ПРИМЕЧАНИЯ
«Достоевский. Трагедия. Миф. Мистика» печатается по-русски впервые. Книга была создана для немецкого издателя. В основу ее вошли ранние статьи о Достоевском, автором существенно переработанные; некоторые ее части были написаны заново. Немецкий перевод пересмотрен В. И. Этот немецкий текст дается здесь в русском переводе; заново написанные части переведены непосредственно с немецкого языка; в основу текста других частей книги положены упомянутые нами статьи.
Сложную историю возникновения книги можно проследить по многолетней переписке между В. И. и его молодым другом Евсеем Давидовичем Шором. Переписка эта хранится в архиве В. И. в Риме и в архиве Шора в библиотеке Иерусалимского университета. Ниже печатаются выдержки из нее.
Сын известного пианиста Давида Соломоновича Шора и двоюродный брат Ольги Александровны Шор (О. Дешарт), Евсей Шор (1891-1974) поселился в Германии в 1922 г. Во Фрейбурге и позже в Берлине и Дрездене он продолжал блестяще начатые в Москве занятия по философии и эстетике, работал с Хайдеггером и Гуссерлем, делал переводы с русского на немецкий язык и сотрудничал в больших немецких журналах. Он считал своим культурным долгом познакомить немецкого читателя с произведениями В. И. и задумывал, с помощью общего друга его и В. И., Федора Августовича Степуна, жившего тогда в Дрездене, издать ряд книг со статьями русского поэта.
Для этого он начинает долго длящиеся переговоры с типографом и позже издателем Вайбелем. После сложных перипетий сношения с Вайбелем прерываются, и новые долгие, но на этот раз успешные переговоры ведутся с известным Тюбингенским издательством J. C. B. Mohr (Paul Siebeck).
Там появляется наконец в виде отдельной брошюры «Русская идея» — после бесконечных задержек, зависящих столь же от излишне, может быть, пытливого и требовательного переводчика — самого Евсея Давидовича, — сколь и автора, нелегко отпускавшего и вплоть до последних корректур меняющего свой текст. После «Русской идеи» предвиделось, в той же Тюбингенской серии, появление, также отдельными брошюрами, статей В. И., посвященных Достоевскому. Но уже в середине 1925 года и Шору и В. И. становится ясным, что более целесообразно соединить статьи, которые автор тем временем решает существенно переделать и дополнить, в одну книгу.
Перевод статей о Достоевском и добавочных текстов, присланных из Италии В. И., поручается Шором Александру Карловичу Креслингу. Креслинг с переводом не спешит, много раз перечитывает его и редактирует с Евсеем Давидовичем до того, как послать выработанный текст В. И., который в свою очередь его подчас существенно изменяет. Наконец, после работы, затянувшейся на много лет, и многочисленных филологических и стилистических споров, приходит срок передать рукопись издательству. До этого В. И. хочет просмотреть всю книгу как одно целое (до сих пор он работал лишь над отдельными ее частями). Он просит Креслинга вернуть ему единственный, у переводчика находящийся, русский оригинал неизданных авторских добавлений. Сначала «просит», потом «умоляет», потом «требует». Но все усилия и В. И. и Е. Д. Шора тщетны. Креслинг русскую рукопись не высылает, она им «секвестрирована», как пишет В. И. Вся окончательная работа должна быть автором произведена по немецкому переводу. Непонятно столь странное поведение Креслинга! Никаких ни профессиональных, ни личных причин задерживать у себя уже давно переведенные тексты у него не было. Затерял ли он рукопись и не хотел в этом признаться? Найдется ли она еще в каком-нибудь забытом архиве? Все гипотезы возможны. Заметим в скобках, что в 1986 г. проф. Людольф Мюллер, друг издателей и вдовы А. К. Креслинга, еще раз безуспешно наводил справки об исчезнувшей рукописи.
Потеря русских фрагментов еще более усложнила задачу редакторов предлагаемого издания: перевод на русский язык немецкой книги. Правда, оставшиеся у Креслинга фрагменты рукописи были в ее немецком переводе еще раз автором существенно переработаны. Но отсутствие их не только лишает читателя существенного текста в русском оригинале, но и в определенной мере ограничивает лексический материал, необходимый для переложения немецкой книги на русский язык. Ибо здесь можно говорить не столько о переводе, сколько о работе мозаиста, ищущего составные элементы новой мозаики в русских статьях, вошедших в основу немецкой книги. Нужно было тщательно подбирать соответственные слова, следить за «молекулярными» изменениями фразы, прислушиваться к каденции и ритму. У переводчика не было, конечно, никакого помышления писать «под» В. И. Было только желание избегнуть вольностей и остаться предельно верным выраженной мысли. Когда дело шло о расхождении в выражениях между текстом немецкой книги и русскими статьями, всегда предпочиталась формулировка В. И., даже если она вполне не соответствовала немецкому тексту.
свет пришел к власти Гитлер. Началась культурная «чистка». И хоть книга не имела никакого политического характера, она практически была изъята из книжных магазинов. Были в корне прерваны все остальные многочисленные проекты Шора. Главным из них было издание, сначала задуманное в пяти, а потом в четырех томах, критических и теоретических писаний В. И.
За год до появления книги в Германии швейцарский журнал «Neue Schweizerische Rundschau» (Zürich) напечатал в номере от 2 февраля 1931 года под заглавием «Dostoevsky als Denker, Fragment» несколько страниц из перевода Креслинга. В этом же номере воспроизведены несколько сцен из трагедии В. И. «Тантал» в переводе Генри фон Гейзелера (см. о нем II, 680-681). Там же появилась статья Герберта Штейнера «Zu Viatscheslav Ivanoffs Werken».
