ДУХОВНЫЙ ЛИК СЛАВЯНСТВА
I.
Утверждая внутреннее единство славянского мира в его внешнем разделении, какой высший смысл влагаем мы в эту уверенность, помимо прямого, указующего на простейшую достоверность кровного родства славян и односемейственного созвучия славянских наречий? Из каких нравственных корней вырастает славянское самосознание и до каких духовных основ оно углубляется? — Вот вопрос, — и от решения этого вопроса существенно зависит, насколько обоснованными представляются нам ожидания всеславянского соборного согласия в грядущем.
Ибо, в соответствии с нашими национальными и всемирно-историческими идеалами, мы вольны чаять «водворения» тех или иных форм «вожделенного строя в славянской мировой громаде», как говорил поэт; но эти задачи будущего объединения и возникают в славянстве именно потому, что нет в настоящем между единоплеменниками ни политического единства, ни единства веры, образованности и бытового уклада.
Правда, самая тяга к объединению свидетельствует о некоем чувствовании сокровенной духовной связи между отдаленнейшими из разошедшихся родичей многочадного рода; однако, связь эта остается невыявленною и неопределимою, почему славянская идеология всегда и казалась недругам нашим личиною, плохо прикрывающею действительные побуждения стародавней племенной борьбы.
II.
Впрочем, не одни недруги, но и беспристрастные посторонние наблюдатели могли бы — вчуже — расслышать в этой проповеди только природный голос энергий самосохранения, внятно звучащий в серединных чувствилищах великого племени, издревле вытесняемого со своих мест, искореняемого и обезличиваемого германством. Потребность в теснейшем сплочении издавна расторгнутых частей для дружного отпора неотступно надвигающейся враждебной стихии достаточно объясняет, сама по себе, попытки некоего восполнения действительности прагматически-целесообразными примыслами о едином духовном лике славянства.
В самом деле, речь идет не просто о сравнительной психологии славянских народностей, научное значение которой неоспоримо, при всех оговорках, коим подлежит точность ее обобщений. Осторожное положительное исследование остается в низшей сфере, когда мы возвышаемся до интуиций о духе. Между тем, лишь в этой верховной области впервые осмысливается славянская идея; одной психологии тут недостаточно: ведь из того, что характер племени являет известную общность эмпирических черт, еще вовсе не следует, что это единство типа нечто большее, чем первоначальное, этнологическое единство. К тому же необходимо наблюдению родового сходства противопоставить другое, установляющее глубокие различия, накопившиеся в итоге исторического расчленения, — откуда вытекает с одинаковою несомненностью, что славянство в еще большей, быть может, мере многообразно и множественно, нежели одностихийно и внутренне целостно. Поистине, не будь германского натиска, — заключит посторонний наблюдатель, — не было бы и славянской идеи.
То или иное отношение наше к сомнениям этого порядка не может не обусловливаться, прежде всего, общими теоретическими предположениями свойственного каждому из нас миросозерцания. И тот, кто решается взять на себя философскую ответственность за самое словосочетание «духовный лик племени», — неизбежно должен предстать в глазах людей, отрицающих метафизическое бытие соборных личностей, в невыгодном освещении звездочета или иного гадателя, произвольное мечтательство которого извинимо лишь в меру его личной искренности. Не буду обольщаться: по всем вышеприведенным, разумным или, по крайней мере, благоразумным основаниям, я отчаиваюсь быть равно для всех убедительным, — почему, пренебрегая доказательствами, ограничусь изложением того, в чем убежден сам.
А убежден я в том, что, когда впервые согласно скажет славянство свое окончательное вселенское слово, тогда иноплеменный мир воочию увидит его особенный внутренний образ; теперь же не знает его, потому что не воплощено слово во всеславянском историческом действии. И вот какими вижу я некоторые определительные черты этого внутреннего образа.
III.
Есть в душевной жизни, как и в высшей, благодатно-творческой жизни духа, двойственность полярных влечений, различать которые научила нас недавно седая древность, когда, после долгих веков, наконец мы целостно поняли, в каком смысле противополагали эллины Аполлоново начало началу Дионисову. «Единение, меру, строй, порядок, равновесие», самодовлеющий покой завершенных форм противополагали они, как идею Аполлона, — «началу безмерному, подвижному, неустойчивому в своих текучих формах, беспредельному, страдающему от непрерывного разлучения с собою самим» (это был Дионис); «силы души сосредотачивающие, центростремительные — силам центробежным, разбивающим хранительную целостность человеческого я, уничтожающим индивидуальное сознание.»*
«выхождению из себя», мистическому «восторгу и исступлению»; аполлонийское самосознание — дионисийскому самозабвению; овладение миром при посредстве познающего и устроительного разума — энтузиастическому растворению отдельного разума в разуме сверхличном, всеобщем, в одушевленном целом бытия вселенского; волю напечатлеть свое законодательное я на воске мировой данности — жажде наполниться вселенским дыханием, вместить в своей груди весь мир, как дар, и в беспредельном истаять, — ибо, по слову Леопарди о просторах Бога и вечности,
Так сладостно крушенье в этом море...
