XX.
Эпоха и характеръ Одиссеи.
Одиссея моложе Илiады, въ чемъ уверяютъ насъ уже на первый взглядъ заметныя подражанiя старшей поэме, частыя изъ нея заимствованiя. Правда, этимъ критерiемъ надлежитъ пользоваться осторожно, потому что и въ Илiаде встречаются, обратно, подражанiя Одиссее, а именно въ позднейшихъ частяхъ, сложенныхъ уже после того, какъ процессъ образованiя Одиссеи начался. Такъ, въ разсказе о возвращенiи Хрисеиды ея отцу (Ил. I, 430—495) мы находимъ рядъ подробностей, изображенныхъ теми же сочетанiями словъ, которыя безусловно нужны и незаменимы на своемъ месте въ другихъ частяхъ какъ Илiады, такъ и Одиссеи: явно, что этотъ только распространяющiй основное содержанiе разсказъ составленъ изъ готовыхъ эпическихъ формулъ, впервые употребленныхъ тамъ, где оне принадлежатъ къ органическому составу повествованiя. Поскольку творчество рапсодовъ было совместнымъ и преемственнымъ, имъ не чуждъ былъ и прiемъ слепки новаго изъ прежде найденныхъ и примененныхъ въ иной связи стиховъ или элементовъ стиха,— другими словами, прiемъ составленiя «центоновъ» (мозаикъ изъ стараго стихотворнаго матерiала),— какiе были въ ходу въ позднюю пору римской поэзiи и въ среднiе века.
Итакъ, въ последнихъ наслоенiяхъ Илiады обнаруживаются следы использованiя Одиссеи; но влiянiе старшей поэмы чувствуется не въ однехъ частностяхъ, а и въ самомъ строенiи младшей. Такъ, было правильно наблюдено, что ея начало, въ главныхъ чертахъ, повторяетъ мотивы последней песни Илiады. Боги держатъ советъ, какъ имъ помочь удрученному бедствiями смертному, и божество нисходитъ на землю, чтобы ободрить колеблющагося къ смелому предпрiятiю и своимъ руководствомъ обезпечить ему успехъ. И къ этому мотиву Одиссея возвращается не однажды: то Гермесъ, то Афина сходятъ для совета и помощи къ страждущему любимцу боговъ. Очевидно при этомъ, что советъ небожителей въ последней песни Илiады нужнее для объясненiя причинной связи событiй, чемъ въ первой песни Одиссеи, что Прiамъ не можетъ обойтись безъ божественнаго внушенiя и содействiя, Телемахъ же — чтобы решиться на то, на что онъ решился — можетъ; а что нужнее, то, очевидно, и первоначальнее. Приходъ Афины къ Одиссею на Итаку живо напоминаетъ явленiе Гермеса Прiаму, идущему въ станъ Ахилла добыть отъ победителя тело своего сына. Выводъ ясенъ: Телемахида, т. -е. все, что повествуется о Телемахе въ составе Одиссеи; и, повидимому, дошедшая до насъ окончательная редакцiя Одиссеи вообще,— моложе, чемъ столь поздняя часть Илiады, какъ ея последняя песнь.
Если вышеприведенныя наблюденiя свидетельствуютъ о сравнительной молодости Одиссеи, но не безусловно ее удостоверяютъ, такъ какъ остаются возможными объясненiя, отводящiя неизбежность выводовъ, къ которымъ приводитъ оценка параллельныхъ мотивовъ и словесныхъ прiемовъ обеихъ поэмъ,— то изученiе формы младшей изъ нихъ, съ одной стороны, и культурно-историческiй анализъ ея, съ другой, не оставляютъ сомненiя въ томъ, что Одиссея — более позднiй памятникъ iонiйскаго эпоса, чемъ Илiада, отделенный отъ этой последней продолжительностью времени, достаточной для того, чтобы успели измениться не только общественныя отношенiя и религiозныя понятiя, но и самъ языкъ эпическаго творчества. Отличiя въ языке, правда, незначительны, но все же заметны и характерны для более новаго перiода; имъ соответствуютъ и обусловленныя ими перемены въ стихосложенiи (въ просодiи и метрике). Поэтическiй и стилистическiй канонъ певцовъ успелъ также измениться: сравненiя уже не столь изобильны, не столь роскошны, какъ въ Илiаде; выраженiя не столь конкретны; эпитеты не столь часты и неизменны; введенъ въ употребленiе новый запасъ словъ; прiемы изобразительности более гибки и многообразны.