В 1952 году книга появилась по-английски, уже после смерти Вячеслава Иванова. Перевел ее с немецкого Норман Камерон. Краткое предисловие написал Морис Боура, который со своим другом Исайей Берлином посещал В. И. в Риме осенью 1947 г. и подробно обсуждал с ним проект появления в Англии цикла стихов «Свет Вечерний» и «Достоевского». Книга вышла одновременно в издательстве Harvill Press, в Лондоне, и Noonday Press, в Нью-Йорке. Она вошла в программу главных университетов и переиздана в массовой серии издательством Farrar, Straus and Co. в Нью-Йорке.
Реферат книги, написанный И. Б. Роднянской, напечатан в издании «Достоевский. Материалы и исследования». Т. 4, Л., 1980, стр. 218-238. Проблеме восприятия Достоевского В. И. посвящена статья Gabriel Marcel. «L'interpretazione dell' opera di Dostoevski secondo V. Ivanov» — «II Convegno», ¹ 8-12, 25 gennaio 1934; Dimitri Ivanov «Le message libérateur de Dostoievski selon Viatcheslav Ivanov» — Les cahiers de la nuit surveillée. Lagrasse, 1983.
Е. Д. Шор, после прихода к власти Гитлера, поселяется в Палестине, где жил его отец. Со своей женой, Надивой Шор, он основывает музыкальную консерваторию в городе Холон, руководством которой, после его смерти, продолжает заниматься его вдова. В Израиле, Е. Д. Шор блестяще действовал в сфере общекультурного и особенно музыкального развития, занимал ответственные должности и продолжал свою писательскую деятельность.
Еще до выезда В. И. из Советского Союза Е. Д. Шор пишет 10 июня 1924 года Ольге Александровне из Фрейбурга: «Мне удалось уговорить одного издателя издать на немецком языке его [В. И.] статьи о Достоевском из 'Борозд и Межей'. Вопрос: Хочет ли В. И., чтобы его издавали в Германии и на каких условиях? Думаю, что он не может не хотеть этого и что — так как это после статьи о Толстом в «Логосе» первая его вещь на немецком языке, — он не станет настаивать на большом гонораре; лучше бы если б он мог от гонорара отказаться».
8 ноября 1924 года Шор пишет из Фрейбурга В. И. уже в Рим: «От Ольги Александровны Вы узнали о предполагающемся издании перевода Вашей статьи «Достоевский и роман-трагедия», из письма Федора Августовича [Степуна] — о тех мотивах, которые побудили нас озаботиться новым переводом. На всякий случай — (ответа на свое письмо Федор Августович от Вас не получил) — довожу до Вашего сведения, что перевод Уманского, изданный одним венским издательством, не только не передает адекватно Ваши мысли, но решительно извращает их; таким образом, издание нового перевода не только желательно — для более широкого распространения Вашей статьи, но и совершенно необходимо — для восстановления ее смысла. Ольга Александровна писала, что Вы предоставляете Федору Августовичу решение всех вопросов, связанных с этим изданием. Мы позволили себе поэтому поговорить с издателем и переводчиком и надеемся, что к Рождеству перевод выйдет в свет. Условия материальные, о которых мы договорились с издателем, представляются очень благоприятными».
В. И. соглашается, но хочет статьи до перевода существенно переработать. В первоначальном проекте Шора статьи должны были быть напечатаны отдельным выпуском. 25 ноября 1924 года В. И. пишет Шору из Рима: «... Письма Федора Августовича я не получил. Венского перевода не видел».
В конце письма добавлено: «Узнал о его существовании из Библиографического обзора. Договора никакого, конечно, не заключал. За все, сделанное Федором Августовичем и Вами для переиздания моего этюда в надлежащем виде, мне остается только благодарить Вас обоих. Предложение заглавия (Достоевский — als tragischer Dichter) одобряю.
Я попытался отметить карандашом возможные купюры, заключая в скобки ненужные места, в своем экземпляре. Если бы имелось в виду издание перевода этого этюда, я бы мог, немного трепеща опасностей новой пересылки, послать Вам сборник, которого у Вас нет, на время, потребное для ознакомления с ним и перевода... Одним словом, ежели будет предпринят какой-либо перевод, имея перед глазами готовый перевод, потому что язык изменяет для меня самую установку умственного зрения. В экономии предположенной мною серии номер два (Лик и личины России) представлял бы собою по преимуществу анализ «Братьев Карамазовых», а номер три (О мифе) — 'Идиота'».
«Этот № 3 пришлось бы, впрочем, написать; я читал лекцию на эту тему, но не обработал ее, и боюсь, что растерял заметки.
Впрочем, я не уверен, что статья «Лик и Личины» вообще будет приемлема в Германии: выбор материала для перевода — дело трудное, нужно знать хорошо читателя и не отпугнуть ».
О статье «Лик и Личины» В. И. пишет снова Шору 27 декабря 1924 года из Рима: «... Причина, почему я замедлил опять ответом, такова: я принялся за переработку, с дополнениями и введением, своей статьи «Лик и Личины России», каковая должна предстать издателю, как «Достоевский — als Religionslehrer» или под иным заглавием в этом роде. Хотелось тотчас выслать Вам текст печатный с письменными дополнениями; но я еще не готов, — почему и ответ Вам задержался, и книга моя еще не выслана. Через немного дней это будет сделано. А первый наш выпуск к Рождеству напечатать, как видно, не удалось?...».
Из Рима 25 мая 1925 года В. И. пишет Шору: «.... Что касается до статьи о религии Достоевского (заглавие коей должно быть, в соответствии с ее содержанием, не «D. als Mystiker», а скорее: «D. als religiöser Denker», или, еще лучше «D's Religion», представляю Вам окончательную формулировку, указывая только, что статья представляет собою попытку очертить религиозное миросозерцание, даже определить религиозное — sic! — Достоевского), — l'appétit vient en mangeant, и я решил то, что было раньше напечатано, существенно переработать и прежние рамки широко раздвинуть. Итак, Вы получите не печатную статью с купюрами и с вставками, но целую рукопись новой во многих частях работы. По-немецки должен выйти новый essai, a не прежняя моя статья... Я не знаю, довольны ли Вы этой затеей, но иначе мне поступить нельзя.