Отваживаясь чертить свой рисунок крупными чертами, простыми обобщающими линиями, скажу, что, на мой взгляд, германо-романские братья славян воздвигли свое духовное и чувственное бытие преимущественно на идее Аполлоновой, — и потому царит у них строй, связующий мятежные силы жизнеобильного хаоса, — лад и порядок, купленный принуждением внешним и внутренним самоограничением. Славяне же с незапамятных времен были верными служителями Диониса. То безрассудно и опрометчиво разнуздывали они, то вдохновенно высвобождали все живые силы — и не умели потом собрать их и укротить, как товарищи Одиссея — мощь буйных ветров, вырвавшихся из развязанного ими Эолова мешка. Истыми поклонниками Диониса были они, — и потому столь похож их страстной удел на жертвенную долю самого, извечно отдающегося на растерзание и пожрание, бога священных безумий, страдающего бога эллинов.
IV.
Недаром с большою историческою вероятностью можно утверждать, что изначальный фракийский культ Диониса, лишь мало-помалу распространившийся среди эллинов, мудро смягченный и умеренный ими в своих диких и разрушительных проявлениях и, наконец, высветленный до красоты духовнейшего из начал, гармоническое согласие которых в религии, умозрении и художестве мы чтим как вселенское откровение эллинства, — этот хоровой и оргиастический культ был исконным богопочитанием балканских славян.
— постижение «хаоса, рождающего звезду», — своей природе славянина; что я отмечаю не затем, чтобы оспаривать энтузиастического прозорливца у Германии в пользу милой его сердцу Польши, — но чтобы сослаться на его свидетельство о глубинном сродстве славянской души с былыми восторгами дионисийских экстазов.
И поныне, на вершинах творчества, экстатическим по преимуществу являет себя наш племенной гений. Напомню лишь имена ближайших к нам и наиболее владеющих нашими думами тирсоносцев: Мицкевича, Словацкого, Шопена, Достоевского, Скрябина. Выхождением из себя познает он истину и ежечасно стремится за грань замкнутого мира личности, как бы нуждаясь в саморасточении, чтобы обресть свою душу.
V.
Не в себе, не в своей самостоятельной совести находит славянский дух начало закона, а единственно в живом Боге — или нигде (за что и презирают немцы, кантианцы от природы, славян, как не умеющих себя ограничивать и над собою господствовать, а потому-де самим разумом вещей обреченных рабствовать) — и, мятежный, в ослушании богоборствует, отстаивая перед лицом Бога безначалие, пока не умирится, и не раскается горько, и не прильнет по детски к Любимому. Тоскующий по безымянным просторам и равно открытый вдохновению и одержанию, не всегда удерживается славянский дух в пределах человечески прекрасного и человечески разумного, но порывается к сверхчеловеческому, или жалко срывается в хаотическое. Всем взлетам и всем падениям подвержен он, являя собою один порыв, грани же ненавидя, — тогда как его германо-романские братья памятуют о мере и каждым творческим действием утверждают спасающий личность и закрепляющий ее победы Предел. Оттого формы, ими творимые, прочны, устойчивы, совершенны; оттого покоряется им окружающая природная стихия и послушно приемлет подсказанный их духом порядок и смысл.
А славянство радуется смене и плавкости форм и, плавя все формы, плавится само, текучее, изменчивое, забывчивое, неверное, как влага, легко возбудимое, то растекающееся и дробящееся, то буйно сливающееся; недаровитое к порабощению природы, но зато неспособное и к ее умерщвлению холодным рассудком и корыстью владельческой воли; готовое умильно приникнуть к живой Матери-Земле; лирическое, как сербская или русская песня; музыкально-отзывчивое, как горное эхо, на все голоса вселенной; в самом эпическом героизме своих юношей-воинов — женственное, как Душа Мира; знающее святыню явления, видящее в нем богоявление Единой Души. Любит оно, гульливое, как волна, узывчивую даль и ширь полей, и вольные просторы духа, — и недаром тот, кто раздвинул мироздание в просторы беспредельные — Коперник, — был славянин.
