ДНЕВНИКИ ВЯЧЕСЛАВА ИВАНОВА
1902
Читаю св. Бернарда. Хотелось бы установить мне связь Богоматери и Древа Жизни. «Мир» в Новом Завете — в Евангелиях — имеет особое таинственное и конкретное значение, и это должно и филологически исследовать. («Мир» — РАХ. — О. Д.) 21 апреля
etfulcro? { О Марииных роде и опоре Града Божия.}
Итак, опять — поэзия?!
1908
Через шесть великих лет — и один в зримом мире — продолжаю я писать в этой святой книжечке — почти случайно и кок раз в те дни, когда откладывая свидание в Крыму с Верой (к которой стремлюсь всею страстью своей жадной привязанности), работаю на новой Башне, уже давно осиротелой, с той же беззаветно верной и высокой, нет, — еще лучшей и высочайшей Марусей и с милым и гениальным Кузминым над устроением Ее труда, поистине в небеса выросшего из темной земли во славу Духа Святого и огня Его. И как тогда мы шли к людям с благовестием Кормчих Звезд, так и теперь идем с благовестием Великого Колокола и заветом Пламенников. А об Алисе я молюсь еженощно, ибо и мне она должна пребыть святой и дорогой до последнего дня моего, как Ей. (Начальными словами этого дневника определяется год, к которому относятся две предыдущие записи; год там неуказан: 1908— 6, значит — 1902. О. Д.)
Пишу это около 5 ч. утра на 13 июня 1908 г. (Год, месяц, и число не отмечены во главе страницы. Она начинается прямо с текста, являющемся как бы продолжением записи, сделанной за шесть лет до того. — О. Д.) Почему нужно было сегодня начать дневник, не знаю. Многое побуждало и раньше записывать переживаемое, многое важное и чудесное, быть может, (и даже несомненно) значительнейшее нежели сегоднейшее. Но сладко было мне услышать сегодня от Маруси, что во время своей молитвы она увидела и прочла слово SONO, которое, конечно, не поняла. На меня же весть эта произвела впечатление сильной радости, потому что по-итальянски говорит Она и говорит о Себе, как тогда на могиле, когда Анна Рудольфовна сообщила мне услышанные ею и также непонятые слова: «Sia beato come io» {Будь счастлив, как я.} — ясные мне одному как слова ее первой телеграммы из Флоренции по возвращении из Рима, где в Колизее мы отпраздновали свой тайный брак... Не знаю зачем нужно мне это провозглашение ее бытия, эта весть о бытии — но знаю также, что эти четыре буквы всё для меня. Да, она есть и она ждет.
«Пой последние песни». И мирты падали к нам под ноги. И мы любили — в видении, и она обещала...
15 июня
42 сонета и 12 канцон должны, по меньшей мере, войти в мою будущую книжку «sub specie mortis», по числу лет нашей жизни и лет жизни совместной. Вчера я кончил первую канцону, которая тронула Марусю до слез, и Кузмина, у которого загорелись глаза. Вчера написал сонет о лебедях. Всего есть для книжки покаместь три сонета. К. советует написать соединительный текст в прозе по образцу «Vita nova».
— верую. — О. Д.). Три нити, кажется, привязывают меня к земле. Одна — общая нам с Лидией — дело. Другая — быть может, необходимость исполнить ознаменованное тайными и темными предвестиями большое, неожиданное, невероятное. В непрестанном ожидании первых исполнений этого таинственного будущего я живу непрестанно. И есть третья нить — глухая неутоленность одного единственного темного и рокового желания.
Лидию видел с огромными лебедиными крыльями. В руках она держала пылающее сердце, от которого мы оба вкусили: она — без боли, а я — с болью от огня. Перед нами лежала, как бездыханная, Вера. Лидия вложила ей в грудь огненное сердце, от которого мы ели, и она ожила; но, обезумев, с кинжалом в руках, нападала в ярости на нас обоих. Потом вдруг смягчилась и обняла нас обоих, и прижимаясь к Лидии, говорила про меня: «он мой?» Тогда Лидия взяла ее к себе, и я увидел ее, поглощенную в стеклянно прозрачной груди ее матери.
21 июня
— О. Д.) сидит возле. Небольшие квадратные окна. Из них видно с большой высоты море, набегающее на берег шелестящими валами. Средневековая книга с заглавными буквами киноварью. В ней читаю: Ех Deo Nascimur. In Cruce Morimur. Per Spiritum Sanctum Renascimur. Terra Sepulcrum; Caelum Velamina. Sepulcralia Aromata Animae Plantarum (aliarumque vitarum?). {Мы от Бога рождаемся. На кресте умираем. Чрез Духа Святого воскресаем. Земля могила. Небо завесы. Ароматы могильные души растений (других жизней?)} Лидия появляется у входа. Берет меня с собой. Тропинка вниз. Стада буйволов, охраняемые белыми остроухими овчарками. Потом стадо агнцев. На холме в светлоголубом нимбе Некто, держащий крест — пастух, на которого глядеть нельзя. Мы проходим мимо и видим с перевала ущелья пылающее огнево. В разливе огня смарагдовый храм с колоннами. Мы сходим в ущелье и вступаем без страха в огонь, но идем по лазури, среди огня. Входим в изумрудный храм, но в нем мы оказываемся в рубиновом нимбе. Во храме на троне Сидящий, лицо Которого закрыто гексаграммой. Он дает корзину с раскрытыми гранатами и змеей вокруг. Л. и я едим гранату. — Тогда я опять на месте, где лежу. Голова моя помещена в вертикальное остроконечное вместилище, ноги и руки в четыре таких же горизонтальных. Весь я в пентаграмме, верхний конец которой вертикальный, а остальные конечности в горизонтальной плоскости. Мимо в радугах проходит М. (Маргарита Сабашникова-Волошина — О. Д.), которая сыплет мне на середину груди раскаленный песок, образующий как бы жидкое огненное копье; оно пронизывает меня через грудь и спину насквозь. И вот четыре нижних конечности пентаграммы рук и ног моих обращаются в крылья, у меня две птичьих лапы, а голова моя покрывается головою тигра. И я слышу слова: Ardens Volo, Esuriens Satior, Bibo Medullam, Rosam Edo. { Горящий лечу, голодный насыщаюсь, пью соки сердцевин, ем Розу.} (Дальше несколько неразборчиво начертанных строк. — О. Д.)
1909
На 25 июня
Летние дни в городе. Хорошо на башне. Устроенный, прохладный, тихий оазис на высоте, над Таврическим садом и его зеленой чашейпрудом с серебряными плесами. Латинские корректуры, филологические элукубрации, мифология. Вечером мое открытое полукруглое окно, налево от старинного дедушкиного бюро, за которым я сижу спиной к другому маленькому Лидиному бюро из красного дерева, где розы перед ее портретом, — окно мое становится волшебным просветом в мир зеленых, синих, фиолетовых пятен, зыблющихся за светлой рекой призрачных морей, облачных далей и багровых закатных химер. Музыкальные ночью свистки пароходов, и взвизги сирен. Я один с Марусей, Вера поехала в Мерекюль. В 12-м часу, за вечерним башенным чаем вижу Ивойлова. В постели ночью прикасаюсь там и здесь к стихам Новалиса, которые хотел бы перевести. В душе чувство огромного сиротства.
Лидия словно не дома, как и Вера, — я остался работать дома, она уехала, как уезжала тогда, в лето Городецкого, в Comballaz к Вере. я несколько одинок — и потому сух — душевно. Недаром аппетит к филологическим элукубрациям. Я даже очень сух; лишь почти раздражает все неточное, не заверенное, примесь фантазии, т. е. желания также все несоразмерить с естественным человеческим диапазоном познавания и вмещения. Я бы хотел mich bergen in jugendlichsten Schleier, {Укрыться под младости покровом...} может быть расшифровать жизнь im farbigen Abglanz. { В красочном отблеске. («Фауст», часть II).} Конечно, это покажется реакцией, это «menschlich, allzu menschlich» {человечно, слишком человечно.} естественное ressentiment? Но все же я и трезвее, осторожнее, мудрее, — и благороднее. Мое огромное сиротство есть сиротство воина, одинокого в поле, — а он думал, что из тумана подают ему знаки братьяпаладины, — и вот туман уже почти рассеялся, et je suis bien seul.
Конечно, Лидия уже раньше «вкусила смерть», перешагнула за порог ее — во время земной своей болезни, даже до того что могла принести весть — уже оттуда... И потом жила, наполовину уже принадлежащая тому миру, жила подле меня, со мною, и чая, отмеченная, познавшая, благосклонная, обеспокоенная всеми возможностями, которых за меня, за нас боялась, знающая путь. Теперь во сне она является мне такою же, наполовину из другого мира, но я это вижу во сне и этим томлюсь, — тогда же не видел и не томился, только до боли болел и трепетал за нее.
Телеграмма от Маргариты: «Komme jetzt Petersburg», в ответ на мою телеграмму: «Reise scheint gegenwârtig unmôglich. Dankbar.» { Теперь приеду в Петербург. Поездка в настоящее время представляется невозможной. Благодарю. } Эта весть не огорчила, не порадовала меня, не испугала, — не взволновала вовсе.
Вера пишет какое мрачное перед ней море и вокруг какой мрачный пляж. Я тоскую уже, и смутно боюсь за нее, и не хотел бы, чтобы она была там.
Сижу и работаю. Забочусь об «акрибии». Строю планы о книгах. Сиротствую духом. К Анне Руд. не пошел вечером, как почти обещал: написал записку о том, что полное одиночество помогает пережить духовное сиротство, что пойти к ней мне стоило бы большого усилия. Гулял поздно в Тавр. саду, видел призраки. Был странен своим видом, чужим, отсутствующим, грустнорассеянным, быть может безумным (каким я иногда замечаю себя в зеркале, когда подымаюсь в лифте) и невозможно отросшими дикими волосами.
«мы» — т. е., конечно, не людям, а себе про себя говорить, — хотя подчас и людям... Нет этого чувствования двойной жизни в душе как ни близка часто Лидия.
Вообще полоса почти уныния, почти гефсиманская ночь в тех садах души, куда я стараюсь не заглядывать. Я не знаю, что теперь с моей Психеей. Она была мной как бы жестоко избита, я знаю, что таскал ее за волосы, потом запер в подземелье, в каменный погреб. Когда я подымаю, взявшись за железное кольцо, дверь люка и кричу ей: «Пой», она еще поет, но с усилием и слабым голосом. Ее, быть может, навещает Лидия. Иногда доносятся их тихие голоса из погреба. Я же наверху чем-то все занят, что-то все строю.
Иногда кажется, что я очень устал. Что устало, должно по смерти отдохнуть. Мать моя устала. Итак, Лидии долго вдоветь? И после моей смерти? Ах, я хотел бы жить ее жизнью, но отчего эта тяжесть свинца на крыльях души? Тогда, в Загорье, она меня лечила, она меня катала в лодке по маленькому пруду, из которого мы втискивались в маленькую речку, в ручеечек — она меня развлекала как ребенка, она обманывала меня, когда я старался удержать, зацепить лодку и лодка выскальзывала и неслась дальше, а она смеялась торжествуя, а я тосковал — так она гнала неумолимое время, когда я старался удержать неповторимый миг. И каждый чувствовал всю неповторимость неоцененного, целую жизнь замыкающего в себе, как кристал вечности, мига. Я очень тоскую. Я не иду, а влачусь по земле.
Es giebt so bange Zeiten,
Es giebt so trüben Muth,
Gespenstisch zeigen thut... *
* Такое прежуткое время, Такая тоска на душе, Что чудится — призраком шатким Маячит нам всё вдалеке.
(Слова, которые произносит Лидия, написаны другим почерком с какими то кругами, завитками, начертаны неуверенной рукой. Строки неровные, слова порою по два, порою по три соединены в одно, но «твердый знак» всюду сохранен в конце каждого слова, связанного с другими. — О. Д.)
Ее голос: «Ты должен видеть дали, ты должен волить Даль. Его свет тебя ведет ко мне. Я там, где видим Его отраженный Лик. Он тебя ведет верно ко мне. Ora e Sempre. Beata tua...»
зачем ты ушла?...
Ее голос: «я ушла на богомолье.»
Что же меня не взяла, как обещала?
Увела тебя из дому:
Взял мою, забыв истому
Мысли стойко-огневой...
Ее голос: Отец волит в нас другое. Отец дает воскресение в теле мне. Отец волит твоего воскресения в Духе. Дар мой тебе дочь моя, в ней приду — Ora Sempre
Родимая твоя Лидия
На 27
Прочел «Яму» Куприна. Люблю его. Он хочет быть справедливым и правду любит. Страшно быть глашатаем великих слов, как я, немощный, стать голосом Слова. Неправда в словах, не претворенных в дела. Нет путей к жизни. Все пути ведут из жизни или пролегают в ней. А я вне жизни, и все же мечтаю наложить печать образа светлого на жизнь. Строгости большей и большей чистоты требует от меня жизнь. Непрерывной внутренней молитвы, которую я уже знаю и которой, быть может, уже дышу, но еще не полною счастливою грудью.