Той же работы (о религии Достоевского) ждет и одно итальянское издательство. Для меня новость, что переводчик мой не Федор Августович; предполагая, что перевод первого выпуска сделал он, я хотел было предложить заочно выставить пометку, что перевод автором «авторизован». Пусть переводчик не боится трудностей моего изложения: я бы желал лично просмотреть перевод, хотя бы в корректурах, и все недоумения сами собой при этом разрешатся».
В другом письме (недатированном) В. И. пишет Шору: «Что касается Достоевского, действительно невыход в свет первого выпуска в течение столь долгого времени породил во мне сомнения в осуществимости установленного плана. Ваши новые сообщения ставят все дело под иной угол зрения. Конечно, будет лучше соединить все этюды в одну книжку; я уже и думал о таковом, как о некоем целом. Книжка состояла бы из глав:
2. Dostoievski als Mythendichter (О «Бесах» и о «Идиоте»)
3. Dostoievski als Religionslehrer.
Как бы то ни было, я теперь занят этим последнем этюдом (о религии Достоевского), и когда закончу его, Вам вышлю. Нужно заметить, что этот этюд, по своему объему, более чем двойной сравнительно с другими. Было бы справедливо установить количественную пропорциональность оплаты; но об этом упоминаю только к сведению Вашему, и ни на чем особом в коммерческом отношении настаивать не буду. Напоминаю также, что этюд о мифе будет написан впервые (быть может, напишу его по-немецки) и этюд о религии наполовину будет также новой работой...».
В. И. — Шору из Рима, 11 июля 1925 года: «... Для характеристики этюда о сейчас могу сказать в двух словах, что, подобно тому, как в поэме Данта заключается, по его словам, «la dottrina che s'asconde sotto il velame dei versi strani» («учение, скрытое под покрывалом стихов странных»), — так и в творениях Достоевского содержится, как ищет показать автор, целостное религиозное учение, доселе не рассмотренное в своей связи и потому недостаточно выявленное. — Впрочем, вступление к этюду, где все это выражено и определено точно и полно, могу выслать в скорейшем времени в целях составления подробного проспекта».
29 октября 1925 года Шор пишет из Фрейбурга В. И.: «Согласно Вашему желанию я сговорился с издателем, чтобы все три статьи вышли вместе, он с нетерпением ждет присылки дальнейшего материала, так как набираться должны все три статьи подряд — иначе набор стоял бы слишком долго без дела; с неменьшим нетерпением ждет Ваших статей переводчик, Александр Карлович Креслинг (он переводит также последние статьи Федора Августовича, о которых я кажется писал Вам; с нетерпением жду их и я, так как давно обещал их тому-другому и исчерпал весь свой запас отговорок и мотиваций».
Время, однако, проходит, и после кропотливой переработки книги автором наступают «сомнения» переводчика. 28 июня 1927 года Шор пишет В. И.: «10 месяцев я был в отсутствии из Фрейбурга и надеялся, что к моему возвращению я найду, если не изданного Достоевского, то корректуру всех трех статей. Я был уверен, что все сомнения свои Креслинг разрешил в переписке в Вами. Оказывается, А. К. не решался переслать Вам перевод второй и третьей части, не проработав его предварительно со мной (как это мы сделали с первой частью). В результате все готовы думать, что вина в задержке лежит на мне, разве это справедливо? Сейчас все причины, тормозившие выход в свет Достоевского устранены: Вайбель <первый предполагавшийся издатель> — счастливый собственник типографии, жаждет издательской деятельности. Креслинг заканчивает свою докторскую работу и вскоре освобождается от обременяющих его занятий по докторату; я предоставляю себя в его распоряжение. Надеюсь, в течение ближайших двух месяцев все придет к желанному концу...».
28 августа 1927 года В. И. отвечает из Рима: «Жажду «Достоевском». Даже ропщу на издательство за небрежение к ней. Я считаю ее книгой значительной, но, видимо, в нее не верят. Напишите мне, прошу Вас, подробно о впечатлении пересылаемой Вам работы и всех ее частностей, равно и предисловия к ней... P. S.: Набор моего текста всегда труден. Авторская корректура насущно нужна. Можно ли получить ее вместе с оригиналом, так как черновиков у меня нет (на срок прочтения)? Высылка, правка и возврат корректуры возьмут одну неделю».
Но дело осложняется еще более: Вайбель, собственник типографии, разочаровывается в издательской деятельности, а переводчик задерживает у себя рукописи переработанных В. И. статей. Из Павии В. И. пишет Шору 1 января 1928 года: «Предпочитая определенные решения неопределенности, я почти рад, что Вайбель нашел мужество признаться в том, что его издательские перспективы «aussichtslos», и этим отказался от издания «Достоевского», тем более, что Вы обнадеживаете меня относительно устройства этой книги, которую я непременно хотел бы видеть изданной в Германии. Весь вопрос в том, как добыть у Креслинга, прежде всего, мой оригинал, т. е. рукопись и соответствующий размеченный экземпляр моего сборника статей «Родное и Вселенское», — а затем уже и то, что им до сих пор переведено. Я предпочел бы иметь оригинал части перевода, нежели не иметь в руках ничего. Недостающие части мог бы я сам перевести (это не больший труд, чем переработка переведенного), или, быть может, доделали бы перевод Вы. Теперь же книга, так сказать, секвестрована. Правда, и за мною самим числится большой долг. Окончательная обработка первого отдела мною все еще не доведена до конца, почему я и не присылаю весь первый отдел, а только отрывок. Я бы мог засесть за это дело сейчас, несмотря на большую занятость текущими делами, но мне жаль отрываться от новой оригинальной работы, которую я начал и которая всецело занимает мои мысли. Это, впрочем, ничего не значит, и я, повторяю, принялся бы прилежно за «Достоевского», если бы это стоило делать немедленно. А стоило бы это, если бы почва для издания была, хоть немного, упрочена, да если бы Креслинг не задержал двух остальных отделов полоненными у себя. Как мы выберемся из этого хаоса, не знаю; но все статьи нужно. Усовестите Александра Карловича; все же Вы его приятель, посвященный во все его обязательства и затруднения; написать ему я, пожалуй, напишу, но без надежды на чудотворное действие своего нового ходатайства».
