIII. Трагическое затишье. Гибель человека и идиллiя равнодушной природы. XIV. Утро; надежда; счастье влюбленныхъ. XV. Финалъ: праздничное ликованiе, мелодiя островитянъ.}... Такова лирическая гармонiя "Острова", по раскрытiи которой намъ уже не представляются существенными для общей оценки произведенiя те явныя несовершенства, отсутствiе которыхъ въ поэме такого "несовершеннаго" при всей его генiальности художника, какимъ былъ Байронъ, явилось бы, несмотря на свою желательность, все-же аномалiей. Нельзя отрицать, что Христiанъ, напримеръ, до известной степени мелодраматиченъ; что изображенiе Блэя и условно, и далеко отъ исторической правды; что поэтъ, подробно излагающiй "возможности", скрытыя въ характере Торквиля (въ любопытной характеристике "байроновскаго" героическаго типа, данной самимъ поэтомъ,-- II, 8), не только не представляетъ ихъ въ осуществленiи, но и вообще обрекаетъ своего юнаго героя на роль исключительно пассивную, обидно зависимую. Наконецъ, наслажденiе пленительнымъ образомъ Ньюги отчасти испорчено для насъ узостью ея личнаго пристрастiя къ возлюбленному и не достаточно оправданною беззаботностью объ участи другихъ товарищей.

Принимая эти недочеты, мы вознаграждены какъ красотой целаго, какъ бы поглощающаго въ своемъ универсальномъ лиризме отдельныя и личныя черты, такъ и блескомъ словесной и стихотворной формы, соединяющей крайнюю поэтическую сжатость съ яркостью, силой и чисто звуковою музыкальностью стиха, вылившагося изъ-подъ пера мастера, достигшаго полнаго обладанiя своими техническими средствами_# -- стиха, обильнаго внутренними аккордами, и эффектами звуковой красочности, энергичнаго и неожиданнаго, звучнаго, какъ металлъ. Это -- "героическiй стихъ" (heroic verse) старинныхъ, отчасти архаическихъ образцовъ англiйской поэзiи (Спенсеръ), только что использованный Байрономъ въ "Бронзовомъ Веке",-- стихъ вместительный, отнюдь не исключающiй тона шутки и въ особенности сатиры, но вообще приподнятый,удобный для лирическихъ подъемовъ и риторической пышности, могущiй быть то гiератическимъ, то -- качество важное для защиты точки зренiя государственной -- въ меру оффицiальнымъ. Въ своей совокупности все вышеприведенное служитъ достаточнымъ оправданiемъ той самооценки, какую мы находимъ въ упомянутомъ письме Байрона къ Генту, где онъ говоритъ, что пишетъ нечто высшее обычнаго уровня журнальной поэзiи и что въ "Острове" будутъ места отнюдь не банальныя ("uncommon places").

Говоря объ отдельныхъ. местахъ" поэмы, привлекающихъ вниманiе своею необычною красотой, нельзя не отметить значенiя "Острова*, какъ одной изъ главныхъ сокровищницъ мистико-философскихъ прозренiй, характерныхъ для поздней поры Байронова творчества. Источникомъ этой метафизики должно признать преимущественно Шелли, какъ это съ убедительностью раскрыто въ диссертацiи Гилардона {Heinrich Gillardon, Shelley's Einwirkang auf Byron. Karlsruhe 1898. S. 16; 50 ff.}. Последнiй указываетъ на пантеистическую лирику 16-ой главы Н-й песни (сопоставляя это место съ 89 строфой ІІІ-ей песни Гарольда и съ "Королевой Мабъ" Шелли I, 264 сл.) и на мистику экстазовъ любви, дающей на земле предвкушенiе потусторонней жизни ("и ихъ экстазы -- смерть"... -- II, 6),-- чему прямо соответствуютъ въ сочиненiяхъ Шелли ст. 1123 и сл. "Розалинды и Елены" и ст. 169 и сл. "Эпипсихидiона". Мiросозерцанiе Байрона, поскольку оно сказалось въ "Острове", темъ не менее вовсе не тожественно съ шеллiанствомъ или спинозизмомъ. Религiозная настроенность, въ смысле тяготенiя къ христiанству, несомненно чувствуется наряду со всегдашнимъ скептицизмомъ поэта. Такъ, онъ энергически подкрепляетъ свою мораль инстанцiей верховнаго суда, но вместе обнаруживаетъ какъ-бы неуверенность въ вопросе о посмертныхъ судьбахъ человека, и более чемъ загадочнымъ представляется ему общiй смыслъ мiровой смены возникновенiй и уничтоженiй ("мы умираемъ, какъ умрутъ мiры, чтобы на развалинахъ ихъ паденiя поднялся и торжествовалъ некiй Духъ"). Преобладающимъ, однако, и наиболее роднымъ Байрону въ этотъ перiодъ настроенiемъ является мистика самозабвенiя въ мiрообъемлющемъ восторге ( -- сама любовь только путь къ этимъ верховнымъ переживанiямъ, наряду съ аскезой святого подвижника) -- и блаженная утрата своего личнаго, теснаго я я: тогда -- "впервые въ насъ я лучшее свободно"; тогда природа становится царствомъ этого новаго и въ человеке, а любовь (Эросъ Платона)-- его престоломъ ("all Nature is his realm, and Love his throne",-- II, 16).

