XI.
Прiемы творчества.
Итакъ, матерiаломъ для поэтической деятельности певцовъ служили, кроме быстро изменявшихся и умножавшихся мифовъ о богахъ, для которыхъ народное сознанiе и потребность обряда искали поэтическаго выраженiя,— старыя племенныя былины, требовавшiя иного изложенiя и освещенiя, чтобы стать междуплеменнымъ достоянiемъ, и требовавшiя также, чтобы удовлетворять запросамъ времени, приведенiя ихъ въ связь съ местными былями и особенно съ микенскимъ кругомъ преданiй о походе Агамемнона противъ Илiона. Певцы, полагая краеугольнымъ камнемъ песнь объ участи Ахилла, сочетали ее съ цикломъ сказанiй объ Агамемноне, путемъ вымысла о распре двухъ героевъ, и темъ заложили основы эпоса объ Ахилловой обиде и ея последствiяхъ, при чемъ повесть о гневе героя естественно привязалась къ любимому «предславiю» (проэмiи) о гневе Аполлона на владыкъ и воиновъ, дерзающихъ противиться eгo священнымъ служителямъ: такъ зачалась Илiада. Что съ самаго начала деятельность аэдовъ была направлена къ искусственному слiянiю разнородныхъ былинъ въ большiя эпическiя единства и постольку существенно отличается отъ деятельности сербскихъ сказителей, оставшихся на ступени необъединеннаго, раздробленнаго на короткiе эпизодическiе сказы эпоса, видно изъ того, напримеръ, что когда Демодока приглашаютъ петь, то говорятъ ему, съ какого звена действiя долженъ онъ начать, перебирая струны своей кифары, однообразнымъ уставнымъ речитативомъ, разсказъ части большого повествованiя о томъ, чего натерпелись ахейцы подъ стенами Трои.
Для того, чтобы овладеть этимъ богатымъ матерiаломъ, аэды установили какъ бы канонъ стиля, развивъ исконныя данныя былиннаго склада: эти уставы, съ одной стороны, облегчали совместное творчество, съ другой — служили eгo спайке въ единообразный целостный составъ. Нормы внешней стороны повествованiя были таковы: все оно распадается на две большiя массы: массу собственно эпическую, чисто-повествовательную, или, какъ говорили въ древности, «известительную» (génos apangeltikón),— где певецъ сообщаетъ намъ отъ себя о лицахъ действiя, о eгo обстановке и о ходе самихъ событiй,— и часть дiалогическую, «подражательную» (génos mimêtikón), какъ говорили въ древности, или «драматическую» (dramatikón), состоящую изъ сообщенiй действующихъ лицъ, приводимыхъ въ прямой речи. Трактовка каждой изъ обеихъ частей была различна.
неизменнымъ началомъ: «Въ ризе златистой Заря простиралась надъ всею землею», или: «Вышла изъ мрака младая съ перстами пурпурными Эосъ» (въ более точномъ переводе: «Когда же явилась, въ тумане рожденная, съ перстами, какъ розы, утренняя Заря»). То, что случилось, излагается по возможности съ прагматическою обстоятельностью, выпуклою отчетливостью и эпическою энергiей, достигаемой темъ, что разсказъ всецело покоится на глаголе, такъ что мы имеемъ передъ умственнымъ взоромъ связную последовательность внешнихъ действiй; къ тому же повествовательная часть почти не перiодизирована (если не считать сравненiй, вводимыхъ въ форме синтактическаго подчиненiя), и все сообщенiя объ отдельныхъ действiяхъ одинаково привлекаютъ наше вниманiе, будучи стилистически координированы между собой. Психологическое обоснованiе случающагося, совершенно простое и прозрачное само по себе, развивается въ дiалогической части, въ повествовательной же намечается порой въ краткихъ и весьма наглядныхъ изображенiяхъ душевныхъ волненiй, съ явною склонностью представить ихъ наиболее овеществленными, напр.: «печень eгo вспухла отъ желчи» — для изображенiя гнева; душевныя колебанiя Ахилла означены словами: «сердце, въ персяхъ героя власатыхъ, межъ двухъ волновалося мыслей». Ho всякое сколько-нибудь значительное решенiе представляется не просто выборомъ личной воли или выводомъ изъ размышленiя, а внущенiемъ божественныхъ силъ,— иногда къ добру, иногда къ худу, иногда благожелательнымъ и правдивымъ, иногда коварнымъ и обманчивымъ; эти внушенiя облекаются въ зрительныя формы выведенiемъ на эпическую сцену самихъ боговъ, хотя бы они были видимы только тому одному, кто принимаетъ внушенiе. Намеренiя же боговъ всегда ясны, ибо разсказчикъ ведетъ разсказъ въ двухъ планахъ: въ божественномъ плане и въ человеческомъ; и видимая причинная связь событiй для него недостаточна, чтобы объяснить намъ происходящее: нужно, чтобы каждое событiе было объяснено изъ связи божественнаго прагматизма, т. -е. изъ взаимоденствiя божественныхъ воль и какъ следствiе божественныхъ меропрiятiй.