проектированной книге многие уже слышали и ждут ее. Из Рима 16 июля 1927 года В. И. пишет Шору: «Упомянутые несколько строк обнадеживают косвенно, что моя книга о Достоевском еще может родиться на свет, а этого я бы очень желал, тем более, что многие ждут ее с нетерпением. Буонайюти просит отрывки из нее (например, о мифе) для своих проф. H. Vahinger'y (философу «Als Ob») она нужна также по вопросу о мифе. — Приезжали ко мне в Павию два незнакомых швейцарца из Цюриха (некий Steiner) в поисках моих работ и хотели писать Waibel'ю о разрешении напечатать кое-что из книги о Достоевском в швейцарских журналах. — Многих, из разных точек зрения, книга живо интересует. Я ведь читал этой зимой в Павийском университете небольшой курс лекций о русской религиозной мысли, и была о том статья в Bilychnis: вот еще нетерпеливая клиентела читателей для книги. Нужно бы в самом деле, и давно пора бы, ее создать. О причинах систематического откладывания недоумеваю».
В. И. — Шору 12 марта 1929 года: «Благодарю Вас за Вашу доброту и литературные хлопоты. Как важна эта доброта Ваша ко мне, о том свидетельствует душевная чуткость, с которой Вы уловили, читая между строк, то, о чем я прямо не писал... Душевный подъем, в самом деле во мне происшедший... Преодоление давнего состояния нравственной депрессии...
... Я встревожен дальнейшей судьбой и «Русской идеи» и «Достоевского» ввиду Вашего скорого отъезда из Германии. Хотя мне хотелось бы думать, что едете Вы по академическим своих поправок; но это мне очень не по сердцу».
Но вот новое осложнение. Е. Д. начинает сомневаться в возможности точно передать на немецком языке стиль В. И. Главным образом он боится, что перевод будет сделан не на «современном» немецком языке. Он пишет В. И. из Фрейбурга 2 сентября 1929 года: «Дело в том, что до сих пор я относил все различия между стилем перевода (моего — в «Русской идее» и Александра Карловича — в «Достоевском») и стилем Вашей редакции на счет отличий во внутренней форме, которая неминуемо должна была сказываться в структуре языка. Естественно, я старался сгладить эти различия в направлении Ваших желаний, и был так абсолютно уверен в неправомерности сомнений, что поссорился прошлой весной с Вайбелем, когда он самым осторожным образом заявил о желательности сделать стиль языка «Русской идеи» более доступным для немецкого читателя... Дело в том, что замечательный стиль Вашей русской литературной речи непередаваем в детальной точности на немецком языке. Иная структура языка, иная постановка слов, употребление члена, — все это превращает Ваши изысканные русские предложения в непомерно тяжелую немецкую фразу. В этом, быть может, заключалась самая большая трудность перевода: сохранить до последней возможности внутренний ритм Вашей мысли, движения Вашей речи, и в то же время не погрешить против требований современного немецкого языка.
выдержать только русский язык. Это кажется, быть может, парадоксальным: ведь немецкая научная литература издавна славилась сложностью своего языка; однако, я все же думаю, что только сложность простого есть правая сложность; немецкая же речь сложности не выдерживает, сложностью себя губит, может быть потому, что в ней никогда не было подлинной простоты и прозрачности.
Как бы то ни было, все сомнения свои я оставлял про себя, и своей верою в правую сложность Вашей русской речи не только лишил себя беспристрастного отношения к немецкому языку, но и заразил своим энтузиазмом нашего немецкого друга Каубиша; в беседах, затягивавшихся до поздней ночи, я пытался передать ему контуры Вашего миросозерцания, которые просвечивают в «Русской идее», и, увлеченные открывавшимися нам духовными горизонтами, мы забывали о немецком читателе, особенностях немецкого языка. Так продолжалось до тех пор, пока «Русская идея» не оказалась полностью переписанной на машинке; в мае я решил в последний раз прочесть ее и немедленно отослать издателю. В последний момент я вдруг увидел, что сомнения мои были правильные, что перевод требует большей прозрачности.
Естественно, что я стал себя проверять. Мои сомнения встретились с сомнениями Александра Карловича. В ответ на мои вопросы, связанные с «Русской идеей», он высказал свои вопросы по поводу Фрагмента <Фрагмент книги о Достоевском>. Мы решили проверить себя и прочесть «Русскую идею» и Фрагмент кому-либо из наших немецких друзей, на которых мы можем положиться. Мы обратились к двум близким нам здешним профессорам и одному писателю Фрейбургскому, религиозному социалисту, который одно время был очень известен в Германии и теперь вместе с ростом религиозных настроений в рабочих кругах, снова начинает выдвигаться. Каждый из них (мы читали им в отдельности) с напряженным вниманием слушал чтение, был захвачен содержанием и «Русской идеи» и Фрагмента, но каждый из них обрушился на нас за перевод: его сложность затрудняла понимание, и местами, утверждали они, им невозможно было следить за развитием мысли. Последние два десятилетия, говорили они нам, идут под знаком борьбы против старой немецкой фразы; перевод иностранного автора, сделанный в старом немецком академическом стиле, будет враждебно принят как раз теми кругами немецкого общества, которые больше всего интересуются поставленными в ваших произведениях проблемами.