— и я мучил ее откровенно и сознательно, излагая ей, строя целые здания мрачных гипотез, целые романы демонических сплетен, зная что только какая-то часть из всего правда, но что некоторая часть все же правда.
— Видение облачной колесницы. —
Два года я ношусь над землей между фантасмагорией и потусторонней истиной, и дух мой глубоко устал в этих попытках различения между сном и действительностью, в этих обрывающихся усилиях беспримесного приятия миров иных.
Мистерии — система мытарств и испытаний, молотилок и веелок. Кто отойдет в демонизм, будет — пусть будет! — каинит. Кто сойдет с ума, оказался на каком-то урочном месте немощным. Кто не избежал волчей ямы, но должен действовать на земле, и гибель его лучшая участь. Не устраняются возможности смерти, их число напротив увеличивается для того, кто восхотел непорочного дела и возлюбил Агнца; если умрет он, лучше ему пойти на богомолье там, чем здесь, — ибо здесь какое ж богомолье? В редчайших случаях друзья Агнца остаются на земле долго, если утверждают эту дружбу жизнью, действенно и творчески.
Я не сомневаюсь, что А. Р. страдает вместе со мной, несмотря на всю соблазнительность и противоречивость всей совокупности ее поступков, за все время нашей дружбы. Но непонятного и возбуждающего подозрение так много вокруг, так много скрытого и рассчитанного, что и приезд Маргариты не кажется мне только удовлетворением ее слишком настойчивой душевной потребности в свидании. Она писала АР, что известие об отсрочке моего путешествия ее «поразило как гром» и она поняла сама впервые, до какой степени жила ожиданием нашей встречи. — Почему АР нашла нужным написать ей из Гельсингфорса? В Москве знали, что АР. едет в Гельсингфорс. Я прямо говорю ей, что не могу поездку в Гельсингфорс считать случайной и объяснять так, как объясняет ее она. — Как бы то ни было, я несомненно имею настоящих врагов в лице—, (Тире в оригинале—О. Д.), с которым также, несомненно, связано все это дело.
1 будто бы сменилась «уважением и восхищением».
Фрейбургский «Логос» и русский философский кружок — наивны. По-видимому хотят моего косвенного участия. Я похож на натягиваемую тетиву, не знающую, ни кто ее натягивает, ни куда метит стрелок. Я спасаюсь моралью исполнения злобы наступающего дня. Я всегда знаю, что нужно делать непосредственно. Почему-то пристально следя за общей жизнью, даже внимательнее относясь к газетам, — я стал недоумевать о многом, что еще недавно казалось вполне выясненным. Я стал плохой и робкий философ. Мне кажется, я плыву на судне, где не я кормчий.
(Меняется почерк — О. Д.). Он тебя водит вожатый, по лабиринту водит в темноте. Я тебе одинокому товарищ. Он твой. Морем ведет в даль обетованную тебе, где Мы вместе будем, и — одно. Ora e Sempre tua. В одиночестве твоя сила крепнет. Мой верный дар тебе моя Дочь. Она тебя — Дорофея волит. Я могу тебя водным Даром Дорофея волить. Я твоя в радостном радостном видении весною весною буду. Сон весны один — твой водный Дар. Я творю твое тело для Дара Дорофея. Он тебя ведет в обетованную даль. Ora e Sempre Лидия.
Я мою дочь вижу в Тебе. Она в Тебе. Она должна волить в Тебе. Дорофея волить в Тебе. Вижу ее в Тебе. Две розы я и ты — Чаша Дорофея. Она нас воздвигнет в Духе. Ora e Sempre.
На 28
«буду завтра восемь тридцать». Телеграфировал Вере: «приезжай завтра необходимо быть одним вместе». «Одним» — чтобы удержать от приезда Кассандру. Известил телеграммой АР. Она приехала в 11-м часу. Долгая прекрасная беседа о храмовой легенде. Я сказал о Содоме и Гоморре и Лоте. Послал с ней записку Маргарите:
«Дорогая М. светлым и благословенным да будет Ваш путь и этот день нашего свидания. Я не хочу встречи на вокзале. Рассудите сама, где Вам лучше быть и возможно ли Вам остановиться на башне. Радость будет нам, если да. Здесь все ждет Вас любовно. Вячеслав.» Долго стоял часа в 3 ночи в комнате Лидии, отдернув занавес с портрета, писанного Маргаритой. О, эта комната! Л. сказала мне: «Один твой долг — Дорофея. Она должна образовать розу в кресте нашей любви.»
(Изменившимся почерком пишет, прислушиваясь к голосу Лидии — О. Д.) Я тороплюсь придти к тебе вместе быть с тобой. Дорофея дар мой ее живое тело тебе. Лидия. Ora Sempre.
На 29 июня
Свидание
«Дорогая М., как ни тяжело признаваться в своей необдуманности и противоречить себе самому, однако, то, что я понял при более спокойном рассмотрении, обязывает меня к такой поправке. Я понял, что не должен брать на себя ответственность, вытекающую из Вашего решения остановиться на башне. Я не уверен, прежде всего что Марья Мих. не почтет этого моего поступка несоответствующим тем намерениям, которые я высказывал ей при нашем свидании. Недолжно также, чтобы те, многие, которые сочиняют и распространяют о нас сплетни, оскорбляющие не наши только два имени, имели в своем распоряжении определенный и точный факт Вашего переезда ко мне. Уважение к той, которая незрима людям со мною, обязывает нас не поступать иначе как открыто, прямо и цельно и не питать толков о наших взаимных отношениях двусмысленными в глазах людей действиями. Этих одних соображений достаточно, чтобы вчерашние слова мои: «не зову к нам, но радуюсь приходу нашей, если она решила, что поступить так может», заменить совсем другими: «нет, не приезжайте жить с нами, как ни радостно это было бы для нас; права на это ни Вы, ни я не имеем; я же имею еще и обязанность не только предостеречь, но и удержать Вас от действия ответственного и недолжного.
Дорогая, напишите с посланным, когда мы увидимся — я думаю, приезжайте, как хотели, завтра, и мы вместе с Верой и б. м. с А. Р. обдумаем не поехать ли втроем куда-нибудь за город на то время, пока Вы здесь. ВИ».
воду из башни. Она видит Тебя водным. Ты в волне водной. Ты в том теле, которое тебя творит демоническим. Fac hodie finem huius pomarii Priapi. Ora e Sempre tua. {Покончи сегодня с этим садом Приапа. Ныне и вечно Твоя.}
Ты меня толкаешь вон.
(Ниже приводимая запись Дневника, сделанная на оторванном листе, есть, очевидно, продолжение какого-то сообщения, начертанного на предыдущей, автором уничтоженной странице — О. Д.)
Пятница — начало последнего разрыва (приезд М. из Финляндии). Вторник, среда, четверг без нее. Надеюсь, что завтра последнее свидание, потому что это пребывание ее невыносимо тяжело. И вместе не хочу отпустить ее под впечатлением внешнего раздора, с обидой на тяжелое слово. Сегодня утром: «ты ничего не поняла и не приняла в моих отношениях к Л. Общение наше в Л. стало невозможностью...» И потом: тот, кого имеешь, не муж тебе. Ее бегство. Приезд Кости. На беседе о том, что настоящее свидание мне подтверждение Загорского, где уже положено было: прекращение эротики (моя любовь была в ритме 3, не 2 — к счастью брак не совершился) и установления братства. Следовало склониться пред законом Света, отойти от меня и Л. Особенно после телеграммы в Октябре. Тогда все было бы честно и прямо и в самом ее страдании светло и цельно. Отсюда вина и все блуждания во тьме, все падения.
Вчера. Усмотрен во мне «эгоцентризм», «Кошачья живучесть» (sic) от «неотрешенности». «Неужели все жертвы напрасны?» Я не с Лидией. Нет плодов. Света нет, излучения. И Лидия мне нужна для меня только. «Венок» разбил основной, цельный, прекрасный сонет, оставляющий столько возможностей. Темный оккультизм («медиумизм»—по поводу...). Перенесение страсти в потусторонний мир. Не сила, а слабость. Жестокость, дурное в опыте — и вечное самооправдание (обратно Лидии), облечение в формы...
— Почему не нравятся мои сонеты — не эстетически, а субстанциально? — Потому что вы в них бальзамируете. — Самого себя, в таком случае. — Именно. Вечность мумии. Вы поспешили причислить себя к лику святых! — Я читал многим, никто не воспринял так— все были достаточно чисты и чувствовали светлое.—Vous êtes profondément impure. { Вы глубоко нечисты. } Вы сатанистка в глубине души; я не встречал такой дерзкой профанации. Безличный, змеиный яд. Здесь нет ничего личного.
Ее устами говорит Ш. (Рудольф Штейнер — О. А.); elle est possédée par lui. {она им одержима}
На 6 июля
Трудно и страшно описывать беспощадную битву этих дней, безжалостную, жестокую рубку зеленеющего и нежного, но ядовитого и обитаемого злостными демонами, проклятого леса. Кажется, что я добиваю что-то мучительно живучее, умилительно глядящее и с последнею злобой пытающееся ужалить смертельным жалом. Как многоголовая змея, как гидра, у которой одна за другой отрубаются головы, извивается, клубится и надувается черной отравленной кровью, приподымаясь и вытягиваясь для нового нападения, эта колдунья, которая упрямится не уходит и, быть может, надеется утопить меня.
Днем в тюрьме у А. (Аничков — О. Д.) Вечер с М. и А. Р., которая едва движется под тяжестью переживаемого, 4-ая симфония, мучительно противоположная совершающемуся; ужас чтения Евангелья Маргаритой. Во время паузы несколько страниц из «Колец», где каждое слово нетленный пламень и меч пронзающий, огненный — слезы. Все время попытки злоупотреблять ее именем со стороны колдуньи и ее мудростью, посягновения и покушения. Молюсь Лидии об изгнании этого лика темной силы, мне ненавистного ныне, несмотря на все усилия мои пребыть верным обету общения в свете и любви братской. Лидия, помоги изгнать ее и не погубить, а — быть может, спасти этими копьями света веры Христовой и любви к тебе и в тебе сильнейшей смерти, смертию твоею нашу смерть попирающей. Аминь.
— О. Д.). Со мною тебе нет опасности и Вере нет опасности. Я вам ограда божественной помощи. Маргарита любит тебя волею дотера (sic. — О. Д.) Вынь дотера из нее волею ко мне и молитвою о даре общем всем одиноким, даре Марии Девы. В тебе нет желания, но дотер твой был в ней. Будь моим до конца и мощным (Дневник обрывается на этой записи. Он возобновляется в другой тетради 1 августа того же 1909 г. — О. Д.)
1 августа
Проснулся поздно. Во сне долго была со мною Лидия. Была радостноудивленная уверенность, что возврат ее действительно осуществился. Из моего открытого окна Август дышал то теплою мглой, то негой ливня. С Невы доносились свистки пароходов. Зелень была коричневой. Облака всегда разнообразны, особенно на закате. Мысль о живой множественности человеческого состава, о демонах человека, о браках демонов в соотношениях и общениях людей, о светлой множественности живых сил в ангелах, о внутреннем согласии и стройной устремленности этих миров, одаренных личным сознанием как человек.
Знание о человеке в том, чтобы видеть его как живую множественность соподчиненного мира духов. Я рад, что мог остаться по обычаю, дома, так как присутствие в городе Ивана-Странника 2 делает ненужным завтрешнее посещение Аничкова в тюрьме. Иначе нужно было бы выйти сегодня и остричь волосы, длины которых я стыжусь. Работаю у окна над примечаниями к Дионису. Аббат приятен. Нужен Филострат — он у него есть. С ним можно говорить о поэзии, филологии, музыке, католичестве, старообрядцах, иконах, романтизме, 18, 17 и т. д. веках, о древности — с исключением всякой идеологии и даже обобщений слишком далеких. Поэтому изящная культура без остроумничанья и скепсиса, культ ясной формы, и мудрость чистой феноменологии, и эстетика прагматизма. Гуманисты такого типа есть еще только в католическом духовенстве. Вечером он продолжал Моцартова «ДонЖуана», который мне доставляет наслаждение. Изумительно это prestissimo тех людей, без всякой нервности; кто бы выдержал теперь такой темп? Все говорит мне между строк о моих замыслах; они рассеятся как сумрачные облака. За Прометеем и Ниобеей я вижу Раймунда Луллия, и влекусь к нему больше всего. Аббат читает свой дневник за ноябрь 1907 г. Вчера я, нарочно, чтобы пронзить себя болью, настоял на прочтении октября. Здесь — т. е. в дневнике — также presto; но все так скупо, тесно и мелочно. Его общество полезно. Он не знает taedium phaenomeni, терпелив и прилежен ровно.