"Острова" равно проникновенными и пленительными: подлинные отголоски туземныхъ напевовъ, непосредственно сближающiе насъ съ оргiйными восторгами детей дубравы и моря, съ ихъ культомъ отшедшихъ героевъ и воинствующаго героизма,-- и отголоски мiрового мифа объ исчезновенiи героя въ волнахъ морскихъ, его чудесномъ пребыванiи въ подводныхъ обителяхъ и победномъ возврате изъ пучины, благодаря покровительству нежной богини моря.

плодоносныя, подающiя изобилiе злаковъ, благотворящiя живымъ хтоническiя силы. "Болотру соответствуетъ, повидимому, Элизiю грековъ. Пиршественная вечеря сопровождаетъ молитву героямъ; участники воспроизводятъ обрядовымъ пиромъ блаженную трапезу предковъ духовъ въ мiре загробномъ. Кажется, что веселое купанiе въ море имеетъ целью очищенiе вступившихъ въ общенiе съ мертвыми: такъ мисты въ Элевсине выходили "къ морю". Увенчанiе цветами, собранными на могилахъ, имеетъ магическое значенiе, ясно выраженное: цветы являются проводниками героической силы, сообщаемой живымъ отшедшими и благорасположенными къ нимъ сильными. Пляска при факелахъ носитъ воинственно-экстатическiй характеръ и служитъ продолженiемъ обряда. Женщины участвующiя въ празднестве, повидимому, также исполняютъ функцiи религiозныя. Любопытно смутное упоминанiе о веселомъ Лику, населенномъ какъ-бы обособленными станами женщинъ -- жрицъ любви, вакханокъ или нимфъ.}, не придуманы Байрономъ,-- оне заимствованы изъ достоверныхъ записей; Эпизодъ пребыванiя влюбленныхъ въ пещере, недоступной иначе какъ чрезъ потайной, подъ поверхностью моря скрытый ходъ,-- построенъ на данныхъ местнаго островного преданiя, являющихъ несомненныя черты переродившагося въ легенду мифа. Знакомый съ исторiей мифовъ не усомнится въ томъ, что князь, принятый дружинниками за призракъ при неожиданномъ появленiи своемъ изъ волнъ, долго таившихъ его отъ мiра, и его спутница, сочтенная ими за одну изъ богинь океана, суть только личины первоначальныхъ реальностей народнаго верованiя -- истиннаго героя или бога и истинной морской богини. Передъ нами, въ затемненномъ варiанте сказанiя -- вездесущiй "Taucher" всемiрнаго мифотворчества, знакомый грекамъ какъ Дiонисъ, спасающiйся отъ преследованiя на лоно Фетиды, или какъ Тезей, ныряющiй въ море за венцомъ Амфитриты,-- новгородцамъ, какъ Садко-богатый гость. 

Стр. 183.

"Еще за несколько часовъ передъ темъ", разсказываетъ Блэй,-- "мое положенiе казалось какъ нельзя более благопрiятнымъ. Мой корабль находился въ полномъ порядке и былъ снабженъ всемъ необходимымъ для плаванiя и продовольствiя... плаванiе было уже на две трети закончено, и остальная часть пути представлялась весьма заманчивой".