Что было делать? Все эти переговоры, беседы и чтения грозили затянуться на бесконечное время. Я не хотел задерживать отправку «Русской идеи» Siebeck'y, и, сделав самую необходимую ретушь, отослал ее в Тюбинген; в корректуре можно было бы окончательно установить желательный Вам немецкий текст.
Однако, и тогда еще я не остался удовлетворенным переводом. Я решил на время его отложить, чтобы потом со свежим ощущением вновь проработать его. Недавно я это и сделал.
голос утверждают, что условия немецкого книжного рынка становятся все более и более напряженными, и что современный немецкий читатель обращает большое внимание на язык: лишь только ему почудится возврат к старой немецкой речи, он сейчас же враждебно настораживается, и книга остается лежать на полке книжного магазина.
... Перевод «Достоевского» закончен. К сожалению, я не могу переписать его на машинке, и принужден ограничиться отдельными главами из второй и третьей части, которые сейчас переписываются и в ближайшие дни будут готовы. Вместе с переписанным фрагментом из первой части я хочу послать их Siebeck'y, и просить его о скорейшем ответе по поводу «Русской идеи», «Достоевского» и «Искусства и символа».
... Содержание Фрагмента (книги о Достоевском) можно по-настоящему понять не только в контексте всего Достоевского, но, мне кажется, лишь в контексте всех Ваших философских статей. Немцам чуждо миросозерцание, для которого «индивидуализм» — случайное и временное переживание и которое основывается на опыте соборности. Они, хоть и страдают от отъединенности, но избавиться от нее на путях Любви не умеют. Преодоление личности совершается в акте слияния с Божеством, где Я всецело погашается и где поэтому не рождается Ты. Им неведома антиномия личности, одновременно имманентной и трансцендентной всякой другой личности. Они не знают откровения Ты в Любви, и им поэтому существенно непонятно, что идеализм, как только идеализм, есть идеализм наивный. Чтобы понять Вас, им надо совершить акт трансценса — они же живут издавна не преодолением, а утверждением своих границ. Все эти давно известные вещи я говорю для того, чтобы просить Вас о снисхождении: по возможности упростить Фрагмент, чтобы сложностью построения фразы не затруднить им путь к большой и существенной внутренней простоте. Ведь и так простота эта явится для них, как величайшая сложность.
Дорогой Вячеслав Иванович, из того, что я только сегодня пишу Вам обо всем этом, Вам ведь ясно, сколько я раз обдумывал и взвешивал все эти соображения. Я бы не стал высказывать их, если бы не считал, что мое умолчание может нанести Вам несомненный ущерб. Только поэтому я беру на себя смелость делать изменения в немецком тексте статей, и прошу Вас со всей откровенностью высказать мне, если Вы считаете это излишним и неуместным. До тех пор же я буду продолжать делать все возможное, чтобы привести к желанному концу столь затянувшееся осуществление наших давних планов. Одновременно с этим письмом я посылаю Вам Фрагмент в рукописи и в машинке. В машинный текст я внес карандашом некоторые предложения, которые, по моему мнению и по мнению некоторых наших немецких друзей, должны облегчить понимание перевода».
В. И. — Шору 22 сентября 1929 года из Давос-Дорф: «... Что же до Достоевского, то мне не отрывки и пробы нужны, а целое. Я уже сказал, что ни третью часть, ни вторую, собственно для книги составленную, переделывать по существу не буду, тогда как первая часть, как самая ранняя, требует изменений и дополнений. Стилистических перемен пусть Креслинг не ожидает, разве если сам он одно и то же слово повторяет по несколько раз на одной странице и в своей спешке слишком явно забудет, что я все же стилист, как-никак, то здесь придется мне принять меры к своему спасению, — как и во всем, что понято и передано неточно, но в общем неточностей чрезвычайно мало, чаще встречается порча формы. Вообще же я на него вправе обижаться. Так меня еще не третировали. Я требую рукопись — ее он запирает в ящик и s'en fiche. У нас нет конвенции, он бы мог перевести Достоевского и напечатать его, как ему вздумается, без моей авторизации, а я — предпринять другой перевод. Но переводит он, кроме I-го отдела, не с печатного, а с текста, мной ему составленного и отчасти неизданного; поэтому мы связаны и срослись как сиамские близнецы. Пожалуйста, употребите старания привести дело к благополучному разрешению, задержка фрагмента о Достоевском наносит мне огромный ущерб. Я протестую и требую рукопись категорически и безотложно.
»
В. И. — Шору из Павии 16 июля 1931 года: «... Что касается ретушей Креслинга, он имеет на них формально право, которое — я полагаю — нет нужды оспаривать, ежели он не вздумает ими злоупотребить, то есть если он ограничится относительно немногими и легкими изменениями, не меняющими ни оттенков мысли, ни внутреннего ритма речи. Он умный переводчик, я его уважаю, хотя слышу многочисленные нарекания на него за внутреннюю несозвучность его перевода с характером моей прозы».
В. И. — Шору из Павии il августа 1931 года: «... По отношению к Креслингу также ни тени (у меня) раздражения, а напротив, недоумение, за что он как будто на меня обижен. Его «ретуши» в начале рукописи мне вполне по сердцу, и я думаю, что показать ему всю рукопись не только корректно с нашей стороны, но и полезно для дела — под условием, впрочем, что самая последняя правка должна быть моей».
В сентябре 1931 года наконец договор с издательством Siebeck'а окончательно подписан. Дело теперь идет о заглавии и последних правках на корректурах.
— Шору (дата неизвестна): «Вы спрашиваете о заглавии книги. Но в рукописи все точно означено. Заглавие: «Dostojevskij. Tragödie, Mythos und Mystik in seiner Dichtung». Первая часть носит заголовок: «D. als tragischer Dichter». Вторая: «D. als Mythenbildner». Третья: «D. als Religionskünder». Но Ваш вопрос наводит меня на раздумье. И вот что я придумал, назвать книгу
Dostoevskij
Des Dichters Kunst und des Denkers Kunde
теперь любят аллитерацию в заглавиях. Кажется, так лучше.