— о причине моей «угрюмости». Но разве я не велел вчера нарочно читать октябрь? Она разлилась прудами слез. «Я хочу, чтобы вернулась Лидия». Конечно, браню ее за эту мысль. Но разве и все кругом не темно? Почему в народе исступленно ждут кончины света, и пророчествуют, что все пришло к концу? Я не раз ловил себя на удивлении, что жизнь продолжается после ухода Лидии. За обедом и чайным столом я скучаю, что ее нет дома. Сегодня мне казалось, что она возвращается, принося с собою зимнюю свежесть.
Во время последней вечерней прогулки в Таврическом саду мне казалось, что она подошла быстро в черной шляпе, и мы пошли под руку, и она была au courant текущего дня; так провожала она меня некоторое время. Жду Веры. Какою она вернется? Все время готовлюсь к ней. Наступит ли наконец, — приблизится ли обетованное мне и вместе как бы от меня требуемое Лидией? Как можно требовать от меня того, что должен осуществить и исполнить другой ? Мой час продолжать перевод Новалиса. — Окончил песню Крестоносцев.
2 авг.
День бледный. В обычные занятия я вносил невольно какое-то торопливое беспокойство. Чувствовал усталость. Приехал из лагеря стройный Костя, скучающий и недовольный тем, что Зиновьевы его не зовут на остаток летней вакации в Копорье 3. Я выпросил у него снимок с могилы. Вечером читали две новых главы из «Иосифа», продолжался «Дон-Жуан»; потом Кузмин сыграл adagio из 5-й симфонии. Ясно чувствуется в каждое воскресенье и каждый праздник, как понижается уровень коллективной души; трудовое напряжение, бессознательно подчиненное Логосу, подымает ее. Поэтому не мог выйти из дома. Перевел только что Песню Сказки.
День большею частью был занят правкою латинских корректур. Странная тягучесть моей жизни заставляет меня считаться еще теперь с тем, что принадлежало, казалось бы, чьей-то чужой жизни. Но не только жива связь, а более того: я все еще у себя дома в том давно чужом круге мыслей и интересов. Из письма А. Р. узнал о ее 23-х листах, исписанных по-французски, по-итальянски и по-латыни о Лидии. Не знаю много ли сказано во всем этом о Лидии. Было бы лучше доставить мне рукопись, чем увозить заграницу. Я ни в чем не уверен. О рукописи не было речи, она внезапно открыта в бумагах! В письме следы ressentiment против Веры, ce qui me déconcerte.
Милые строки Сережи, которого печаль бывает почти поэтической. Визит к цирюльнику и молчаливое удивление, возбужденное моею фигурой, космами и блузой. — Détente. Том арабских сказок (Mardrus), взятый из комнаты Веры.—
Написал заключительное стихотворение для Spéculum Speculorum о состязании Пиерид.
4 авг.
во время разлуки. Впечатление не полной пробужденности от смутной грезы, как только касаешься прошлого. Она кажется как бы безумной, тихим безумием пережитого. Но она все знает. Наконец, я хочу прямо спросить ее о страхе ее возобновленной среди нас жизни. Говорю ей: «Я знаю, что ты сильная и все знаешь. И вместе ты такая хрупкая, бледная. Я не решаюсь спросить тебя о том, что хочу знать.» Она смотрит спокойная, немного грустная, с легкой улыбкой, понимающим взглядом. И сообщает нечто, напоминая, что день ее рождения 17 октября, — что я воспринимаю как некий срок: она говорит о 17 сентября. (17 сентября — именины Веры — О. Д.) Но вопрос о том, уйдет ли она опять, остается в моей душе без ответа, я счастлив ею — и веселым, счастливым просыпаюсь.
День был совершенно бесплодный для работы, рано прерванной приездом Гумилева, который остался обедать. Я люблю его и охотно говорил с ним о многом и читал ему стихи. Вечером аббат окончил «Дон-Жуана». Я высоко ставлю работу Da Ponte. Миф о каменной статуе намекает на окаменение Дон-Жуана, на фаллическое окаменение этого сверхчеловека Фаллоса. У Пушкина неверно сказано о тяжести пожатья. Холод ощущает Дон-Жуан, муку окаменения, распространяющуюся по спинному хребту, захватывающую конечности, двигающую пол тяжело неподвижным в своем конечном напряжении, обращающую мозг в ад ярко озарившихся, но застывших в своем движении идей и образов, отягчающую грудь невыносимым бременем оледенелого сердца. Жернов, привязанный к горлу-полу, камни, которыми забрасывается блудница, — это ты, пол.
Гумилев просил об издании в «Весах» его рассказов. Он принес Северные Цветы, собранные бароном Дельвигом (1825). Они доставили мне много радости. Я читал стихи вслух Марусе и вдруг, дойдя до пушкинских строк, не мог удержаться от слез. Как я люблю его! Значит, это любовь моя ворчит и сердится. Я счастлив этим. Кстати, для меня не стало, как кажется, больше умерших и, быть может, отсутствующих.
«Поздравляем. Будь счастливая. Зовут Гриневичи 4. Живи спокойно. Целую. Да.» И послал Городецкому телеграмму: «Поздравляю целую нежно.» Мне ли не помнить, когда и как родилась его Ия? И притом мне казалось (а он, притом, на днях писал нежно) уместным сказать ему, чтобы он, как прежде, любил Ию. Сегодня я был счастлив описательным письмом Веры. Ночь — chômage как и день, если не считать за работу, что я выясняю вопрос о моей старой Ars Mystica, которую покушаюсь напечатать в своей книге — и понятно колеблюсь. — Лепестки из письма Веры. —
Строки от АР. перед отъездом из Москвы.
Просьба Каблукова о свидании. —
Перевел из Новалиса гимн «der sterbende Genius». { Радуйся и явися, Божий дар.}
χαῖρε καὶ ἀνάσῖηθε Θεοῦ δῶρον.
5 авг.
Телеграмма новорожденной (Вере) —
Вечером был на редакционном собрании «Аполлона». Встретил, кроме Маковского и Анненского, Бенуа, Добужинского, Мейерхольда, Судейкина, Врангеля. Приехал с Гумилевым. Говорил с Волошиным, который был забавен, — по поводу его бранного фельетона обо мне. Дома застал Сомова и Нувеля у Кузмина. Renouveau был после всей парижской и Cowes’ ской эпопеи — англоман. Сомов устал и мил. По их уходе аббат играл Моцартов квартет. Я очень полюбил Моцарта, ясно читаю его музыку и вижу его самого. Он внушает мне лирические мечты, проникнутые кристаллическою радостью. В adagio квартета вдруг «черный человек». Была спета ария Grétry (прекрасная) и Fasolo. Кузмин рассказывал, что думает представить в 6-й и 7-й частях Rolla, который очень меня занимает. Я ему дал в общих чертах сюжет 4-й и 5-й части, а потом требовал еще продолжения — до 7 части. Что он задумал нежно и изящно; но б. м. опасно (и даже не наверно ли?), поскольку может содержать намек на мои мистические искания и, как он б. м. подозревает, увлечение и разочарование. Il y eut, en réalité, des vicissitudes et des tentations, mais je n’eus pas de désillusions, puisque je me méfiais des promesses exagérées et que je ne m’adonnais point à la rêverie passionnée et sans bornes. Mon jugement était sain, mon esprit clair et indépendant, mon expérience analytique. {В самом деле, были всяческие происшествия и искушения, но я не пережил разочарований, потому что не верил преувеличенным обещаниям и не предавался мечтательности страстной и беспредельной. Суждение мое было здраво, разум мой ясен и независим, опыт мой аналитичен.}
Перевел «Geistliche Lieder», XII.
Люблю этот праздник, (Преображение — О. Д.), и жаль, что спал долго. Появился Модест. Рассказывал о житье на острове Гельсингфорсе, о бухте «Царевна», о лодках. Читал статейку о «поэтической академии», заказанной Вольфом. Я поправил его французские стихи. Он продолжает быть, чем был весной: нравственно ненадежен, глубоко неуравновешен, sournois, ласков и ущемлен. Хотел в чем-то исповедоваться или о чем-то посоветоваться — т. е. просил того, что называется «аудиенцией». От Маргариты получено тетрадка Штейнера, от Савитри письмецо о добродетели «de la révolte éternelle» и о грехе «неподвижности» вместе с благодарностью за мои разговоры и мою «светлость». Это по поводу спора, где я доказывал, что поляки без Рима ничто, а революционные velléités молодежи — вредный Польше политический дилеттантизм. Пришел вечером Каблуков, проникнутый ко мне большою привязанностью и доверием. Он глубоко огорчен утратой своего старого друга Ст. Смоленского, историка музыки, музыкального палеонтографа и отзывчивого, живого, религиозного русского душой и вкусами человека. Негодовал на Розанова, с которым часто виделся. Кажется, что Розанов окончательно утверждается в своем христоборстве. Книга, которая будет, вероятно, изъята из продажи, прямо кощунственна. И, кроме того, порнографична. Каблуков занимался исследованьем подъемных пустот, образовавшихся на финляндском побережьи и указанных отложениями (неразборчивое слово — О. Д.). Его интересовала меньше опасность для Петербурга, чем величина в надежде определить сжатие земного эллипсоида. Пишет диссертацию. Очень интересовался стихами, Новалисом. Я сказал ему, что радуюсь его математическими занятиями; математика для него роза в мистической формуле правого синтеза физических и религиозных энергий. Познакомил его с Кузминым на почве духовной музыки. Аббат показал свои Антифоны св. Лаврентия, Amor Christi, духовные стихи. Разговор в гостиной, за чаем и у рояля был в духе католических романов Гейсманса. Мне было весело. Каблукова мы напутствовали allegretto 7-й симфонии. По его уходе Кузмин принес дописанные им сегодня заключительные главы Иосифа. Читая сцены с Мариной я не мог удержаться от слез. «Roma» в конце было неожиданностью. Кузмин не только исполнил хорошо, что я ему советовал относительно последних глав, долженствовавших собрать и углубить роман (к сожалению в начале испорченный несколькими пошлыми анекдотами), но и превзошел все мои ожидания. Что касается содержания выраженных идей, — можно подумать, что я диктовал ему их. Мне кажется, что пора мистического общения не была для него неплодотворна. Он не рассуждает, но все же думает, и постоянная гармония его сознания обусловливается ясными и глубокими решениями в области духовных проблем. Роман несомненно нечто значительное вопреки ожиданиям. Я радуюсь за Кузмина. Друзья находят его светлым и радостным. Он, кажется, счастлив, что живет здесь, и душа его ясна.
Перевел 1-й сонет посвящения к «Офтердингену».
7 авг.
Маленький ремонт все же доставил маленькие хлопоты, в роде выбора обоев, и неудобства в виде квартирных баррикад. Вопрос об Ars Mystica разрешил отрицательно вчера ночью: «Tollo aeneum vas e medio quia melioribus uteris, onus mihi impones ferendi quod minus aptum est ad ornandum templum»...
5, и она в больнице. Мейерхольду я должен был рассказывать о Тесписе и о киклических хорах. Затем он и приезжал, чтобы дополнить разговором свои летние изучения Вагнера. Был Гумилев, потом Нувель и Потемкин. С Renouveau я, конечно, большею частью шутил; дразнил его напускною надутостью и пр. Он как-то холоден, несмотря на все усилия притворства. Потемкин очень задумчивый, серьезный почтительно сердитый и напряженно устремляющийся в мыслях к вечному сомнению своему в поэтическом таланте, провел лето, контролируя в вагонах пасажирские билеты и переводя Гётовский «Диван». Образчики перевода пришлось наполовину осудить. Пелись арии Гретри, было в общем очень живо. Я выдумал для Renouveau проект союза, который окрестил «кларистами» (по образцу «пуристов») от «clarté» 6. Утром пришлось бранить Костю — для чего нарочно велел себя разбудить — за самовольный ночлег у Модеста. Вере послана телеграмма, что Мейерхольд здесь. — Перевел второй посвятительный сонет из «Офтердингена».
8 авг.
Письмо от С. Котляревского и его belle-mère о Вере. Первый благодарит, кроме того, за книгу и говорит о наплывших воспоминаниях; личное общение задержано, но не прервана дружба: desinunt illa, non pereunt. —
семьей на башню, в чем я откажу. Сергей присылает рукописную «Русь». Он мил и нежен, но стихи, долженствующие быть разнесенными по Руси десятком тысяч книгонош, — как ни лестно мне видеть украшенными эпиграфом из меня, — не достойны стать народным достоянием. Я очень боюсь за Сергея. Не знаю, долго ли ему жить на свете; но что он не возвышается даже только до прежней высоты — вижу ясно. Магдалина оказывает на него, по-видимому, дурное влияние, упоена его теперешнею «гениальностью» и воображаемым значением народного поэта, достойнейшим предтечею которого являюсь, по их своеобразной доктрине, я. В нем же воссияло солнце всенародной лирики. Не сомневаюсь, что в этой формулировке я не далек от их подлинных представлений. Кажется, что с Сергеем уже случился, как с художником, аналогичный Бальмонтовскому маразм. Слабохарактерный юноша, бесконечно трогательный и сердечный, гибнет жертвою женопоклонства, звериного пристрастия к женщине, соединенного с человеческим подчинением ей и в то же время с презрением к ней самца. Брр... Отвратительно! Я очень зол на Сергея всею своею любовью.