мореплаванiя, о чрезвычайномъ расширенiи географическаго кругозора. Боги не покинули своихъ поклонниковъ и любимцевъ, и даже упрочились добрыя отношенiя между божествами, менее соревнующими между собой и какъ бы умиротворенными гибелью Трои, и людьми, молитвенно ихъ призывающими; небесный Олимпъ какъ бы поднялся выше надъ землей, въ невидимыя, более спокойныя и, быть можетъ, безучастныя сферы. Сверхчеловеческiя силы уже не стерегутъ на каждомъ шагу людскихъ действiй, не подавляютъ людей своимъ ревнивымъ вмешательствомъ въ земныя дела; люди менее запуганы и более самостоятельны; певцы не вынуждены вести все повествованiе въ двухъ планахъ, божественномъ и человеческомъ; ихъ взоръ обращается къ земле, по-новому просторной, по-новому чудесной и разнообразной. Процессъ iонизацiи — торжество iонiйскаго начала въ эллинстве — завершается въ языке, религiи, быте. Власть мелкихъ «царей», оставшихся прежде всего крупными земельными собственниками, представляется еще более ограниченной народомъ и старейшинами, въ ряду коихъ царь только первый среди равныхъ и владелецъ царскаго участка. Экономическiй бытъ продолжаетъ покоиться на хозяйстве внутренне довлеющаго всемъ своимъ жизненнымъ потребностямъ дома и хутора; но следы общиннаго земельнаго владенiя уже исчезаютъ, а торговыя сношенiя мощно развиваются и представляютъ зрелище оживленнаго международнаго обмена произведенiй промышленности.
Предметъ и расположенiе поэмы, ея общiй замыселъ и композицiя вполне гармонируютъ съ состоянiемъ культуры, въ ней отразившимся. Въ Одиссее мы уже не встречаемъ отдельныхъ былинъ, очертанiя которыхъ легко угадываются въ Илiаде. Все повествованiе искусственно переплетено и въ целомъ скорее напоминаетъ форму свободнаго романа, нежели большой эпической песни, неуклонно развивающейся въ одномъ направленiи. Нетъ въ Одиссее единства места, ни даже единства времени и действiя. Сначала мы следимъ за приключенiями Телемаха, потомъ переносимся къ Одиссею на островъ богини Калипсо, потомъ, переживъ съ нимъ бурю, попадаемъ въ страну фэаковъ и слышимъ изъ его устъ повествованiе о прежде имъ пережитомъ (при чемъ, въ теченiе долгаго времени, похожденiя героя сообщаются не въ третьемъ лице, а въ первомъ — особенность стиля, невозможная въ старинномъ эпосе). Даже после того, какъ возвратъ на родину свершился, поэтъ по произволу меняетъ и место действiя, и его время: мы постоянно покидаемъ Одиссея, чтобы присутствовать въ воображенiи то съ Телемахомъ, то съ Пенелопой. Кроме того, все повествованiе носитъ характеръ более частный, нежели всенародный; мы не слышимъ более этого стараго тона героическихъ былей, который въ Илiаде еще звучитъ эхомъ стародавнихъ богатырскихъ «славъ». Уже само сосредоточенiе поэтическаго интереса на приключенiяхъ не воинскихъ, а только сказочныхъ или полу-сказочныхъ, на бытоописанiи жизни мирной, тревожимой не войной, а превратностями судьбы, да междоусобiями,— на техъ элементахъ интимнаго фабулизма, изъ которыхъ впоследствiи возникнетъ романъ,— указываетъ на эпоху, когда народъ, после отбушевавшей поры героическихъ подвиговъ, переходитъ къ разностороннему развитiю зачатковъ культурной жизни и расширенiю своихъ умственныхъ запросовъ.