Далее, 1er
Второй: Mythologumena
Третий: Theologumena
Так будет красивее, и оригинальнее и точнее. Греческие слова на разделительных страничках трех отделов никого из непосвященных не смутят, а посвященным будут милы и полны содержания».
В. И. — Шору из Павии 2 января 1932 года:
«... Что касается дальнейшей правки, скажите Креслингу, что об этом уже не стоит думать. Еще 26 декабря я выслал последние мои imprimatur, и тормозить дело не стоит. Повторяю, что все мною давно подписано к печати, und das ist unwiderruflich. Многим из Креслинговой правки первых трех (или четырех?) листов с благодарностью воспользовался, но не всем: едва ли в остальном есть что-либо существенное и для меня убедительное. Впрочем, я уже оговорил в Vorwort'e, что последняя редакция, хороша она или ему не нравится, моя чтобы слышался через его речевой строй мой личный голос. Kurz, die Sache der definitiven Textgestaltung ist erledigt und abgetan. Кстати, попытки Siebeck'a навязать мне «Tragödie, Mythos, Mystik» вместо моих «Tragodumena», «Mythologumena», «Theologumena» как заголовки отдельных частей книги мною категорически отвергнуты в Superrevision. Довольно того, что я согласился с устранением греческих терминов на титульном листе. Внутри книги это бессмысленно: напр. «Theologumena» вовсе не «Mystik». Буквального соответствия между заглавием книги и заглавиями отдельных частей никто и не ждет. Оно указывало бы скорее на то, что книга состоит из трех самостоятельных essays».
Следя за последней Superrevision корректур Достоевского, неутомимый Е. Д. Шор уже берется за приготовление следующих томов статей В. И. на немецком языке. Переводить он будет их сам.
В. И. — Шору из Ассунта, 5 сентября 1932 года:
«... Хочется мне еще прибавить, что в Ваших дальнейших переводах Вы не должны мне отказать в большей верности своеобразию моего стиля. Я стою на своем ритме и, следовательно, на своей статьи Бердяева, я имел впечатление крайней близости слога этого уважаемого мною, но мне во всех отношениях совершенно чуждого автора, к слогу моей «Русской идеи» в Вашей передаче, чем был немало огорчен. Итак, и в отношений стилистическом мы должны с Вами доработаться до той гармонии, которая существует между нами в отношении интеллектуальном. Перечитайте моего «Вергилия» (из «Corona»): этот текст писал я сам и чувствую в каждой фразе и в каждом слове себя самого; если же этого чувства для меня нет, я ощущаю себя, напротив, обезличенным, ибо 'le style c'est l'homme'«.
Несмотря на гармонию интеллектуальную были споры не только стилистические, но и идейные — но дружба никогда не прерывалась, а углублялась. Некоторые соображения и предложения Е. Д. в переводе «Русской идеи» вызывали живой протест автора.
В. И. — Шору 15 февраля 1930 года из Павии:
«Дорогой Евсей Давидович, мне поистине грустно огорчить Вас, но все же я принужден заявить, что не согласен изменить ни единой йоты моей последней корректуры. Это моя последняя и редакция, за которую я беру на себя всю ответственность; она непреложна, как духовное завещание. Поверьте, что я выработал ее путем самого осторожного размышления, на какое только способен, и знаю, что говорю; что я выбираю каждое выражение, вполне сознавая его вес и значение, — «в твердом уме и совершенной памяти», как говорится в духовных завещаниях. Поэтому я ни на малейшую уступку в чем бы то ни было не иду. Ваши размышления хороший материал для философской критики, которой я прошу Вас подвергнуть мою работу после ее появления в печати; но я не могу надеяться на полную солидарность во взглядах с Вами в данный момент. Я просто не так думаю, — слова Достоевского о родовых муках России рождающей свою «самостоятельную идею». Этим я определяю и свое словоупотребление: ибо слово «идея» употребляется, как известно, во многих смыслах. Ясно, между прочим, что образ «родовых мук» не совместим с «идеей» в Аристотелевом смысле. Убежден далее, что «die staatund kulturbildenden Gruppen» berufen sind, den organischen Lebensund Bewusstseinsgehalt unseres sozialen Ganzen zu formen — und dass sie jenen Gehalt verleugneten oder verrieten. Одним словом, я так думаю. Думаю также и: «freilich wäre das Volk dann auch kein Christophorus». Ибо вижу народ испытуемым и считаю даже неблагочестивым заранее утверждать, что испытание будет выдержано.
И т. д., и т. д. Хотелось бы сказать еще много, но ».
1. в высшем бытии.
2. автаркия — самодостаточность; автархия — абсолютное господство отъединенной мысли. выйди за пределы собственного я.
3. Ты еси, значит я есмь.
— не называя его — свое стихотворение «Вечные Дары» (I, 568 и 43). Немецкий перевод сделан автором:
Gute Hirten, zu des Lebens Bronnen
Lenkt ihr uns, ihr ewigen Ziele, sacht!
Und den Strahlen unsichtbarer Sonnen
Blüht das Herz entgegen aus der Nacht.
«переложения»:
Добрые Пастыри, к родникам жизни
Вы тихо ведете нас, вечные Цели!
И к лучам невидимых Солнц
Наше сердце цветет из ночи.
6. с общего согласия.
7. уныние, пресыщенность жизнью.
8. высшее благо.
9. «Mit ihr gläubig zu stiftendem ewigen Bunde».
11. Перевод В. А. Жуковского.
12. В немецком тексте — «апперцептивно».
13. Слов «совершительное» и «зачинательное» в немецком тексте нет.
14. В немецком тексте — ошибка переводчика: «чаровательное» он перевел как ergreifend rührend, трогательное.
«возврате... солнцем» нет.