Пишет и бедный Сережа. (Пасынок — О. Д.) — Появился нудный и безвольный Ивойлов. Появился безнадежно тот же Чулков. Хорошо еще, что этот не окончательно захирел и все как-то бодрится и держится. По уходе его Кузмин играл квартет Моцарта и пел старину. Опять я испытывал свои моцартовские настроения, опять мечтал о ясной радостной лирике, о затемленном в сознании людей счастливом лике жизни. Читал «Русь», которая не понравилась не только одному мне. Кузмин облюбовал как раз то, что и я отметил: Пичугу и Голубя, и Мать. Да еще — но почти напрасно — несколько строк из Витязя. Перевел «Wer einmal, Mutter, dich erblickt». {Они прерываются, не умирают.}
9 авг.
Сегодня я должен был навестить Аничкова, по случаю воскресного приема в тюрьме, но замешкался из-за оклеиванья обоями комнат и пропустил законный час. Признаюсь, мне было приятно взглянуть на часы и усмотреть запоздание, так как хотелось ехать в Лавру. Я чувствовал живой призыв. Подходя к могиле обходами, я увидел кошку с пойманной на могиле мышью. Хорошо было на кладбище; казалось, над могилами зыблется и струится другая жизнь. Могила говорила всеми своими цветами и плющом на кресте, покривившемся так, как мне нравится, — движением Лидии. Через некоторое время она попросило у меня настойчиво душистой розы. Я не знал как понять это внушение; осенью мы посадили розовые кусты. «Feliciter te orabo ut me delectes dono Rosae odoriferae;Rosam dona, te oro». {Радостно тебя молю, чтобы дал ты мне насладиться даром Розы благоуханной. Розу подари, прошу тебя.}Я пошел ко входу кладбища, где продаются цветы; роз не было. Потом вышел из Лавры и направился в магазин на Невском. Из окна сверкнули мне алые розы. Магазин был открыт. Я попросил душистую красную розу, и имел ее. С нею вернулся в Лавру и зашел к вечерне. Пели о светлом солнце, о многосветной звезде. Монахи образовали хор в два креста посреди церкви и в дивных словах славили бесчисленных праведников, живших во Христе. После «Свете тихий» я вернулся на могилу и подарил мою розу.
Странно случилось, что во время моего отсутствия был кем-то или чем-то вывернут с корнем кустик белых астр, посаженный Верой у подножия могилы. Мне показалось, что Лидия хочет, чтобы я пересадил кустик на самую могилу, куда хотела поместить его Вера. С помощью перочинного ножа и рук я принялся вырывать яму и потом засыпать ее землею с соседних черных мест и между прочим с места, где, я надеюсь, будет моя могила. Погружая руки в землю могильной насыпи, я имел сладостное ощущение прикосновения к Ее плоти. Мне казалось, она говорит, что мой подарок услада, что на ее могиле должны быть розы, ибо Розе подобен ее дар мне, что ее желание было, чтобы то растение присоединено было к цветам ее могилы, потому что приятен ей был тот наш дар. Я сидел на скамье перед могилой, когда по ту сторону барьера медленно пробежала огромная крыса. В ответ на мое смущение Лидия стала говорить мне, как мне кажется, чтобы я не гнал мышей, потому что — или лучше по-латыни, как я воспринял: Mures ne depellito a dono pulveri dato; nam orant de Terra ut pulverem accipiat neve offerat illum daemoniis. { Не прогоняй мышей от дара, данного праху; ибо они молят Землю, чтобы она приняла прах и не отдала его демонам.} Какой неожиданный ответ. Все же, размыслив, я его понял. Уходя, казалось, будто вижу над могилой нечто зыбкое и прозрачное как рассеившийся фимиам. Она сказала мне «до свидания, иди с миром домой» и обещала придти. Бросил последний взгляд на могилу, живо созерцал в мысли ее образ, покрытый светом над истлевшим телом, — не знаю как и насколько истлевшим — думаю есть только белеющие кости, или полное нетление (но об этих мыслях знаю, что писать уже какое-то нарушение), — и ясно представился мне ее лоб. Усталый вернулся домой и занялся Новалисом. Перевел песни о земных недрах. Обедал с Марусей вдвоем. Кузмин в Ц. Селе. За поздним нашим чаем явился вернувшийся из лагеря Костя. Читалась повесть Чулкова «Полунощный Свет», которую он просил непременно прочесть и сдать ее к утру понедельника швейцару. По окончании чтения пришел Кузмин с головной болью. Попытка ухода сегодня вечером была напрасной. Перевел еще «Wenn nicht in Zahlen und Figuren» и «Обручение времен Года» из Офтердингена. Вспыхнуло желание скорейшего появления моей «Лиры Новалиса». Лидия еще напоминала мне о розе.
11 авг.
Новалис мой близится к концу. Хотел условиться об издании с «Общественной Поэзией», но управляющий в отъезде. Костя завтра с утра уезжает в Копорье. Написал живописную брань Городецким: что-то из этого будет? Кузмин продолжает играть 9-ую симфонию. Чувствовались близость и почти голос Лидии при последней части. Перевел еще две песни из «Духовных». Détente...
Было сегодня письмо из Нюренберга. Я не вполне понимаю эту постановку вопроса, эти совещания и необходимость таких решений! И может ли деятельность АР. иметь здесь столь определяющее значение? Буду ждать событий.
11 авг.
эгоистического познания (об индивидуализме, как выявленном ясном сознании человеческого низшего ego), об индивидуализме интеллигенции, и, отвечая на вопрос, что личности делать, сказал: «прежде всего быть религиозной». Он спрашивал, в чем я полагаю религиозность и, когда не удовлетворился простым ответом о вере в живого Бога, я стал говорить о необходимости различения смерти и жизни в окружающем нас, о чувствовании трупности и правом отношении к ней, ибо и это один из путей, одно из определений религиозности. Чулкову именно это счел я нужным и плодотворным объяснить. Он просил совета о своей личной жизни, указывая на непоправимую трещину в его отношениях с Н. Г., на то, что сознание разбитости любви делается еще тягостнее вследствии невозможности быть откровенным вполне. Я дал ему простую заповедь: быть очень трудолюбивым, непременно учиться, отказаться от вина, всяких помышлений о любви помимо Н. Г., довести свою жизнь до полной упорядочности поведения, до полного и простого благонравия, поставить себе за норму и закон постоянно глядеть в глаза жене, ища увеличить ее счастье, быть ей приятным, заслужить ее одобрение и, с другой стороны, считать запретным все, что возбуждает в ней малейшее неудовольствие; невидимо написать на своем щите ее имя и принять обет ее рыцарства; ничего вовсе не рассказывать ей о прошлом в течение всего времени, когда он перед ней и самим собой докажет свою верность и безупречность, и тогда после того, как всегда впервые расцветет или даже впервые совершится окончательно их любовь, спросить себя, не нужно ли раскаянья в старом; но об этом не придется и думать, потому что все само собою будет взаимно понятным, и прочувственным и милым. Только так, и никак иначе, он «переживет революцию»: ибо в пылу разговора он сказал, что кажется с революцией умер и он, что вот уже три года как чувствует последнее внутреннее опустошение и изнеможение. На что я заметил, что несомненно для очень многих революция кризис, которого им нельзя пережить. Но нужно быть моложе поколения 1905 г., должно иметь силы жить дальше и, главное, по-иному. Ибо что-то новое, глубоко национальное зачинается и вырабатывает медленно еще никем неугадываемые, неожиданные формы, и отшелушаются мертвые и сухие, a еще вчера зеленевшие и свежие покровы: такова интеллигенция.
Чулков читал начало повести «Шаткие Ступени», где я многое сильно порицал: не столько даже «распятую Афродиту», и кривую, устарелую дребедень его романтико-революционной идеологии, сколько привычку реферировать протокольно биографии знакомых, в данном случае Мирэ. Хуже всего все-таки что нет ни одного тонкого штриха, что все, быть может, и очень «литературно» но грубо и деревянно.
Появились гости. Кузмин, меланхолический Потемкин и немного захлебывающийся от нежности к последнему Нувель. Был прелестный концерт в резонирующей пустой гостиной. — Grétry, Шуберт.
Перевел Дух. Стих. III.
Телеграфировал Вере, чтобы не торопилась. Читал Верины описания вслух.
étente.
12авг.
Проснулся в 10 ч. со вскриком ужаса: в ухо услышал демонический голос. Стучали железом по крыше: устроили в куполе башни временную мастерскую для железных работ. Потом опять спал. Было письмо от Евгении с корабля — о Неаполе, о бенедиктинцах и о монастыре вообще, как «возвращении к жизни», о Мессине, обо мне — милое, глубокое, интересное; она старается победить свою «женскость». — От Юрия Верховского сонет без рифм, кот. я прочел без труда, а Кузмин долго с трудом склеивал. Вечером написал ему ответ, кот. хотелось бы поместить в «Пристрастия». Бетховена квартет с русской темой, Гретри и Глюк — в почти пустой — Лидиной и Марусиной комнате, которую я счастливым выбором обоев обратил в кусочек неба, в лазурный грот. Видение в зеркале. Настроение поэтически оживленное, молодое. Отчего? Причины есть глубокие и сложные. Кажется, я больше не горю желанием призыва туда, — нужно так много разбирать и различать, что на эту аналитическую и почти детективную работу уходят все силы. Да это еще не все — Menschliches, Alizumenschliches — невозможно, неприемлемо in investigandis rebus divinis. { Человеческое, слишком человеческое — невозможно, неприемлемо при рассмотрении вещей божественных.} Окончил Духовные Стихи совсем. Lydia de baptismo, initiatione et vino novo. Accipio omen. Amen. {Лидия о крещении, посвящении и вине новом. Принимаю знак. Аминь.}
13 авг.
Была Савитри, когда я спал. АР. пишет из Мюнхена о Festspiel, о Schüré. Вечером «Орфей» Глюка и неразрывно связанные с ним мысли об одном, об одной. Говорил о поэтической «церковности», о предании Парнаса, о его золотом, прозрачном посвящении, об увенчании его лавром всякого поэта, сполна облеченного в свой сан. Кузмин очень хорошо говорил о Шекспире и его эпохе, об их сангвинической экзальтации; он не может читать шекспировой строчки без трепета. Пересмотрел Гимны Ночи, и кажется, сегодня ни одного стиха, но взамен много мыслей о возможных, близких, быть может, стихах.
Обедал милый Сомов. Мы читаем ему стихи. Он говорил о живописи, своих меценатах и художниках. Я давал свои характеристики последних. Утверждал против него одаренность Бакста, le grand art декоративных панелей. Заказывал ему, т. е. Баксту и притом, конечно, в фантазии фрески из орфического цикла, египетский суд мертвых, встречу царицы Савской. Разговор коснулся Маргариты, я сказал о нашей отчужденности во всех восприятиях жизни.
Сомов немного пел, рано ушел, обещал, что я буду им за зиму доволен — он напишет три картины. С Кузминым ссорюсь, бракуя новый № из Rolla, монолог венецианки и, прекословя его планам. Но, кажется, вырабатывается согласие.
Перевел песеньку о Любви из Офтердингена. — Сомов говорил о лице Веры, не переносит ее греческой, холодной надменности.
15 авг.
спасла меня она, отдав за мою жизнь на земле свою. И то что испытал и узнал с вечера было именно откровение Панагии. Вижу премудрость и благодать Божию и жертвенную любовь ее вижу, постигаю, легко приемлю и покорно, познавая закон и благодать, значение прошлого и обретение грядущего.
Пока я беседовал так с единой возлюбленной, — Марусе, спавшей в левой башне, ясно показалось, что дверь моя открылась. — Она подумала, не я ли вышел — Лидия подошла к ней, сладко замершей с закрытыми глазами, и сильно кинула на нее как-будто покрывало, потом склонилась и легко и нежно ее поцеловала. Я видел волнующие сны, которые стараюсь запомнить в точности, но помню смутно. Знаю, что опять радостно соединялся браком с прежней первой женой; потом, что Лидия была вместе, и я весь дрожал от страсти, и она уже хотела мне отдаться, но в комнате медлила радостная Вера, и стесняла меня, но не Лидию...