Женщины на Отаити красивы, кротки и ласковы въ обращенiи, отличаются чувствительностью и нежностью, внушающими уваженiе и любовь. Начальники туземцевъ такъ привязались къ нашимъ, что уговаривали ихъ остаться и даже обещали отвести имъ обширныя владенiя. При этихъ и другихъ, не менее привлекательныхъ, обстоятельствахъ, нетъ ничего удивительнаго въ томъ, что кучка матросовъ, людей, большею частью, безродныхъ, увлеклись заманчивою картиною и мечтою о возможности безбеднаго и привольнаго житья на прекраснейшемъ въ мiре острове, где имъ не придется работать и где жизнь представлялась имъ въ самомъ привлекательномъ свете".

Стр. 188.

Отдать его на прихоть шаткой влаги.

"Передъ самымъ восходомъ солнца, Христiанъ, вместе съ каптенармусомъ, канониромъ и матросомъ Томасомъ Боркиттомъ вошли ко мне въ каюту, когда я еще спалъ, и, схвативъ меня, связали мне веревкою руки за спиной, угрожая немедленно убить меня, если я только скажу слово или стану шуметь. Несмотря на эту угрозу, я все-таки, громко закричалъ, призывая на помощь; но бунтовщики уже успели обезопасить себя отъ офицеровъ, не приставшихъ къ ихъ партiи: они поставили къ ихъ каютамъ часовыхъ. У моей каюты, кроме четверыхъ, вошедшихъ ко мне, стояло трое. У Христiана былъ кортикъ, а у остальныхъ -- мушкеты и штыки. Поднявъ меня съ постели, они заставили меня, въ одной рубашке, выйти на палубу; руки у меня были связаны очень туго, и мне было очень больно... Боцману приказали спустить шлюпку. Когда это было исполнено, мичманамъ Гэйворду и Гиллету приказали войти туда. Я спросилъ о причине этого распоряженiя я старался напомнить людямъ объ ихъ долге, но мои слова не произвели никакого действiя; мне только повторяли: "Молчите, сэръ, или васъ тутъ же убьютъ!"

Духъ кормщика вожатый данъ -- компасъ.

"Боцманъ и матросы, которымъ пришлось сойти въ шлюпку, получили дозволенiе взять съ собой веревки, парусину, канаты и боченокъ въ 28 галлоновъ пресной воды... а также полтораста фунтовъ хлеба, некоторое количество рома и вина, квадрантъ и компасъ".

Вождь самозванный кубокъ осушитъ

Товарищей зоветъ...

"Спустивши, такимъ образомъ, въ шлюпку всехъ техъ, отъ кого мятежники хотели избавиться, Христiанъ приказалъ дать своему экипажу по чарке водки". (

"Героямъ водка!" Баркъ вскричалъ однажды.

Это выраженiе принадлежитъ не Бэрку, а Джонсону. "Его уговаривали, разсказываетъ Босвелль, выпить стаканчикъ кларета. Онъ покачалъ головой и сказалъ: "Жалкое снадобье! Нетъ, сэръ: кларетъ -- напитокъ для мальчишекъ, портвейнъ -- для взрослыхъ; а кто хочетъ быть героемъ, тотъ долженъ пить водку!"

Стр. 189.

"Одинъ изъ моихъ сторожей, Айзэкъ Мартинъ, какъ я заметилъ, былъ не прочь помогать мне; въ то время, когда онъ угощалъ меня апельсинами (мои губы совсемъ пересохли отъ жара), мы взглядами выражали другъ другу свои желанiя; но это было замечено, и Мартинъ былъ тотчасъ же удаленъ отъ меня".

Стр. 190.

"Такъ проклятъ я!" шепталъ его языкъ.

"Христiанъ... сказалъ: Ступайте капитанъ Блэй, ваши офицеры и матросы уже въ шлюпке, и вы должны быть съ ними; при малейшей попытке сопротивляться вы будете убиты. Затемъ безъ дальнейшихъ церемонiй, схвативъ за веревку, которою были связаны мои руки, онъ, вместе съ прочими вооруженными негодяями, спустилъ меня въ шлюпку. Тамъ мне развязали руки. Съ помощью каната, шлюпка была отведена за корму. Мне бросили несколько кусковъ свинины и кои-какое платье. После целаго ряда издевательствъ со стороны этихъ безчувственныхъ тварей, мы были, наконецъ, выброшены въ открытый океанъ... Въ то время, когда меня тащили съ корабля, я спросилъ Христiана, такова ли его благодарность за многiя услуги, которыя я, по дружбе, ему оказывалъ. Онъ былъ видимо смущенъ этимъ вопросомъ -- и съ волненiемъ отвечалъ: "Правда, правда, капитанъ Блэй, я проклятъ, я проклятъ!" (Блэй).