— амое основное въ ходе событiй, ихъ главные, определяющiе узлы и последнiй исходъ, предназначенный неисповедимымъ рокомъ; передъ рокомъ склоняются, не постигая eгo, сами боги. Весы, на которые въ торжественныя мгновенiя кладетъ Зевсъ жребiи сражающихся, указываютъ, кому суждено пасть, кому уцелеть; и не можетъ Зевсъ спасти отъ горькой участи и собственнаго любимаго сына, Сарпедона (Ил. XVI, 430 сл.). Сама пра-Илiада, древнейшая песнь объ Ахилле, основана была, какъ показали новейшiя изследованiя, на идее рока; и когда Ахиллова мать (въ первой песни) умоляетъ Зевса отомстить ахейцамъ за нанесенную ея сыну обиду и принудить ихъ передъ нимъ смириться, тяжело отцу боговъ дать на то свое согласiе, потому что онъ знаетъ, что это примиренiе завлечетъ Ахилла въ бой съ Гекторомъ,— ему же на роду написано пасть отъ Ахилловой руки, после чего и Ахиллу суждено въ возмездiе вскоре умереть; только преждевременно и неосторожно данное, нерушимое обещанiе заставляетъ Зевса, скрепя сердце, согласиться на все. Такъ основныя религiозныя представленiя влiяли на методъ художественнаго изображенiя.
Если такъ понимали аэды историческiй прагматизмъ и, въ зависимости отъ этого пониманiя, такъ строили и вели свое повествованiе, то, съ другой стороны, чтобы оживить разсказъ и сделать eгo поэтически привлекательнымъ, они повиновались внушенiямъ еще неосознаннаго, еще полуинстинктивнаго эстетическаго чувства, въ которомъ уже ясно различаются характерныя черты позднее развившагося и осознаннаго, чисто эллинскаго, классическаго стиля и вкуса: можно сказать, что классически-эллинское въ формахъ художественнаго слова и художественной пластики коренится въ глубинахъ iонiйскаго генiя.