Пришло письмо Веры и с письмом фотографии прекрасной лунной ночи над широким Хопром и фотография группы в полях, где впереди видна любимая Вера в «леопардовом» колпачке, серьезная, устремленная, строгая, с каким-то напечатлением меня в чертах и положении тела, дальше довольная, и также духовная какая-то Кассандра, поодаль Ольга Павловна, оба живописные Котляревские. В частной записочке несколько ласковых намеков. Айхенвальд благодарит за мою «ценную» книгу. Правил кропотливо латинскую правку. Маруся была с утра на кладбище, куда я пустил ее с особливой запиской. Поправила плющ на кресте и наделила розами Лидию и меня. Аббат был прекрасен и томен, страдал зубною болью. За вечерним чаем (12ч.) встретился с его гостем Renouveau и Потемкиным. Читал им стихи Новалиса. Renouveau водит П. вероятно для воспитания на башню. Заставляет читать свои стихи. Была прочтена китайская поэма Шредера. Музыки не было. Переложил маленькую песню, звучащую из дерева в Офтердингене, расширив и вовсе изменив ее в картину Мадонны.
16 авг.
Я был еще в постели, когда вбежала вернувшаяся из Царского Лидюша. Она немного выросла, смотрит умно; глаза очень косо поставлены, скулы очень велики, она не красива, но оригинальна, и мила, хотя еще неловка от эгоизма, детского и моего, моего же атавизма и неравновесия между робостью и отвагой, материальной косностью и оживленною неожиданною предприимчивостью талантливой натуры. Аничкова в тюрьме нашел раздраженным и подавленным сценою с знаменитым Иониным, который велел ему встать при своем появлении и сделал внушение о том, что если он, как профессор, заставляет вставать перед собою студентов — и т. д. и, что здесь не гостиница, а тюрьма, на что А. попросил его воздержаться от аналогий между их ремеслами. А. боялся наказания — лишения права на свидание; но я был допущен. Кончил прилежно правку латинской корректуры и принялся, наконец, за давно залежавшуюся корректуру стихов. Читал «Эрос» со стороны, как чужую книгу, и был поражен хмельной и темной напряженностью какой-то магии страсти, тайнодеяния и тайновидения. Стихи изумительно инцизивны и оригинальны, но не все мне нравятся. Пришло «Золотое Руно», поспешившее приветствовать мою книгу целою статьей, весьма хвалебной, вероятно, чтобы поднять акции «Руна». Письмо к Городецкому вернулось назад; но он не показывается. Они могут нахлынуть на башню. Впрочем, едва-ли. В «Руне» вообще нашел разные себе комплименты; подтверждение, что «Велес 7» будет Городецким издаваться. Лишнее основание избегать его сожительства. Костя приехал из Копорья, где пребывание было значительно испорчено рубкою леса, и уже уехал в корпус. Вечером к страждущему зубами Кузмину приехал Судейкин, которого я взял в гостиную пить чай. Он был мил, почтителен и просил быть в его мастерской; говорил о французском модернизме в живописи, как о подходах к природе и отсутствии достижений, об их технике как о декаденстве.
Перевел еще по-другому стишки о Матери и Младенце, и еще песню Пиллигрима.
A noter: разговор с извощиком об узнике, к которому я ехал. По окончании правки зашел к Кузмину недвижному и беспомощному, читал ему немного из Тассо — тогда пришел Судейкин. Сомов будто бы зовет его «утопленником»; это относится к его бледности и некоторой пухлости.
17 авг.
Статья Л. Галич в «Речи» о моей книге: «Эрудиция»—ausgetrommelt, что о стиле мне льстит. По содержанию, я — ритор, пересказчик Ницше первого периода, Ницше — только литератора. «Он должен был скитаться по Элизии языческих теней и беседовать с эллинами поэллински — чтобы обрести Диониса.» — «Какие глубоко автобиографические слова!» — Это определит отношение к книге очень многих. Почти тяжело.
8 читал мне и Кузмину стихи Анненского и Волошина, чтобы выбрать интереснейшие. Мы по обыкновению совпадали в приговоре.
Перевел из Vermischte Gedichte и написал ответный сонет Гумилеву.
18 авг.
Справился с корректурами «Cor Ardens». Визит Архипова и Абрамовича ради моих сонетов в альманахах «Смерть». Кажется был глуп и слабохарактерен, или по своему наивен, дав им какие-то обещания При мне пришел Чулков. Я — Моцарта. Читал с большим часто восхищением Зайцева, чтобы держать в голове его книгу — он должен придти. Переводил из Verm. Ged. немного. Послал книги с корректурами в «Сирин».
19 авг.
Сны обрадовали меня. Кофе принесла мне Лидия и письмо от АР., которая как-бы прощается с жизнью. Женя пишет из Афин, что она нашла прекраснейшую в мире страну, — этот восторг перед Грецией мне чужд. М. была у ректора женских Курсов, который наполовину обещал прием Веры. АР. передает мне и Кузмину привет от Бальмонта. Написал стихи, ему посвященные, для отдела «Пристрастия». Его, изгнанника, кажется еще никто не приветствовал стихами. За обеденным кофе появился, пришедший к аббату. Renouveau, потом, наконец, Городецкий. Письмо свое я дал прочесть Сергею, когда мы были наедине. Велико было его волнение. Он сперва не то задумался, не то омрачился. Пришла его жена. Я прочел ей (немного против воли Сергея) почти все письмо. Она спорила и сердилась. Мы говорили прямо. Я надеюсь, что мой протест будет полезен во время этого пароксизма самопревозношения. Она сказала, что не любит Сергея. Он был серьезен и премил и сказал, что есть у него подозрение, что она б. м. права. Рекомендовал строгость и расхождение, как лучший способ и честнейший самопроверки и самосознания в свободе. И т. д. Не могу — или лень — уловить наиболее характерное в длинном, сложном, всех троих волнующем разговоре. Письмо говорит все. Они поселились временно в пустой еще мастерской Маргариты; так было разоблачено его решение поселиться на зиму в Петербурге. Сергей прекрасен, нежен как девушка; я его по-прежнему люблю, он меня волнует. Кузмин после их ухода играл 28 сонату — для «очищения страстей».
В постели не пишу, довольствуюсь сонетом, написанным днем.
Ная больна. Мать мила, по-видимому озабочена.
«Was passt, das muss sich ründen».
20 авг.
Вера пишет, что выезжает в среду — куда? Жду ее трепетно. Латинская корректура. Нелепая статья в «Бирж. Вед.», по Галичу. Я окончательно провозглашен «ритором» в этой части прессы, которая, конечно, не знает, как отделаться от неудобного пришельца — моей книги.
Вероятно, ее рекомендуют для осведомления о идейной жизни верхов интеллигенции русской и европейской из компетентного источника; и мне хотелось бы, чтобы ее скорее раскупили.
Вечером Кузмин играл «Серенаду» Моцарта для духовых инструментов с партитуры — очень искусно. Послал в «Скорпион» стихи Бальмонта, назвав их «Ultima Cera».
Видел сон; запомнил из него, что пришел священник в дом кропить святой водой. И вот я, спрашивая себя мысленно, хочет ли этого Лидия, прошу его войти в ее комнату и окропить ее, так как она должна приехать «завтра». А священник отвечает мне, как бы подтверждая мои слова об ее приезде: «Да уже поверьте, теперь все давно в гробу истлело», — и этот тон мне кажется неловким. Мы идем по ряду комнат, находим небольшой рукомойник, с водою и земляным осадком на дне и, когда я ищу воды, священник говорит, что это как раз что нужно. Мы идем с водой до закрытой, нежилой комнаты, отпираем ее, и я вижу очень большую комнату в полном порядке, обильно меблированную, с большим, знакомым каким-то письменным столом (в роде Вериного, но гораздо больше) и с застоявшимся, как в нежилых замкнутых покоях, воздухом; но все полно присутствия Лидии, хотя я не узнаю ни одной из ее вещей.
Маруся отпустила Лиденьку с Ниной, и я беспокоился; но во время обеда они благополучно вернулись, и Лидия принялась рассказывать о посещении богадельни. За обедом я спросил Кузмина, когда мы говорили о наружности Леонардо, пошел ли бы он в ученики Леонардо. — Но я не занимаюсь живописью. — Не для живописи. Вы бы стали играть на лютне. — Конечно, да. Я пошел бы ко всякому, кто велик. И посмотрел особенно, и я почти покраснел, и потупился на весь конец обеда, продолжая говорить много, но с усилием. И вечером К. все время немного особенный, ласковый. Пел свою Missa brevis. Ko мне пришел прочесть свой автобиографический очерк. Много говорил сегодня об искусстве, о легендах, о литературных возможностях (драматических житий и т. д.), о Георгии, Арх. Михаиле, об ангелах.
Сегодня я возобновил работу над «Дионисом», и составил примечания к Аристеи и Мелитее. Сейчас перевел послание к Тику о Якове Беме, кроме нескольких последних строф. Очень жду Веру. Очень жду ее постоянно.
22 авг.
Испытал чувство полюса. Его достижение — великий знак мистического круга времен. Все поглощены впечатлением от белых птиц, залетавших в воздухе, Фарманом и Цеппелином. К авиатике скоро привыкнут. Недавняя весть о приближении к южному полюсу и торжественная весть о достижении северного — словно ударивший мировой колокол, возвестивший наступление некоего часа.
В этом году Венера особенно близка к земле; потом отойдет на сорок лет. Вижу свет сквозь занавеску окна, подобный звезде утренней. Окончил послание к Тику о Якове Беме и прочел Кузмину. Этот пишет Ролла; мы обсуждали каждое стихотворение, которое потом иногда изменяется. Работал над Дионисом. Костя не пришел: за опоздание в прошлый раз он оставлен без отпуска; это мудро. Вечером разбиралась «Thaïs» Массенэ. Должен спешить в обработке Диониса. Нога premit. Перевожу последние стихотв. из «Смешанных». Испытал слабо род экстаза.
23 авг.
Лидия маленькая разбудила меня, по моей просьбе, скрипкой. Нужно было ехать в тюрьму. Я предчувствовал тяжелое. В самом деле, в свидании было отказано. На месяц Аничков наказан. Это, конечно, из-за столкновения с Иониным. Я пытался говорить с начальством. Заведующий свиданиями пошел доложить обо мне начальнику тюрьмы. Тот правильно отказал в свидании, говоря, что мера, все равно, изменена быть не может. Мне сказали что: чтение у А. не отнято; о письмах не сказали определенно. У входа ко мне подбежал Фарбман и потом подошла жена Гржебина, которую я, конечно, не узнал, но рассмотрев, нашел привлекательной и интересной. — Фарбман велел Гржебиной поговорить об А. со мной, в надежде на помощь Зиновьева — конечно, фантастической. Я сказал о своем Новалисе. Гржебин на этой неделе выйдет из тюрьмы и приедет ко мне. — Лидия была на кладбище, кормила птичек, принесла мне розу; потом поехала с М. к Косте, в корпус. — Кузмину видно хотелось быть вместе, он медлил у меня, я стал сочинять с ним какую-то комедию — выходило нескладно. Потом он играл свое старое, в котором был открыт интересный гимн к Антиною и красивая «Бессонница». День вялый и тяжелый. Позднее встретился в гостиной с Renouveau. Был «Севильский Цирюльник» и спокойная, шутливая болтовня: О Баксте с его агониями и переменами вер, о какой-то проектированной Abbaye, о Розанове и прочий вздор. Открытка Валерия из Бриенца была радостью дня. Он требует Cor Ardens, говорит, что книга «всем нужна». Новалис в сущности окончен (остается только маленькое стихотворение: Надпись на воротах кладбища.) Пора кончать: я стал работать небрежно, произвольно, без стиля.
Une avalanche — или «arrivage d’huîtres» —
Судейкин, Гумилев, С. Маковский. Первый просит прочесть перевод жены; второй зовет в Ц. Село в воскресенье; последний— все об Аполлоне, аполлонийстве, аполлонийцах журнала. Просил дать стихи для 1-го №, и я набросал потом проект того, что придумал во время скучноватых толков. «Показывал» Кузмина. Занятия — примечания к Дионису, которые меня обычно живо занимают. Скучаю по Вере. Л., кажется, сообщит мне поразительное — о Яффской встрече.
25 авг.
Интересные примечания к Дионису. Вторичное открытие полюса обсуждается в газетах. Вечером пришел ко мне на аудиенцию Потемкин. Говорил открыто о себе... Я посоветовал ему воздерживаться абсолютно от пола, поскольку он сочетается для него с настроениями печали, душевной униженности и т. д.; но не воздерживаться, когда и поскольку страсть сочетается с душевным подъемом и радостью. Также пол соединяется у него всегда с каким-то чувством изнасилования. И это преодолеть. О цветах. Он ужасался на вольность моих переводов, которая в самом деле часто, кажется, непозволительная. При Потемкине вернулся из «Вены» проскучавший там с Сомовым и Нувелем Кузмин. С Ниной случился род эпилептического припадка. Завтра жду Сережу. Нехорошо без Веры. Я многим молодым какой-то Друг, старший брат; меня, кажется, любят — так, что даже не боятся исповедоваться, и почтительны настолько, что никто никогда не спрашивает ничего личного обо мне, все со мной говорят о себе и своем. Я говорю немного о себе и своем — из вежливости, для равенства. За последнее время чувствую себя, пожалуй, очень скромным. Это АР. делала меня каким-то внутренне претенциозным, желая однако лишь доброго — воспитать меня до учительства и водительства душ. Мне естествен нее быть просто поэтом благожелательным, умудренным, знающим многое человеком. Это соответственнее желанию Лидии. Только чтоб не быть чрез это слишком развязанным и слабым и даже terre à terre. Даже такая опасность есть, ибо я все в себе и вокруг себя упростил и упрощаю. Скучаю по Вере.