16. Он землю поцеловал, ибо она единая мать всех смертных.
17. В немецком тексте стихотворный перевод В. И. Вот он:
DER ARME RITTER
War einmal ein schlichter Ritter,
Wortkarg, aber wie Gewitter
In der Schlacht, und kühnen Muts.
Dem hat einst ein Traumbegebnis,
Unbegreiflich dem Verstand,
Tief sich in das Herz gebrannt.
Seit der Zeit sich still verzehrend,
Schwor er Welt und Minne ab:
Nie ein irdisch Weib begehrend
Trug auch statt der Damenziere
Einen Rosenkranz am Band;
Unterm stählernen Visiere
Lebt er fürder unerkannt.
Seines Traumes lichtem Bild,
Malte er mit seinem Blute
A. M. D. auf seinen Schild.
Selbst in heil'gen Landes Wüsten,
Laut sie ihre Damen grüssten
Vor der Schlacht zu Schirm und Wehr -,
Stand er stumm. Doch dann — wie klang da
Gell sein Ruf! — die Stimme hob:
“Lumen coeli. Rosa sancta!”
Dass der Türken Herz zerstob.
Heimgekehrt, in öden Hallen,
Lebt er stumm noch manches Jahr,
Bis er, trübem Wahn verfallen,
18. Таково значение греческого слова ἀγλαία.
19. Перевод Владимира Соловьева 1874 г.
20. «Ад», IX, 61. Перевод М. Лозинского.
21. Лист выходит в область неба, Корень ищет тьмы ночной; Лист живет лучами Феба, Корень — стиксовой струёй.
23. В своем экземпляре «Родного и Вселенского» В. И. добавил здесь карандашом слова: «согласно с учением Церкви».
24. Последние слова и вся предыдущая фраза — добавлены рукой В. И. на его экземпляре «Родного и Вселенского».
25. Слова «Раскольников» и «Свидригайлов» добавлены рукой В. И. на его экземпляре «Родного и Вселенского».
26. В немецком тексте слово «индивидуация» переводится как «сила стремления человека».
28. Мк., 5,9
29. В русском тексте вместо слова «органического» стоит «принудительного» (статья «Легион и соборность»).
30. В. И. взял этот текст эпиграфом для поэмы «Человек».
31. В немецком тексте: «всеединой будет вся жизнь и каждое существо станет частью целого».
33. Ср. статью В. И. о Шиллере, стр.
34. Ср. полемику с Бердяевым, «Старая или новая вера», III, 316.
ПРИМЕЧАНИЯ ВЯЧЕСЛАВА ИВАНОВА
1* «При полном реализме найти в человеке человека... Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой» (Записные книжки Достоевского).
«Первичный акт культа, обращающийся при постоянном, преемственном повторении в обряд, утверждает своею непосредственною символикой некое выделяющееся из эмоциональной сферы и приобретающее господство над нею представление, которое, в его словесном выражении, может быть названо пра-мифом. Пра-миф, отвлеченный от эмоции и действия, в отличие от позднейшей мифологемы, прост и краток: прагматическое в нем еще не развито, зато и сущности его еще не затемняет. Прамиф высказывает — и исчерпывает — древнейшее узрение в форме синтетического суждения, где подлежащим служит имя божества или анимистически оживленной и воспринимаемой как Δαίμον конкретности чувственного мира, сказуемым же глагол, изображающий действие или состояние, этому демоническому существу приписанное. Именно глагольное сказуемое, представляя субъект пра-мифа, как суждения, в аспекте лица действующего или нечто претерпевающего, — внося, следовательно, в воззрение человека на окружающий его мир многообразных живых сущностей и предметных душ начало движения, — составляет зерно будущего мифического повествования. В качестве синтетического, суждение пра-мифа, делаясь объектом познания, возбуждает чувство удивления неожиданностью раскрываемой связи между субъектом и действием и может располагать древнего человека к раздумью или производить на него впечатление таинственности... Все эти пра-мифы переживаются и осуществляются скорее, чем изображаются в обряде. Но обряд устойчивее мысленных представлений: он длится, между тем как энергия, потребная на живое воссоздание пра-мифа в сознании, постепенно ослабевает и первоначально яркие и величаво-простые черты его мало-помалу тускнеют и дробятся... Наступает пора робко любопытствующего отношения к обряду, становящемуся все менее прозрачным, все более осложняемому привходящими сторонними воздействиями, тяготеньем к синкретизму и ассимиляции, умножением приемов магических, творчеством новых призывательных эпитетов и наименований божества. Дабы ответить на вопрос, откуда обряд пошел и почему он именно таков, и тем обосновать его старину и подлинность, создается этиологическая повесть. С неуклонною последовательностию в поэтическом и символическом развитии прамифа... воспроизводит эта повесть обряд в идеальной проекции мифологемы или в идеально-исторической — сказания. — Вот почему возможно вообще говорить о логике пра-мифа и об отсутствии произвола в создании мифа» (См. В. И. Дионис и прадионисийство. Баку, 1923, стр. 263-264).
3* Древний миф сохранился до нашего времени — он жив в «бродячем сюжете» (который, например, превратил Орестову сагу в трагедию Гамлета). Частички мифа вспыхивают неожиданно перед нами. (Ср. мотив Пурпурного Ковра в «L'Argent» Эмиля Зола, в котором Виламовиц (в своем «Геракле») узнает реминисценцию «Агамемнона» Эсхила); миф и сегодня определяет собой целые поэтические построения, как это часто видно у Ибсена.
4* Письмо к Страхову от 23-го апреля 1871 года.
5* Письмо к А. Майкову от 11-ого декабря 1868-го года.
Последние слова содержат намек на удивительное подтверждение верности изображения преступления и преступника в романе «Преступление и Наказание»: в судебной хронике 1866 г., года публикации романа, описано убийство с подробностями, на первый взгляд случайными, которые соответствуют рассказу Достоевского.