Здесь мы встречаемся съ тою идеализацiей, которая имеетъ своимъ принципомъ типическое, общее и постоянное въ многообразiи текучихъ явленiй. Нельзя, конечно, отрицать, что идеально-типическое составляетъ, более или менее, общiй признакъ древнейшей народной поэзiи. Таковъ, напр., придатокъ постояннаго эпитета, къ наименованiю предметовъ, въ роде: «длиннотенное копье», «безплодное море», «черный», или «быстрый», или «хорошо оснащенный корабль», «пышнокудрые ахейцы», «шлемоблещущiй Гекторъ», «быстроногiй Ахиллъ». Этотъ обязательный эпитетъ, приводимый и тамъ, где онъ не подтверждается картиною изображаемаго мгновенiя, где Гекторъ не блещетъ шлемомъ и Ахиллъ не бежитъ,— не чуждъ вообще безыскусственному эпическому складу, отпечатокъ котораго сохранили и многiе другiе излюбленные обороты гомеровской речи (напр. «милый» въ значенiи «свой»). Ho, при изученiи Гомера, мы убеждаемся лишнiй разъ и по обращенiю съ такими общенародными прiемами, что передъ нами не чисто-народное творчество, а хитрая работа знающихъ дело и изощренныхъ искусниковъ,— переходъ отъ творчества, которое по справедливости можно назвать органическимъ, къ продуманному и разсчитанному словесному художеству. Іонiйцы, именно, были племенемъ художественно одареннымъ преимущественно передъ другими племенами Грецiи, и потому эстетизмъ гомеровской школы оказался одной изъ отличительныхъ чертъ, противополагавшихъ ее школе Гесiодовой.
сколько характеристика неповторяемаго событiя въ постоянно сопутствующей аналогичнымъ действiямъ типической обстановке. Поэту и легче изобразить все неповторяемое, единичное, особенное посредствомъ сведенiя eгo, хотя бы путями косвенныхъ ассоцiацiй, въ разрядъ вечно повторяющагося въ природе и постояннаго въ человеческомъ быте: отсюда проистекаетъ эстетическая потребность въ техъ обширныхъ, подробно развитыхъ, захватывающихъ по своей живой наглядности и предметной точности сравненiяхъ, которыя, принимая форму отступленiй, позволяютъ поэту и слушателю длительныя остановки, чтобы вдоволь налюбоваться изображаемымъ, и могущественно способствуютъ обаянiю сладкоречивой, спокойной широты, последней ясности и многовместительной грандiозности гомеровскаго стиля.
Дiалогическая часть повествованiя, еще более далекая отъ безыскусственно-народнаго склада, строилась по несколько иному канону. Здесь речь уже, до некоторой степени, перiодична; строй мысли планомеренъ до возможности предугадать будущее аттическое красноречiе; словесной живописи меньше, сравненiя избегаются, но, взаменъ ихъ, применяются отступленiя по поводу излагаемаго, широко развитые примеры изъ прошлаго, служащiе для подтвержденiя высказываемыхъ мыслей, многочисленныя воспоминанiя, позволяющiя мимоходомъ помянуть и другiя родовыя и племенныя славы. Психологическiй элементъ всегда является обоснованнымъ рацiоналистически и, именно, съ точки зренiя свойственныхъ каждому говорящему разсчета и выгоды, что подчасъ удивляетъ или смешитъ насъ своею наивностью, темъ более, что разсчетливость и корысть не всегда бываютъ истинными пружинами поведенiя техъ лицъ, кому они приписаны, какъ обще-понятная мотивировка ихъ действiй,— напр. Ахиллу. Здесь мы ясно видимъ, съ какимъ кругомъ слушателей имели дело певцы, каково было то феодальное общество, въ домахъ котораго, на пиршествахъ воиновъ, должны они были истолковывать старинныя преданiя то романтической и рыцарской эолiйской старины, то по иному чужой, монархически-патрiархальной старины микенской.
намеченное различiе лицъ по характеру, полу и возрасту и несмотря на различiе положенiй, коимъ речи всегда совершенно соответствуютъ, все же столь единообразными, что поистине можно сказать, что все герои Гомера говорятъ между собой однимъ языкомъ, сотканнымъ изъ одинаковыхъ реченiй, отражающимъ одинъ образъ мыслей о вещахъ божественныхъ и человеческихъ, одинаковую расценку внутреннихъ и внешнихъ благъ жизни. Эта вразумительность зиждется на такомъ всеобщемъ признанiи и исповеданiи религiозныхъ, нравственныхъ и бытовыхъ нормъ, при которой обособленному мненiю личности, имеющему характеръ общаго сужденiя, еще нетъ места.