От Веры не имею известий и беспокоюсь и тоскую. Приехал с утра Сережа. Он загорел и стал со своими казаками какой-то казак по виду. Внутренне очень умудренный, стремящийся вперед, сердцем умный и твердый. Я с ним помирился; его не должно более тяготить сознание разлада со мной. Я от него требую одного: серьезной работы. Эмми не будет в Юрьеве, по-видимому он рад этому. Я провел с ним большую часть дня. Он много рассказывал. Я был с ним интимен о себе как, быть может, никогда. Говорил откровенно о Маргарите, умолчал только о чувственном. О моих отношениях с Верой также, конечно, ничего не говорил. — Перед обедом прочел Кузмину сонет, написанный для «Аполлона». После обеда опять говорил с С., отпустив его спать в 10 ч. Час занимался Дионисом. Написал о Дафне. Потом Кузмин знакомил с оперой Гофмана «Ундина». Мне она понравилась очень. Эти романтики нам, в самом деле, очень близки. Мне нравится и симфоническая структура, и Lieder как арии, и мифическая сказочность, и близость к Бетховену. Потом К. говорил со мною, видя мою хандру. Переделываю свой сонет. Хочу написать свою жизнь подробно и верно, но пластично и округленно как роман. Недоумеваю: неужели я, никогда, быть может, не бывший несчастен надолго и бесповоротно теперь в самом деле окончательно несчастен? Как же это, что однако, — может быть? Разве так и не случится осчастлививающее чудо? То конкретное осчастлививающее и все восстановляющее чудо, которого органически хочет и природно требует моя темная душа? Кажется, что я должен исстрадать еще неразделенную любовь, кажущуюся близкой и возможной, полудобытую, обещающую при ее исполнении именно Чудо, в полноте этого слова, едино желанное, чудо Орфеево, — но
27 авг.
Принесены были желанные корректуры Cor Ardens (вместе с № «Весов» и их критическими цветами), когда я собирался уже выезжать к Беляевским 9, чтобы навестить их в день рожденья и поблагодарить за Лиденьку; между тем Савитри рассказывала, что с Гумилевом творится недоброе. Заехал к Г. И., не застал его и вызвал к себе назавтра запиской. Был у «малюток», обрадованных, конечно, визитом и поспешил вернуться домой, ожидая Каблукова. Пришел Каблуков, беседа с которым началась на темы о бессеменном зачатии и кончилась квадратурой круга. Ему нова была символика последней. Сообщенное им сведение о возможности квадратуры при помощи кривых мне показалось также символичным. Творчество является по моему этими кривыми в историческом процессе. Ночью читал Cor Ardens, волновался из-за опечаток, искажающих прекрасную книгу, и радовался, испытывая сердцебиение при чтении первых двух отделов глазами постороннего читателя. Не знаю, стройна ли только вся книга и везде равно высокого достоинства. Но все же имел впечатление грандиозности своей поэзии. Хочется дать книгу совершенной лирики. Она уже быть м. открыта новым сонетом. Хочется написать свою жизнь.
Утром мистериозное письмецо из тюрьмы. Аничков пишет необычайно чутко о моей книге. Отсюда большая радость. Явился на зов Чулков.
Я опять убеждал его соединиться с Н. Гр. Судейкин привез перевод жены, прочтение которого нужно кончить к понедельнику. Между тем навалились и подписанный Жебелевом лист диссертации, и гранкипростыни мелкого текста. Очередные работы затеснены. «Тишина» Чулкова мне понравилась — хотя с оговорками — очень. Это мне всегда радость. Кузмин читал Чулкову конец своего романа. Я сказал много сердечного Кузмину об этом религиозном деле.
29 авг.
Послал наконец телеграмму, чтобы узнать что-нибудь о Вере. Но не зная телеграфного адреса Гриневича должен был адресовать к Кассандре. Были сестры Беляевские, с которыми я решил провести весь вечер. Читали они мне «Часы». Поздно, при сестрах появились Renouveau и Потемкин, принесли мне свое описание достопамятного маскарада у Ростовцевых. Потом Кузмин рассказывал мне узнанные от Нувеля сенсационные известия о романах Бенуа и Дягилева, во время парижских триумфов. Написал стихотворение о Смерти, ироническое, которое хочу посвятить «Читателю» книги «Любовь и Смерть» и отдать в сборник, чтобы не обижать этих хулиганов отказом от участия.
Кассандра телеграфирует, что «Верушка писала из Полтавы» и адрес Гриневичей, куда и послал телеграмму. Вчера послал телеграфные извинения в Царское, чтобы не ждали к обеду. Читаю, как и вчера, с Кузминым перевод Принцессы Малэны Судейкиной. Кончили 4 действия. Прелестен вчера и сегодня Костя; я просто влюблен в него минутами. Лидия имеет мгновения странной, очаровательной, немного загадочной нежности. Сережа опять успокоен и скучноват. Вечером была 28-ая соната Бетховена. Заходили на короткое время Леман и Врангель. Я сказал Леману, что не хотел было его принимать, и дразнил дружбой своей с Кузминым. Меня находят имеющим здоровый и цветущий вид. Это от лета в городе. Но на душе большая тоска и великий голод. Кажется, я вынослив и терпелив в самом деле, несмотря на всю внешнюю изнеженность и избалованность, и, кроме того, кажется, что я трудолюбив.
31 авг.
Письмом Саши извещен слишком поздно (почему так случилось?) — о кончине Анны Тимофеевны в В. Субботу под Пасху. Это известие показалось мне знаменательным и многое уготовляющим в близком будущем. Обедал Широкогоров. Вечером был Судейкин. Он показывал свои эскизы к «Maleine». Они очень красивы и интересны. Ольга Афанасьевна 10 читала стихи. Чета мила, немного наивна. Я говорю о нем: il a de l’embonpoint artistique {У него артистическая тучность.}. Предчувствие об Анне Рудольфовне.
Я велел разбудить меня в 12 часов. Мне принесли письмо АР. Она прощается в нем перед окончательным уходом. Решение принято братьями уйти, уйти от земли. Оно вырабатывалось в течение 5 недель. Все возможности, касающиеся меня лично, рушились. АР. очевидно намерена уйти в монастырь. И притом немедленно. Едва остается время для телеграммы. О ней она просит, чтобы услышать от меня последнее слово. Это так взволновало меня, что я остался в постеле. Через некоторое время уснул, и меня посетили сладостные сны. Когда я проснулся, мне принесли письмо Веры. Она предлагает мне провести с ней зиму в Риме. Письмо осчастливило меня. Она предлагает также встретиться в Харьковской губ., у Бердяевых. Это отвечало моим мечтаниям о посещении Д. М. и Саши в Харькове. Можно ли встретиться мне с моею первою женой? Какова будет эта встреча? Не будет ли неожиданного, странного, запоздалого, мгновенного сближения? Все это со вчерашнего дня роилось в голове моей. Все же я почти решил тотчас же в Харьков не ехать и звать Веру в Петербург. Тем не менее, не мог ничего телеграфировать ни Вере, ни особенно А. Р. целый день. Пришел после обеда Бородаеский. Я рад был опять его увидеть. Он бывает всегда не вполне такой, какой он есть на самом деле; замкнут, холодноват, упрям в манерах, и так даже тогда, когда открывает тайники своей души. Мы встретили в гостиной не одного аббата, с которым мне хотелось его познакомить, но и Renouveau с Потемкиным. Renouveau старался быть снобом. Потемкин m’a froissé чем-то, что было, или случайно вышло у него хамством. Я подчеркнул это. Все согласились. Была бесконечная «Schone Muellerin». Кузмин был безмолвно участлив и нежен, видя и зная, что я грущу и волнуюсь. Но мысль о Вере и ее письме всякий раз вливала в меня волну счастия и жизни. Вдруг я почувствовал Диониса и не мог удержаться чтобы не подсесть к Кузмину и не шепнуть ему, что меня в этот миг волнует. Он казался странным — таким, каким он бывает, когда ждет видение, когда ощущает невидимое присутствие. Я сказал ему: «Вы слышите шепот?» — я разумел мой —ибо в это время Renouveau слабым своим и музыкальным голосом пел «Muellerin» К. испугался тихим ужасом — думал, что говорю про чей-то таинственный шепот. Успокоив его, я сказал: «кто же не знает шепот Диониса? не чувствует его? не влюблен в него? не ощущает его, как я? он вдруг, как только-что, глянет несказанными винными глазами и промчится в сладком мягком ветре? Отчего же это у меня? Демоническое навождение? А Вы знаете это?» К. сказал, что понимает и что это не навождение. Когда мы разошлись, я написал текст телеграмм. Вере, чтобы она приезжала в Петербург, и что Сережа ее ждет, и что письмом ее я счастлив. Анне Рудольфовне: Dominus tecum (— так велела Лидия). Oro venias ante discessum memor discipuli. Derelictus maneo, veniam vocatus. { Господь с тобою. Прошу, чтоб ты пришла до ухода, вспомнив об ученике. Остаюсь покинутым; приду, если буду зван.} Тогда мне стало легче.
2 сент.
Телеграммы посланы. От Валерия из Женевы открытка: это мило и трогательно; он не может не вспомнить там меня. Едет в Париж, но не пишет адреса. К сожалению я не знаю адреса Бальмонта. Мне хотелось бы написать ему стихи. Бородаевский пришел к обеду. Был радостен и доверчив. Хорошо познакомился с Кузминым, который очень приласкал его. Он читал с Б., по моей просьбе, из Пролога. Б. прочел новые стихи. Прекрасен «Кремлев Дуб» («Багрянородному», — под которым он, как сказал вчера, разумеет— меня!) и «Орлов». Там ночевал стих— очень остры и смелы. Он очень поэт. Я в нем не ошибся. Вечер был посвящен мною воспитанию Бородаевского посредством Кузмина. Между прочим я сказал: «вы видите в нем эту религиозную гармонию, вместо которой в вас раскол?» Б. сказал: «вижу и завидую». Я в ответ: «завидовать нечего, это достижимо, средство простое, — его нельзя назвать вслух». И намекнул: «непрестанная молитва.» Сумма молитвы в жизни К. так велика, что сделала его цветоносным и плодоносящим. Молитва —это дыхание. Обилие и непрерывный ритм любви, благорастворение воздуха, в котором он живет. Б. едет в Вологду за стариной. К. кончил 3-ю часть «Rolla». Я сказал ему, что он ведь принадлежит и «Орам», по литературному родству. Сообразоваться с условиями гонорара и другими выгодами ему нужно прежде всего; что до остального, я бы хотел видеть «Rolla» в издании «Ор».
А. Р. пишет о том, что трудно покинуть призывающую ее на свидание Клеопатру Петровну и что она б. м. выпросит отсрочку.
Не было ожидаемых вестей ни от Веры, ни из Нюренберга. Был у Маковского, меня встретила его garde-malade; y него плеврит; он невидим. Оставил у него книжку Бородаевского, письмо, стихи свои и Верховского. Со мной ездила спутницей Лидия, о которой извощик сказал: «видно, что дочка: в одно лицо». Мы с ней заходили за мячиком. За обедом были Гумилев и бедный, томный, ласковый, больной Ауслендер (Сергей Абрамович Ауслендер [1886-1943], писатель, племянник М. Кузмина — О. Д.). Бородаевский был еще раз вечером и Судейкин. Чета была наивно перепугана («désastre», восклицала Ольга Аф., по словам мужа) — тем что осрамилась на башне 1) переводом 2) наивным увлечением поэзией Матерлинка. Пришлось успокаивать. Кузмин читал Juvenilia, где есть значительное. Явился позднее Сережа, гревшийся у семейного очага новобрачных Косвенов и преважно, почти грустно заявивший: «я хочу жениться», из чего я вывел заключение о необходимости успешных занятий к экзамену по римскому праву. По его уходе игралась 31-я соната.
Лидия сказала: «самые хитрые люди, каких я знаю, — Таня 11 и свечник. У них глаза смотрят в череп». Я теперь требую от нее рисования по мыслям Судейкина.
4 сент.