"Знаменитый плодъ хлебнаго дерева, для прiобретенiя и пересадки котораго и была снаряжена экспедицiя Блэя". (Прим. Байрона).

Стр. 191.

Прiятны Тубонайскiе напевы.

"Первые три отдела этой части взяты изъ подлинной песни туземцевъ Тонги, прозаическiй переводъ которой давъ въ "Докладе моряка объ островахъ Тонга". Впрочемъ, Тубонай не принадлежитъ къ группе этихъ именно острововъ: это былъ одинъ изъ острововъ, послужившихъ убежищемъ для Христiана и прочихъ мятежниковъ. Я многое изменилъ и прибавилъ, хотя вообще старался, по возможности, придерживаться подлинника". (Прим. Байрона).

То не боговъ ли изъ Болотру зовы?

Вм. "Болотру" надо читать: "Болоту": такъ туземцы называли воображаемый островъ блаженныхъ, где живутъ боги и куда переселяются, после смерти, души предводителей, жрецовъ и прочихъ важныхъ лицъ.

Муа -- главный городъ острова.

Кружися, пляска! Лейся въ кубки кава!

Оденемъ чресла тканью таппы белой.

"твату". т. е. женскiя платья, обивиающiя тело ниже груди.

Стр. 193.

Джорджъ Стьюарть. "Это былъ", говоритъ Блэй, "молодой человекъ, сынъ почтенныхъ родителей, съ Оркнейскихъ острововъ. Я взялъ его съ собой, потому что онъ былъ морякъ въ душе и всегда отличался хорошимъ характеромъ". Съ прибытiемъ на Тубонай "Пандоры", Стьюартъ былъ захваченъ англичанами и затемъ погибъ или былъ убить во время крушенiя этого корабля.

Севъ на верблюда, челнъ пустынь кичливый.

"Корабль пустыни -- восточный эпитетъ верблюда или дромадера. Оба они заслужили это названiе: первый своею выносливостью, второй -- своей ловкостью".

....Неронъ

Возславленъ былъ бы, какъ одноименный

Простой воитель

"Консулъ Неронъ, совершившiй удивительный походъ, которымъ былъ обойденъ Аннибалъ и разбитъ Аздрубалъ, подвигъ, почти не имеющiй себе равнаго въ военной исторiи. Первымъ уведомленiемъ Аннибала объ его появленiи была голова Аздрубала, перекинутая въ лагерь. Увидевъ ее, Анннбалъ воскликнулъ со вздохомъ, что "теперь Римъ станетъ властелиномъ мiра". Именно этой победе Нерона его тезка, въ сущности, и былъ обязанъ своимъ царствованiемъ. Но позорное поведенiе второго затмило славу перваго. Когда мы слышимъ имя "Нерова",-- кто изъ насъ вспомнятъ о консуле? Таково человечество!" (Прим. Байрона).

Стр. 190.

"Въ раннемъ детстве, когда мне было летъ восемь, я заболелъ въ Эбердине скарлатиной и потомъ, до совету врачей, былъ перевезенъ въ Шотландiю, въ горы. Здесь мне пришлось несколько разъ проводить лето, я съ техъ поръ я полюбилъ горныя страны. Я никогда не забуду того впечатленiя, какое я испыталъ, несколько летъ спустя въ Англiи, при виде единственной, хотя и минiатюрной, горы,-- Мальвернскаго холма. Возвратившись въ Чельтенгэмъ, я каждый вечеръ, при закате солнца, смотрелъ на этотъ холмъ съ чувствомъ, не поддающимся описанiю. Это было мальчишество; но, ведь, мне было тогда только тринадцать летъ, да и случилось это во время летнихъ каникулъ".

Стр. 196.

