XII.
Аэды и народное мiросозерцанiе.
Отсутствiе проявленiй индивидуализма въ отношенiяхъ; личности къ укладу целаго и было одною изъ главныхъ причинъ, заставившихъ усмотреть въ гомеровскомъ творчестве творчество всенародное. Между темъ, передъ нами только явленiе эпохи, предшествующей возникновенiю умственнаго и нравственнаго индивидуализма, но не созданiе народа. И убедительнее, чемъ все соображенiя о цеховой обособленности певцовъ, какъ религiозной и художественной общины, выше народа стоящей по умственному и нравственному развитiю и eгo направляющей, культурно иницiативной и нормативной,— убедительнее этихъ соображенiй говоритъ о сверхнародности Гомера и Гомеридовъ то обстоятельство, что религiозное мiросозерцанiе поэмъ не соответотвовало современной ему всенародной религiи.
Много религiозныхъ представленiй и обрядовъ вовсе не упомянуты Гомеромъ изъ числа техъ, которые тогда не только существовали, но и составляли основу религiи массъ. Изученiе коренныхъ греческихъ верованiй и богослуженiй, изследованiе местныхъ культовъ, исторiя мифа и обряда приводятъ насъ къ выводу, что община певцовъ заимствовала изъ этой религiи и «возвела въ перлъ созданiя» лишь то немногое, что соответствовало интересамъ воинскаго и владетельнаго круга, къ которому она первоначально обращалась. Отсюда проистекаетъ и относительный, хотя весьма умеренный, оптимизмъ этой религiи, и ея гармоническая ясность, и ея проникнутость уже некоторыми этическими началами. Эта последняя черта особенно заметна въ выработке величавой концепцiи единаго верховнаго божества, отца боговъ и людей, мудраго, благодушнаго, великодушнаго и все же страшнаго своимъ могуществомъ, управляющаго мiромъ согласно своему промыслу (mêtis), послушнаго неисповедимымъ Судьбамъ (Môirai), извечной Необходимости (Anánkê), она же и извечная Правда (Dikê), но въ остальномъ неограниченнаго мiродержца, движенiе бровей котораго сотрясаетъ многохолмный Олимпъ и означаетъ определенiе, не могущее быть измененнымъ никакою силою.
идетъ школа въ этомъ своемъ стремленiи раскрыть въ Зевсе начало абсолютное, также намеченъ явственными линiями. По изначальному арiйскому верованiю, боги суть «податели благостынь» (dotêres eáôn, санскр. datâras vasûnâm). Съ другой стороны, народная эллинская религiя знаетъ Судьбу (Moira, Aisa). Богъ, владыка мiра и монархъ на Олимпе, Зевсъ, взвешивающiй жребiи, есть, прежде всего, облеченный исполнительною властью посредникъ между Судьбой и людьми, верховный осуществитель ея определенiй. Ему поручены оба сосуда (pithoi), одинъ полный благостынь (pithos eaôn), другой — «дурныхъ даровъ», злосчастныхъ жребiевъ (см. Ил. XXIV, 527 сл.). Чтобы отклонить народный фатализмъ на пути доверiя мiровому разуму и благому провиденiю, аэды искали утвердить въ народномъ сознанiи представленiе, что выборъ даровъ зависитъ отъ Зевса, что Зевсъ можетъ смесить дары, дабы жизнь человека была отчасти счастливой, отчасти несчастной, и действительно смешиваетъ ихъ, блюдя мiровое равновесiе, возстановляя относительное равенство человеческихъ участей, воспитывая этимъ человека въ богобоязненности и терпенiи, предохраняя eгo отъ величайшаго и неумолимо отмщаемаго греха — отъ самопревознесенiя, надменiя и дерзости духа (hybris). Будучи свободнымъ и сознательнымъ исполнителемъ «судьбины», которую онъ сочетаетъ въ мудромъ согласiи съ своимъ «промысломъ», Зевсъ, долженствующiй до пустить гибель своего сына Сарпедона, властенъ, однако,— учили аэды,— ускорить эту гибель или ее отсрочить. Такъ приходятъ они къ почти полному отожествленiю Судьбы съ Зевсовымъ Промысломъ и вырабатываютъ синтетическое понятiе, обнимающее оба момента мiровой необходимости,— понятiе «судьбины Зевсовой» (Diòs âisa), т. -е. неизбежности, подтвержденной верховнымъ разумомъ благого отца боговъ и людей (срв. Ил. XVII, 321: «противу судебъ Громовержца»; 1,5: «совершалася Зевсова воля».)
«смертнаго», поставленнаго лицомъ къ лицу съ «вечно блаженными» (aèi mákares) и жестокими «безсмертными», перебивающими другъ y друга людскую добычу. Только отчасти, по первоначальному верованiю, эти божественныя силы ведомы чело веку и потому могутъ быть имъ умилостивляемы и даже склоняемы къ союзу съ нимъ, къ оказанiю ему действенной помощи. Поскольку оне ведомы, ихъ можно по крайней мере привлекать «дарами», какъ «дарами» надлежитъ покупать и расположенiе земныхъ царей; но порой платятъ оне и своимъ поклонникамъ предательствомъ и коварнымъ обманомъ. Ихъ расположенiе непостоянно, ихъ намеренiя непостижимы; съ ними необходимо считаться, но приближаться къ нимъ нельзя; туманомъ и сумракомъ окружено ихъ явленiе; и есть среди нихъ многiя неведомыя, не имеющiя для людей лика и имени. Случилось неотвратимое, словно затменiе ослепило на время человеческiй разумъ, и допустилъ человекъ роковую, непонятную ошибку: это некiй богъ, богиня ли, все совершили (Ил. XIX, 90), чтобы затянуть петлю на шее жертвы: кто это? быть можетъ,— ужасная Эриннiя, чадо ночи, ловчая губительница,— или Кера, смертная участь,— или Ата — богиня обмана, отымающая разуменiе? Все это были враждебные, неизвестные, безликiе, безыменные демоны (ибо подъ этими именами нельзя было призывать ихъ, а «эвфемистическихъ», угодныхъ имъ именъ для нихъ не было); мiръ былъ полонъ ужасовъ, подстерегавшихъ человека впотемкахъ. Общiй итогъ мiросозерцанiя былъ пессимистическiй; душа была напугана и омрачена.
оргiастическихъ культовъ первобытной древности, которые вдругъ обнаружились, когда пронеслось по Грецiи имя Дiониса (несколько беглыхъ упоминанiй о немъ y Гомера кажутся поздними вставками, безъ которыхъ нельзя было обойтись въ нацiональномъ своде священныхъ былей, после того какъ почитанiе Дiониса окрасило собой всю эллинскую культуру). Она не знаетъ и распространенности жертвеннаго человекоубiенiя (хотя при описанiи Патрокловой тризны и говорится о принесенiи въ жертву тени Патрокла двенадцати троянскихъ юношей); и въ особенности — умалчиваетъ она о человекопожиранiи (хотя Гомеръ и употребляетъ слова, какъ «сырьемъ пожирающiй добычу», заимствованныя изъ обрядовой практики антропофагiи, существовавшей до Гомера и пережившей eгo). Она избегаетъ заглядывать въ глубины народной демонологiи, населившей мiръ въ представленiи массъ безчисленными злыми духами, призраками и страшилищами; этимъ чудовищнымъ пугаламъ аристократическiе рапсоды, уже боровшiеся тайкомъ съ варварствомъ и суеверiями, не нашли места въ своемъ эстетическомъ мiре. Такъ определяется гомеровская школа, или община, певцовъ-художниковъ въ своихъ общественно-просветительныхъ стремленiяхъ.