«Записной книжки».
7* Легко узнать влияние Достоевского в знаменитых «Чтениях» его молодого друга, Владимира Соловьева о Богочеловечестве и об историческом становлении человечества, понятого как конкретное единство, в мистическое тело Христа.
8* Свои размышления о народе Достоевский хочет обосновать на учении Церкви, как это особенно ясно в его последнем произведении, но он не различает, однако, достаточно точно понятия народ и Церковь, «вселенскому» началу, отводит его к церковному национализму.
9* Ср. «Русская Идея» [II, 335-338].
10* «Откуда взялись нигилисты? Да ниоткуда они не взялись, а все были с нами, в нас и при нас». «Бесы». «Из записной книжки».
11* Влияние Гете на Достоевского заметно уже в раннем произведении «Униженные и оскорбленные», где черты Нелли могли быть навеяны образом Миньоны.
12* Цитата из Евангелия апостола Марка служит эпиграфом для романа Достоевского. В ней говорится о бесах, которые после излечения одержимого легионом бросились в стадо свиней. О символе легиона см. ниже, глава первая, часть третья (Демонология), параграф 5 и 10.
Stift' er einen ew'gen Bund
Gläubig mit der frommen Erde,
Seinem mütterlichen Grund.
<Дабы человек стал человеком, да заключит он вечный союз, полный веры, с благочестивой землей, его материнским лоном>. Эти слова из «Элевзинского праздника» Шиллера выражают основное мировоззрение Дмитрия Карамазова — и самого Достоевского.
«Кручи. О кризисе гуманизма»:
«Примечательно, что наш творец «Преступления и Наказания», в решении проблемы очищения от пролитой крови совпадает с древним Эсхилом. Взять на свои плечи как бы самим Богом предлагаемый крест, выйти на площадь, облобызать землю, во всем признаться и покаяться перед всем народом — не то же ли это по существу, что покинуть только что добытый престол и пойти смиренным странником на богомолье к Фебу, а потом утвердить Фебово внутреннее очищение соборным решением священного народного Ареопага? Это мистическое обобществление совести, это поставление соборности, как некоей новой энергии и ценности, не присущей ни одному человеку в отдельности, на ступень высшую, чем вся прекрасная «человечность» в каждом; этот взгляд на преступника как на отщепенца, нуждающегося в воссоединении с целым, — это, конечно, не гуманизм» (III, 381-382).
«Идея романа, — сообщает он в письме о своей работе над «Идиотом» — моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее... Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего положительно на свете, а особенно теперь... Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался... из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон-Кихот. Но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон».
15* Aguzza qui, lettor, ben gli occhi al vero,
Che il velo è ora ben tanto sottile,
è leggiero [Purg. VIII, 19].
16*... Finis totius et partis est removere viventes in hac vita de statu miseriae et perducere ad statum felicitatis. Istius operis non est simplex sensus, immo dici potest polysemos, hoc est plurimum sensuum.
<У этого произведения не один смысл, его даже можно назвать многозначным, то есть богатым многими смыслами>.
17* Отсюда прямо вытекает формула анархиста М. Бакунина: «Бог есть, — человек раб; свободен человек, — Бога нет». Субтилизацию этой формулы встречаем в ранних работах Р. Штейнера — в форме отрицания совместимости веры в трансцендентное Божество со свободою человека. Но, как чистый трансцендентизм, так и чистый имманентизм, взятые за начала отвлеченные, предполагают и закрепляют, в своей исключительности, люциферический разрыв человека с Богом. Единственная совершенно приемлемая теистическая концепция — христианство, которое отдает должное каждому из двух начал; оно завершает освобождение человека, преднамеченное договорным началом концепции Ветхозаветной, и обещает ему преодоление его тварности через Богосыновство ( Отцов Церкви).
18* Утверждения Достоевского о перерождении католической Церкви в государство и об искони заложенной в христианский Рим воли свершить дело Рима языческого, насильственно объединив человечество в мировой теократической организации, похожей на империю, утверждения его об измене Христу со стороны ищущих власти земной римских пап, которые, по его мнению, соблазнились вторым искушением Христовым в пустыне и отдались «духу умному и горделивому», чтобы царить над всем миром — все эти обвинения основаны на застарелом предубеждении, на боязливом недоверии к Церкви воинствующей, Ecclesia militans и на суеверном доверии к ее врагам. Эти обвинения, повторяемые Достоевским с фанатической страстностью, должны были бы быть подвергнуты отдельному критическому разбору, который, однако, будет не к месту в книге, цель коей — представить позитивные религиозные идеалы, а не церковно-полемические воззрения нашего автора. Стоит, однако, заметить, что с давних времен укорененное подчинение Восточной церкви государственной власти и включение Русской церкви как «церковного департамента» в аппарат государственной власти нисколько не воспринимаются Достоевским как предвестие опасного перерождения «церкви в государство», хотя сами факты эти им в полной мере признаны, что следует, например, из его заявления о «параличе» русской церкви со времен Петра Великого. Стоит также напомнить, что Достоевский в своих политических статьях, размышляя об исторических путях к осуществлению своего теократического идеала, приходит к убеждению, что русская национальная церковь только тогда станет «вселенской и владычествующей», когда русская нация добьется первенства в мире, и особенно власти над Константинополем, из чего следует, что он первому Риму противопоставляет опять Рим, второй Рим, Константинополь, или третий (Москву).
«уступков римскому мышлению» нету. Достоевскому явно не удалось объединить столь противоречивые понятия о развитии обещанной теократии: с одной стороны, определенный политический процесс должен дать первый импульс и необходимое условие к осуществлению теократического идеала; с другой — (и эта точка зрения развивается в «Братьях Карамазовых») царство Божие растет в мире невидимо. Оно не зависит от всех земных средств и путей, и лишь через действо Божьей благодати преображает весь состав мира и, особенно, государство, превращая его в Церковь.