«Кажется Весы зовут в Рим. Почему отказ?» Это наполняет меня сладостным счастием. Письмо от АР. о том, что едет в Базель, где имеет право прожить 10 дней для Христофоровой. Моя телеграмма не получена. Была ли переслана? Потом Маруся о мистификациях. Колеблюсь как телеграфировать? обещать ли свой приезд? Решаю телеграфировать: «Habe Nürenberg telegraphiert. Brief folgt». {Телеграфировал в Нюренберг. Письмо следует.} Вере: «Весы правы. Счастлив. Дела держат. Телеграфируй, когда приедешь. Ждем». Между тем ко мне придет приехавшая Кассандра, которой затем я себя посвящаю. Она рассказывает о Вере. У нее болит горло. Я советую беречь горло. За обедом Загорский и Савитри. Он только что выпущен и счастлив миром обывательского жития. Он написал несколько сносных стихотворений, пожалуй даже недурных. Тяжело с поэтами, в таланте которых неуверен; их трудно бранить, и хочется, но страшно хвалить. Быть может он выровнится; он старается. Написал для Савитри реком. письмо к Бенуа. Чета уезжает к родным в деревню. Они меня полюбили; они трогательны. Вечером телеграмма от АР. из Базеля: «Semper tecum derelictus non sis venio Benedictus Maria». { Всегда с тобою. Не будь покинутым, прихожу. Благословен Марией.} Здесь мне не вполне все по сердцу, но от души отлегла смутная тягость. Я радуюсь ей. Кузмин, вернувшись с представления пьесы Островского, которою наслаждались он и Сомов, пел Бессонницу, колыбельную песнь девушки и сладостный гимн Антиною, такой мистически проникновенный и подлинный. Кассандра разволновалась гимном. Кузмин был прекрасен, когда пел его, — quelle beauté austère, douce et troublante! en même temps!...{какая красота строгая, нежная и, в то же время, смущающая.} Боже, как мне трудно без Лидии. И как я жду Веры!
5 сент.
Первым моим вопросом было: нет ли телеграммы от Веры? Не было. Она имеет немного смешную привычку слишком долго размышлять перед телеграфическим ответом. Она слишком обдуманна, осторожна, подозрительна, глубокомысленна. Секретарь Маковского пишет, что «Аполлон» благодарит за доставленное (значит я устроил стихи Верховского туда?) и что больной просит заехать к нему. Собираюсь завтра, чтобы передать стихи Бородаевского и устроить комнату для Мандельштама, о чем просил сегодня Ауслендер. Кассандры не было; она у приехавших, вероятно, Сологубов. Явился Шубной, который говорил о купленной им в Архангельске моей книге, о религии и читал новые, недурные стихи. Он менее нервен чем прежде; шепелявит и неловко и как-то туго рассуждает, он нескладно беловолос, с карими глазами, северянин, тяжеловат и, кажется недаровитым. Но в нем есть quelque chose. Я окончил длинную латинскую корректуру. Сережа был у Тирковой, которой передал мою книгу; она впрочем уже имела ее. Любопытно, что рассказ Чулкова «Полночное Солнце» был принят на мой счет. Кузмин еще застал меня, вернувшись с сеанса у Войтиной, которая должна снять целую серию литографических портретов с сотрудников «Аполлона», и про меня говорят, что я считал ее за самозванку, т. к. не иду к ней, не получив приглашения от Маковского. Кузмину, несмотря на поздний час хотелось прочесть несколько страниц из своих luvenilia. Мы говорили о его религиозном синкретизме александрийской эпохи, напечатлевшемся в ряде на половину подлинных видений этого цикла. Я советовал ему дать очерк своего религиозного развития или изложить свою profession de foi в проповедях, аллегориях и видениях. Мы должны все знать как выросли в нем эта душевная гармония, как далось ему сочетать в своей душе Розу и Крест. Мне казалось, что Лидия смотрит в открытое окно из глубокого мрака темной ночи.
6 сент.
Посылаю следующее письмо в Базель:
не была получена и если бы Вы не ответили мне единственно мне нужным, единственно меня успокаивающим и вновь оживляющим «venio». О том, что я пережил также не буду говорить...
Одним словом, мы увидимся во всяком случае раньше Вашего окончательного решения, касающегося того ухода, о котором Вы писали. Здесь я имею сказать Вам бесконечно много, напрасно было бы пытаться исчерпать эту тему в письме. Однако я не понимаю и не приемлю: каким образом подобное личное решение может зависеть от постановления братьев и регулироваться предписанием времени и места. Если б дело шло об определении миссии и деятельности, я, само собою разумеется, знаю что личная совесть в этом случае прекращается. Но в вопросе об уходе от земли личное (как напр. о монастыре) решает личная воля, личное устремление: запрете ухода. Но предписывать уход и сроки его есть нарушение Христова закона Свободы. Итак, я ничего не понимал в Ваших словах о сроках, диспенсах и т. д., поскольку дело шло, судя по всему, о Вашем личном решении уйти.
Чтобы не было ошибки в чтении моей б. м. искаженной телеграммы, повторяю ее текст. — Итак, я приехал бы, если бы Вы не могли приехать и разрешили мне приезд. Первые же два слова мне было (так мне казалось) велено сказать. Что касается «derelictus», это относится равно к Вам, как и к братьям. Не мне произносить над собой суд. Я понимаю, что мог и заслуживал быть осужденным. Но почему же не помочь мне, если я, поскольку осужден, нуждаюсь в помощи? Я ведь не знаю, почему я осужден, и не могу воспользоваться этим испытанием для своего исправления. Ибо если в том все дело, что нельзя дать отроку 8 руки меч, то с другой стороны нельзя оставить отрока без научения. О, я знаю, что Вы протестуете против слова «суд» и слова «осужден». Между тем я отринут, отстранен — и это уже факт. Значит— «был взвешан и найден слишком легким». Я прочел «Манэ — Фекел — Фарес» в этом молчаливом отстранении и это называю право «судом» и «осуждением». Каково бы ни было испытание, оно не должно переходить в прямой соблазн. Но я знаю, что есть Роза и Крест, — конечно, лучше и вернее тех (не знаю, кто они), чье Вы передаете в словах:
«И это тот, на кого мы оставляем землю (?!) уходя (почему? по какому праву?). Но иначе нельзя, нельзя (должно, должно,—если тот неправ!). И, конечно. Шт. больше всех нас приспособлен к земле, и условиям земным (ужас!!). С ним толпа и успех (Вот в чем дело?!)». Но, дорогая АР., если таково Ваше мнение о «земле» (что мне кажется в данном случае некоторой гиперболой) и ее потребностях, о толпе и успехе, об оппортунизме и компромиссе в делах религиозного воспитания человечества, — nous ne sommes plus coreligionnaires. Вы в этих словах — и еще больше в изгибе мысли — не от Христа, так думает, мне нечего говорить более de rebus divinis.
Совершенно не понимаю, почему Вы должны быть именно в Базеле, т. е. при докт. Штейнере. Если братство требует штейнерианства, — то понятно, что все что было раньше, напрасно было, что я обманул ожидания (которых, впрочем, и не хотел возбуждать) — понятно, что все было простым «недоразумения». Кто-то, следовательно, не мистик, или перестал быть мистиком вследствии особой «приспособленности к земле». Может быть, именно я, — земной, материальный, слепой, неведующий я. Но отчего меня не научили Свету? Ибо моя готовность была искренней.
Целую Ваши руки. В.
Был у больного Маковского. Он благодарил за стихи, которыми очень доволен. Просил позировать. Говорил о поэтической академии.
«Венком Сонетов». Иронически я сказал, что рассчитываю на деликатность Макса и счел бы опубликование «Венка» раньше моего не вполне корректным. Была мягкая серая погода; все стояло отчетливо и без теней в теплом влажном воздухе. Я пришел домой пешком и рассказал результат Ауслендеру. По дороге впрочем — забыл было упомянуть — зашел к Сологубу. Кассандра, кажется, обиделась, что я тотчас велел постучать к Ф. К. Благодарил его и Катю за гостеприимство, оказанное Вере. Передал ему свою книгу, а он мне — свою юбилейную брошюру (библиографию своих напечатанных работ). Долго болтали с ним о сценической переделке «Мелкого Беса», о «Новых Чарах», о максимализме художника, никогда не удовлетворяющего революционеров, как минималистов, об Азефе и конце рев. партий и пр. Потом он понес глупый и жестокий вздор о желательности избиения младенцев, полном уничтожении целых наций и т. д. Когда же я заметил, что нашествие монголов его утешит, он пожелал уничтожить немедленно монголов. Жалкий маниак! — Пришел за обедом Ивойлов, во время разговоров о политике по случаю предвыборной агитации и рассказа Сережи о собрании избирателей, куда он проник. С Ивойловым отдельно продолжалась политическая беседа, где я опять развивал свои старые государственно-правовые идеи, напоминающие теорию Каткова. Потом явился Столпнер, длинная беседа с которым позволила б. м. видеть все тайники интеллигентской души, но утомительна и ненужна была не в меру. Кузмин играл при нем Моцарта и читал стихи. Началась же беседа с вопроса о Бердяеве, которому Мережковский посвятил сегодня фельетон, по случаю его письма к арх. Антонию о своем возврате в церковь и о мерзости запустения на месте святе... Assai.
Не приедет ли Вера неожиданно? Ивойлов знает, что Джонсон (?) приедет с Гриневичами и притом на днях.
7 сент.
Маруся была в «Журнале для всех» и продала мой сонет, а также в «Общ. Пользе» и узнала, что они напечатают Новалиса в кредит; только просят понемногу уплатить стоимость бумаги. От Ремизова письмецо и вырезка из Русск. Вед. — письмо его к редактору по поводу обвинений в «плагиате», обстоятельное и интересное как статья — о мифотворчестве, с очень широкими горизонтами. Думаю, что это заявление будет и нечто больше даже, чем «Ehrenrettung». Болтал с Кассандрой. Рассказал ей и проект комедии, и проект романа, из чего увидел, что этот новорожденный проект в самом деле и строен, и осуществим. Костя без отпуска — вероятно, опять опоздал; это меня с Сережей очень беспокоит; последний год корпуса решительный; его оптимизм и легкомыслие, в соединении с полною инертностью в занятиях могут повредить всей его будущности. Приходил Леман справиться от имени А. Р. все ли №№ ее писем получены. Вел себя очень «эмиссарно» и весьма «оккультно»; на редкость умно, проницательно и дипломатично. Его визит произвел на меня приятное, почти благотворное действие. Двух №№ (из Мюнхена) нет: по-видимому они не дошли. Вечером были общие мои и Кузминские гости: Сомов, Нувель, Толстой, Потемкин, и специально Кузмина и потому был допущен студент Тарасов. Было столь же оживленно сколь чинно. Я Потемкин продолжает СПб. поэмы, которые отнюдь не нравятся Сомову. Последь пели. По их уходе Кузмин играл 16 сонату, а я говорил об упругости Бетховена и «девятом вале» в вариациях его тем. Кассандра дулась за то, что я простился с ней быстро при Кузмине и не принял ее потом, чтобы бороться с нелепою привычкою и претензией, — и присылала нелепые записки в мою комнату. Пришли напечатанные 4 листа моей латинской работы, которая меня очень веселит в напечатанном виде. Сомову я всегда истинно рад, но не было сегодня обменено ни одного слова. Нестор Котляревский обещал по телефону скоро придти, раз у меня к нему (как телеф. мне М.) — «влечение, род недуга» — хоть мы, по его сентенции — относимся друг ко другу как «лед и пламень».
8 сент.
я кликнул ее, бледно раздался ее ответный оклик. И я миг успел почувствовать все счастье и всю надежду, вспыхнувшие во мне от этого отзыва, прежде чем проснулся. Но это было так мгновенно, что казалось будто я проснулся от своего второго зова. Звать же нужно было оттого, что она опять вернувшись и прожив со мной некоторое время, исчезла и я не знаю, что с ней и как ее заставить вернуться.
А раньше сон мой, чрезвечный живой, водил меня то в церковь, то в сад церковный с Дуней 12— тем неудержимым, утекающим удалением, которое похоже на ухождение в смерть. Я вывел ее из церкви и ходил за нею по весеннему талому снегу сада. Нам нужно было перейти по бревну чрез ручеек темневшей меж снегов воды; она перешла на другой берег первая, я ступил на бревно за нею — когда этот первый сон меня покинул. Первою мыслею по пробуждении были мысли о Дуне, которая быть может умирает или скоро умрет. Я проснулся в II часов и уже не мог больше заснуть — проснулся от своего крика, который на весь день наполнил мою душу. Уже раньше решил я быть сегодня на кладбище. Я принес на могилу розы и посадил их стеблями в землю у подножия креста; но Лидия, казалось, велела пересадить их в противоположную кресту сторону могилы. Было мягкосолнечно, мягко-тепло и сладостно. Пахло ладаном. Могила была свежа и красива, вся в благоухающих цветах. По кресту полз плющ; пахнул вьющийся горошек. Ромашки глядели мило. Были еще и пунцовые, и голубые цветочки на могиле, и анютины глазки. У ограды калитки милые настурции. Астры, хризантемы. Лидия обещала мне утешение в Дорофее опять и опять.