Между темъ какъ главнымъ действующимъ лицомъ Илiады является Ахиллъ, образецъ рыцарской доблести, мощи и благородства, и вместе герой, участь котораго изображена въ столь трагическомъ освещенiи, что ощутительно воскрешаетъ передъ нами первоначальное заданiе эпоса — воспеть и оплакать страдальную судьбу полубоговъ-страстотерпцевъ героическаго культа, поминаемыхъ на повременныхъ тризнахъ и надгробныхъ чествованiяхъ,— героемъ Одиссеи оказывается побеждающiй все трудности и невзгоды Одиссей, или Улиссъ, олицетворившiй въ себе черты лукавства, изобретательности, выносливаго, железнаго терпенiя, деятельной подвижности, опытности и гибкой приспособленности къ разнообразнымъ условiямъ переменчивой жизни. Одиссей — и воинъ въ далекихъ походахъ, и мореплаватель, въ своихъ, на роду написанныхъ этому бродяге и искателю приключенiй скитанiяхъ, и оседлый домовладыка и градоправитель въ мирное время, но прежде и больше всего — демоническiй человекъ многихъ превращенiй, разноликихъ личинъ и видимостей, притворщикъ и актеръ по природе, красноречивый обманщикъ, не старый и не молодой, или, скорее и старый, и молодой, то коренастый и кудрявый мужъ, то согбенный и на видъ немощный нищiй, то вдругъ превышающiй человеческiй ростъ, божественно преображенный, лучезарный полубогъ,— прозорливый тайновидецъ, обогащенный великимъ опытомъ знатокъ людей вообще и многихъ городовъ и народовъ, ихъ разнаго быта и разныхъ промысловъ. Въ этомъ герое мы ясно видимъ отличающiе каждаго греческаго героя признаки: съ одной стороны, признакъ сверхчеловеческой мощи, съ другой — признакъ наложеннаго рокомъ мученичества, неизбежной доли претерпевать многообразные труды и страданiя; но трагическаго начала въ обрисовке Одиссеева жребiя уже не находимъ. Место былиннаго плача и трагическаго мифа заняла сказка, въ которой мотивъ героической обреченности затемненъ или изглаженъ. Въ сказке мифъ о герояхъ утрачиваетъ свой ужасъ и какъ бы улыбается земле и всему земному и жизненному, поступаясь своею первоначальною задачей служить вестью живымъ о подземныхъ сильныхъ, на земле претерпевшихъ страстной уделъ: въ сказке герой преодолеваетъ все препятствiя и достигаетъ благополучiя. Герой Илiады — герой эолiйскаго племени, принесшаго въ Малую Азiю свои богатырскiя былины; хитроумный Одиссей — представитель iонiйскаго духа и iонiйской культуры, съ ея торговлей и мореплаванiемъ, чертами умственной живости, разносторонности и рацiонализма, изобретательной ловкости и художественной впечатлительности.
объяснительныхъ схолiй къ Илiаде, многочисленныхъ списковъ изъ нея, находимыхъ въ египетскихъ папирусахъ. Противоположность обеихъ поэмъ живо чувствовалась, ихъ внешнiя различiя бросались въ глаза, тщательное изученiе вскрывало рядъ противоречiй въ изложенiи техъ же событiй; наконецъ, александрiйская ученость провозгласила, въ лице такъ называемыхъ «хоризонтовъ» (chôrizontes), т. -е. «размежевателей», литературно-историческую доктрину о томъ, что авторъ Илiады не можетъ считаться авторомъ Одиссеи. Впрочемъ, доктрина эта была оставлена въ античной филологiи, вследствiе полемическаго къ ней отношенiя co стороны главнаго мастера и главы александрiйскихъ грамматиковъ и критиковъ, Аристарха, чей авторитетъ былъ неограниченъ и чьи работы по Гомеру до нашихъ дней определяютъ ученую редакцiю гомеровскаго текста. Можно было успокоиться на допущенiи, что Одиссея — позднее творенiе Гомера, произведенiе, написанное имъ въ старости: полувековой срокъ можетъ быть признанъ, при упорномъ желанiи держаться за имя Гомера, достаточнымъ, чтобы объяснить часть явленiй, обличающихъ относительную новизну Одиссеи,— при чемъ, однако, эта последняя должна была бы разуметься не въ ея теперешнемъ виде, а въ некоей первоначальной форме, существенно разнствующей отъ наличнаго текста и меньшей по объему.
словамъ схолiаста къ Пиндару, Одиссея чаще декламируется рапсодами, нежели Илiада; и особенно философы цинической школы любятъ выставлять Одиссея за образецъ человека, остающагося себе вернымъ во всехъ положенiяхъ, не падающаго духомъ подъ гнетомъ лишенiй, независимаго отъ внешнихъ благъ, всегда изворотливаго и умеющаго носить любую маску. Одиссея характеризуется, какъ «прекрасное зеркало человеческой жизни», съ ея коловращенiями и изменчивостью судьбы. У Аристотеля, въ его «Поэтике», мы находимъ следующую краткую и меткую характеристику обеихъ поэмъ: «Илiада проста и патетична, Одиссея сложна и этична». Ho это определенiе требуетъ истолкованiя. Илiада проста потому, что разсказъ ея — разсказъ прямой и неуклонный; Одиссея же представляетъ сплетенiя событiй, искусственно осложняетъ повествованiе и прибегаетъ къ такимъ прiемамъ, какъ сцены неожиданныхъ разоблаченiй неузнаннаго героя (на что Аристотель, далее, прямо и указываетъ): такъ узнается Телемахъ, такъ разоблачается передъ фэаками Одиссей, сюда же относятся сцены между Одиссеемъ и Телемахомъ, Эвриклеей, Филетiемъ, Эвмеемъ, Пенелопой, женихами, Лаэртомъ. О смысле слово «патетична» y Аристотеля, въ примененiи къ Илiаде, мы говорили выше: содержанiе Илiады — «страсти» (páthê) героевъ,— не только сильныя страсти ихъ бурной души, но и ихъ страстна́я судьба; слово же «этична», согласно греческому словоупотребленiю, определяетъ Одиссею, какъ повествованiе нравоописательное и бытоописательное.