VI.
Во многом отказано славянству, но многое и вверено ему на хранение до лучших времен. Неумелые в строительстве общественности принудительной, лелеют в духе славяне, — эти исконные усобники, — тайну хорового согласия и того непринудительного общения между людьми, которое только на их языке имеет в мире свое именование: соборность. Им дано обретать свое личное я я, созерцаемого как реальное лицо.
Столь предрасположено к глубочайшему христианскому миропостижению это дионисийское племя, что не удивительна его великая и творческая ревность о духовно-воспринятой им кафолической истине. Ибо, гениально-воспримчивое, оно одарено силою творчески претворять и как бы духовно возрождать воспринимаемое. И вот, западно-кафолический жар Польши порождает в ней неслыханную мистику евхаристического, национального самосознания, а в стране св. Вячеслава, который, по легенде, своими руками возделывал священный виноградник и выжимал гроздия для литургийного Таинства, жажда причащения Крови Христовой знаменует духовное самоопределение целой чешской народности, — между тем как на Руси самобытно развивается в обрядовом предании, в древнейшем художестве и, наконец, в умозрении — неведомое Византии мистическое почитание Святой Софии, хранится верховный и чистейший алмаз восточно-христианского платонизма...
Князь чешский, Вячеслав, святой мой покровитель.
Славянской ныне будь соборности зиждитель!
Свободу Чехии, и с нашей сочетай!
Как лик твой воссиял на княжеском совете
И ужаснулись все о том внезапном свете,
Так воссияй очам расторгнутых племен
Как некогда ты сам у вышеградских башен
Сок гроздий выжимал для литургийных брашен,
Так сопричастникам божественную Кровь
Для общей вечери воскресной уготовь!
VII.
темного хаоса и как опасности ложного строя и того света, о коем сказано: «смотрите, свет, который в вас, не есть ли тьма».
Страшны центробежные силы души-мэнады, страшен разымчивый хмель безудержных буйных страстей. Но не менее страшны искушения мертвенного бездушного порядка и приманки извне приемлемого внешнего строя, которыми обольщают славян их враги, чтобы омертвить их самобытную жизнь, обескрылить дух и внутренний образ их изгладить. Ревниво должны они беречь свое предание, любовно множить взаимность, наиболее же стремиться к тому, чтобы в самих себе найти строй.
Неисповедимы пути Провидения, и свобода человеческого выбора между добром и злом неограничена. Но если возможно судить по водосклону, в какие моря впадет река, если не отвратят непредвидимые препоны русла ее в сторону и не отведут прочь естественного течения вод, — есть основания к надежде, что славянство, верное своим роковым в жизни, но благодатным залогам и Духа в себе не угасившее, понадобится человечеству, когда, изжив все блуждания внешнего и принудительного жизнепонимания и жизнестроительства, возжаждет мир откровений лучшей, соборной свободы и правды духовной о святом единстве вселенской жизни.
15 октября 1917 г.
Примечание
— в сборнике РВ.
* Вяч. Иванов, «Эллинская религия страдающего бога», ч. I, гл. 1. («Новый Путь», 1904, I, стр. 123).
Против ряда идей этих статей, равно как и других идей книги «Родное и Вселенское» с резкой критикой выступил Андрей Белый в небольшой книжечке «Сирин ученого варварства» (По поводу книги В. Иванова «Родное и Вселенское»), Берлин, 1922. В ней он сурово порицает В. И. за искажение философского и мистического мира Ницше, за «каннибалово понимание 'православия'« и «фракийское славянофильство». Но главное обвинение Белого в том, что В. И. «при виде младенческой, в муках рождаемой новой России», не сказал: «Видели очи мои спасение всех людей...», проглядел животворящую религиозную народную стихию Октябрьской революции. «Сорвана мертвая Аполлонова маска с народного представительства, и образуется хор «советов»; вся глубинная драма борений народной души, где слагаются «мифы» о новых, невиданных формах свободной, сияющей жизни... Вся Россия покрылась «оркестрами», потому что «советы» — «оркестрии», столь чаемые Вячеславом Ивановым... Так бы должен приветствовать Вячеслав Иванов происходящее с нами... Увы, совершилось обратное... Вячеслав Иванов для сказочной нашей действительности не находит в себе бодрых, веющих радостью слов» (ср. также К. Мочульский. Андрей Белый, Париж, 1955, стр. 251 и H. A. Stammler, Belyj's conflict with Vjačeslav Ivanov over War and Revolution — Slavic and East European Journal, vol. 18, № 3 (1974).