"Всемъ хорошо известная исторiя любви соловья къ розе не нуждается въ поясненiяхъ, такъ какъ о ней уже достаточно осведомлены не только восточные, но и западные читатели".

Стр. 197.

"Приложивъ къ уху раковину, лежащую у него на камине, читатель догадается въ чемъ дело. Если же эти стихи все-таки покажутся неясными, то онъ найдетъ ту же самую мысль, только гораздо лучше выраженную, въ двухъ строчкахъ "Гебира". Я никогда не читалъ этой поэмы, но слышалъ что эти строчки приводились однимъ более глубокомысленнымъ читателемъ: онъ, повидимому, не разделяетъ мненiя издателя "Quartely Review", который, въ ответе на рецензiю своего "Ювенала", назвалъ это сравненiе вздорнымъ и весьма глупымъ. Такъ-то декламируетъ г. Соути противъ г. Лэндора, автора "Гебира", по поводу несколькихъ латинскихъ стихотворенiй, которыя могутъ соперничать въ неприличiи съ Марцiаломъ или Катулломъ!" (Прим. Байрона).

"Гоббезъ, родитель философiи Ловка и иныхъ философовъ, былъ старый курильщикъ, истреблявшiй несметное количество трубокъ". (Прим. Байрона).

Разгульный праздникъ, дикiй и нестройный,

"Эта грубая, но веселая церемонiя, обычно соблюдаемая при переходе экватора, такъ часто и такъ хорошо описывалась, что не нуждается въ объясненiяхъ". (Прим. Байрона).

Стр. 199.

"Спартанскiй царь Архидамъ, сынъ Агезилая, увидевъ ново-изобретенную машину для метанiя камней и дротиковъ, воскликнулъ, что это -- могила храбрости". То же самое разсказываютъ и о некоторыхъ рыцаряхъ эпохи изобретенiя огнестрельнаго оружiя; но первоначальный анекдотъ сообщенъ Плутархомъ". (Прим. Байрона).

Не небосводъ, пространный гротъ про

"Описанiе этого грота, который не выдумавъ, находится въ девятой главе "Доклада моряка объ островахъ Тонга". Я позволилъ себе только поэтическую вольность и перенесъ его на Тубонай, последнiй изъ острововъ, на которомъ остался следъ Христiава и его товарищей".

Стр. 204.

То былъ чертогъ великiй где природа

"Это описанiе можетъ показаться слишкомъ мелочнымъ въ сравненiи съ темъ общимъ очеркомъ, изъ котораго оно заимствовано. Но, ведь, мало найдется путешественниковъ, которые не видали бы чего-либо подобнаго,-- разумеется, на суше. Не говоря уже объ Эллоре, Мунго Паркъ, въ дневнике последняго своего путешествiя, упоминаетъ объ одномъ утесе, до такой степени похожемъ на готическiй храмъ что только при внимательномъ осмотре можно убедиться въ томъ, что это произведенiе природы". (Прим. Байрона).

Приходитъ обновить ея заветъ.

"Читатель вспомнитъ эпиграмму изъ греческой Антологiи, известную также и въ переводе почти на все новейшiе языки":

Кто бы ты ни былъ, почти своего властелина:

Мертвецъ объятья страсти размыкаетъ.

"Существуетъ преданiе о томъ, что когда тело Элоизы было опущено въ гробницу Абеляра, похороненнаго за двадцать летъ передъ темъ,-- онъ открылъ ей свои объятiя".

Стр. 207.

"Въ разсказе Тибо о Фридрихе II прусскомъ передается, между прочимъ, любопытная исторiя одного молодого француза, который, такъ же, какъ и его любовница, повидимому, принадлежалъ къ высшему обществу. Онъ былъ взятъ въ рекруты въ Швейднице и бежалъ, но былъ захваченъ после отчаяннаго сопротивленiя, причемъ убилъ офицера выстреломъ изъ мушкета, заряженнаго пуговицей отъ мундира. По некоторымъ обстоятельствамъ, члены военнаго суда были очень заинтересованы подсудимымъ и хотели узнать, кто онъ былъ. Онъ сказалъ, что откроетъ это одному только королю, которому и просилъ позволенiя написать. Въ этомъ ему было отказано, къ великому неудовольствiю Фридриха, который пришелъ въ негодованiе изъ за неудовлетвореннаго любопытства или по иной причине".