Проезжая по Невскому, видел свою книгу в витрине. Ростовцевых не застал. В кабинете М. И. сделал надпись на оставленной книге и отметил на карточке: «Дорогой М. И., помяните Веру на совете». Книги лежали в кабинете еще массами на полу, но все являло уже следы немедленно возобновленной научной работы: карты, скеды, рукописи и т. д. От Ростовцева я поехал к Поликсене. Но в их гроте уже не нашел ожидаемой дощечки. Напротив, там уже поселился какой-то Lucius. Таковы были следы недавней смерти. Старое гнездышко соловьевское было уже сметено. Мне нужно было отыскивать Поликсену с черного хода Манасеиных. Лай Гильды возвещал, что Négrillon на месте и постольку все еще all right. В первой комнате «Тропинки» род магазина; все тюки и рабочий упаковщик: это экспедиция журнала. Поликсена вышла на мой голос и ввела меня в комнату, ставшую очевидно ее комнатой, судя по привычным картинам и т. п. Там были Наталья Ивановна и Венгерова. Тяжела атмосфера у Манасеиных. Катя осталась на всю зиму одна в Давосе. Они живут ежедневно ожиданием вестей от чахоточной дочери. Надеются на прекращение легочного процесса. Но признаки беспокойные, и тамошний доктор говорит о новом процессе на месте угашенного старого. Они и Мих. Петр., и мать как-то ажитированы, как-то чрезмерно оживлены. Н. И. странна и беспокойна. Поминала Чюмину. Мне были видимо рады. С Венгеровой говорил о Новалисе. Звал дам на башню. Входил домой как бы с предчувствием Веры; я бы не удивился, если б она меня встретила, или встретила весть от нее. Маруся встретила меня со словами: «телеграмма от Веры, видимо с дороги». В самом деле, раскрыв телеграмму из Буды Кошелевской, — я прочел: «буду среду Царскосельском 4 часа дня». А я думал — в четверг. Большая радость наполнила сердце. АР. пишет, что моя телеграмма была ей единственно необходима, что приедет ко мне на 3/4 дня всего, — и опять об упадке Штейнера по поводу базельских лекций о Евангелии от Луки. По словам АР. инспирацию потерял, остался простой буддизм, а в прошлом письме говорилось, что Шт. отрицает нужду в древних подлинниках и материалах, каковы Евангелия, и единственно за чтением Akasha-Chronik признает значение,— читает же ее он один.
Потом Кузмин играл 1-ое действие «Manon». За чаем Сережа пришел от Ростовцевых. Телеграмма — сообщение, что Вера принята на курсы. Радость. Поздравления и чоканья. Как примет оно радостную весть, которою ее встретим, — скорее встречу, так как хочу ехать на вокзал один. Конечно, это радостно и важно и подымает чувство уверенности в себе. В роде производства в офицеры. Все этим упрочивается. Но максималистка хочет университета — мечтательно. Что же до Рима, здесь ничего не меняется; разве только приличнее было бы первый год хорошо заниматься в награду профессорам за честь и доверие. Но все это выяснится само собой.
1910
14 апреля. В. Среда.
и читаешь Его мысли. Благословением и благоговением должно стать каждое движение твоих чувств, устремленных вовне тебя, и твоего тела, плывущего в Боге. Так славя непрерывно Бога, во внешней данности, душа твоя будет сливаться со всем, ибо ее хвала будет утверждением божественной реальности в тебе самом.
его строй. Душа, извне в тебя глядящаяся, реальна и божественна; но мир, в тебя глядящийся, твое отражение в зеркале. Сделай так, чтобы мир окрест тебя был в глазах твоих чист и свят, и понеси на себе грех его. Научись видеть темное светлым — научись вбирать в себя тьму окрест живущего и отдавать ему свой свет; будь теургом.
Если будут светлеть окрест тебя лики темные, это будет знаком, что ты мужаешь и крепнешь в Боге. Не бойся вбирать в себя тьму и отдавать свет: не бойся учиться тайне понести на себе грех мира. Если ты видишь убивающего, узнай в нем Бога страдающего своим взглядом на него — и взглядом своим прекрати убийство: отдай ему свою любовь, и недуг его ярости сделай своим; ты не умрешь, привив себе чужой убийственный яд, и не убьешь ни в этот миг, ни в миг грядущий. Ибо ты принял в себя привитый яд, и познав убийство в Боге, обличил ложь убийства в мире. Если ты видишь страдающего неизлечимым недугом, узнай в нем Бога страдающего и излечи недуг, взяв его на себя: ты не умрешь от прививки недуга, но будешь цел от него вовек, ибо ты понял недуг в Боге и обличил грех недуга в мире. Так станешь ты теургом могущественным.
Не реальность должно преобразить, ибо она — ослепительный свет преображения. Преобразить ты должен мир. Свой преображая мир, ты преображаешь его. Будь губкой, втягивающей горечь мира, и уста твои станут устами Распятого за грех мира.
По мере того как будет светлее становиться и прозрачнее мир, тебя окружающий, перед глазами твоими, — все реальнее будешь ты Христу сораспинаться; тогда низойдет на тебя радость в Духе. И радостно будешь ты взирать на мир, ибо из его ран подымутся розы, и из тления его вылетят пчелы: так будет с тобой, если ты сделаешь своими язвины мира, и тлен его тленом своим.
Подобно тому как огню предают трупы, все тленное и тлеющее мира в очистительное бросай пламя. Феникс вьется над тобой, ища свить в душе твоей свое пламенеющее гнездо.
Подобно тому как в землю хоронят трупы, все тленное и тлеющее мира погреби в душе твоей. Твоя душа — живая могила, ибо она — уста Матери-Земли.
Подобно тому как птицам отдают трупы, пусть душа твоя клюет все тленное и тлеющее мира: будь орлом, вьющимся над трупами.
в ковчеге твоем — от губительных вод.
научись видеть божественность вещей: утверди божественность в вещах, и они явят тебе Лик божественного.
(Здесь меняется почерк. Ее голос—О. Д.) Ora et sempre. Одиночество твое есть воля ко мне в мире. Если ты войдешь в Бога, встретишь в Нем меня тою, какой ты ищешь меня в мире. Бог есть видение в вещах вселенского Слова. Светлое в них есть Бог. Иди в Боге одеждою моею облеченный и дерзай Вселикого в мире. Я тебя в видении наставлю как Рафаил, зрачок в ночи слепой. Слава, будь верен в Боге, дерзай войти в Него. Аминь.
КОНЕЦ ДНЕВНИКОВ
«ДНЕВНИКИ». В. И. 1908 и 1909 гг. представляют собою глухое бормотанье о тех душевных состояниях, которых точным лирическим выражением является вторая часть CA. Тут нечего ни комментировать, ни добавлять. Но несколько записей дневника 1909 г. дают как бы эпилог событий, отразившихся в «Эросе» и «Золотых Завесах», засвидетельствованных письмами той поры и дневником 1906 г.
— те, что в сущности изначала существовали под декоративными теоретическими надстройками, освещаемыми искусственными огнями взбудораженных чувств. Под эгидой В. И. молодой Городецкий написал и в 1907 г. издал свой первый сборник стихов «Ярь», имевший большой успех и поставивший автора в ряды признанных поэтов. С Лидией у Сергея образовались отношения непринужденные, шаловливые. Ее смерть была для него личным горем. Евгения Герцык вспоминает: «... На мокрой платформе, под низко нависшим небом, мы ждем. Медленно подплывает товарный вагон. И гроб. (...) Поодаль чинная и высокородная родня — Зиновьевы. Ближе, теснее, непритворно угнетенные лица— Блок, Кузмин, Чулков и многие, которых не знаю. Сотрясаясь, как мальчик, рыдает Городецкий.» (Об Е. Г. см. стр. 717). Но через некоторое время Гор., возомнивший себя великим поэтом, стал сочинять слабые стихи. В. И. был огорчен. Он написал своему protégé резкое наставление, порицая его за небрежные строки и неподобающее новобрачному поведение по отношению к юной жене. В записях дневника 1909 г. от 16 и 19 августа описывается реакция Сергея на то письмо; сам В. И. надеялся, что его «протест будет полезен во время этого пароксизма самопревозношения». Сергей «сперва не то задумался, не то омрачился». Потом стал «серьезен и премил». Он «прекрасен, нежен, тих». И В. И. добавляет: — «Я его по-прежнему люблю». Это неожиданное «по-прежнему» весьма убедительно и характерно.
Разрыв В. И. с Маргаритой Волошиной, происшедший после смерти Лидии, был мучителен, хотя та вторая попытка «слияния трех жизней в одну» в свое время протекала сновидчески, без драм. Маргарита, проездом в Коктебель к «Максу», посетила Ивановых в Загорье и провела с ними день. В своей книге «Зеленая Змея» (Margarita Woloschin. «Die grüne Schlange» — «Lebenserinnerungen». Stuttgart. Deutsche Verlags-Anstalt. 1954) она говорит о том заезде в деревню: «Он (Вячеслав) был полон любви с отеческим оттенком, что мне было только приятно (...) И тот день у Ивановых был для меня счастливым сном.» А Максимилиан Волошин писал из Крыма в Загорье (почт. шт. 18. 8. 07): «Дорогой Вячеслав, вчера приехала в Коктебель Амори (так они звали Маргариту. — О. Д.) радостная и счастливая после свидания с тобой и принесла с собой твое веянье и твои отблески, и мое сердце тоже с радостью устремлено к тебе теперь и благословляет то, что ты жду тебя и Лидию в Коктебель. Мы должны прожить все вместе здесь на этой земле, где подобает жить поэтам, где есть настоящее солнце, настоящая нагая земля и настоящее одисеево море. Все что было неясного и смутного между мною и тобой я приписываю ни тебе и не себе, а Петербургу. Здесь я нашел свою древнюю ясность и все что есть между нами мне кажется просто и радостно. Я знаю, что ты мне друг и брат, и то, что мы оба любили Амори, нас радостно связало и сроднило и разъединить никогда не может. Только в Петербурге с его ненастоящими людьми и ненастоящей жизнью я мог так запутаться раньше. Я зову тебя не в гости, а в твой собственный дом, потому что он там, где Амори и потому что эти заливы принадлежат тебе по духу. На этой земле я хочу с тобой встретиться, чтобы здесь навсегда заклясть все темные призраки петербургской жизни...». А раньше в том же 1907 г. он писал: «Дорогой Вячеслав, эти дни были очень смутными днями и много писем к тебе и к Лидии было разорвано. Только сегодня, сейчас кончилось это наваждение и могу снова с полной верой как брат говорить тебе. Я снова верю, что мы можем и найдем те формы, ту истину общей любви, которая позволит нам всем жить вместе, верю в то, что мы — я и ты — преодолеем любовью к Амори те трепеты вражды, которые пробегают между нами невольно.
Я верю в то, что я, обрученный ей, и связанный с нею таинством, и принявший за нее ответственность перед ее матерью и отцом не предам ни ее, ни их, ни мою любовь к ней, ни ее любовь к тебе...»
она написала торжественный портрет Лидии в темно лиловом хитоне. Летом 1908 г. Марг. послала портрет этот В. И. в Крым, где он гостил у Герцык. В. И. полюбил этот портрет. Он никогда с ним не расставался. Маргарите он послал в сентябре 1908 г. в Лейпциг, где она слушала доклады Штейнера, письмо, первое после смерти Лидии, полное горячих благодарений и изыскано ласковых слов, но существенно холодное и на Вы. Он знал, что Маргарита переписывается с Минцловой, (жившей тогда у него на башне) и слишком интенсивно ждет свидания с ним. Маргарита обиделась, глубоко огорчилась, но все же в июне 1909 г. приехала в Петербург, (см. ее книгу, стр. 207 и 208). После ухода Лидии весь смысл прежних отношений для В. И. пропал, а Маргарита стала жить надеждой на новый образ их сближения. Это было естественно со стороны женщины, но для В. И. совершенно невыносимо. Он требовал «установления братства», радовался, что между ними никогда не было физической связи, и прежние отношения их его ни к чему не обязывают. Он писал в дневнике 25 июня: «моя любовь была в ритме 3, не 2. К счастью брак не состоялся.» А она мечтала именно о браке и о том, что В. И. сумеет стать не только обручником. Столкновения начались сразу при ее появлении. Он старался «отпустить ее без обиды на тяжелое слово». Но все кончилось резким и мучительным разрывом, (см. записи дневника от 25 июня до 6 июля).
«unzugänglich» (недоступным), поняла, что разрыв окончателен и уехала через несколько месяцев надолго к Р. Штейнеру. По-видимому издалека она нажаловалась Волошину на Вячеслава. И вот тут Максимилиан впервые серьезно рассердился и стал строго порицать своего «брата и друга», перед которым благоговел. В. И. получил от него письмо из Коктебеля, помеченное 17 мая 1910 г.:
«Благодарю за слова ко мне и обо мне. (Благодарность относится к рецензии В. И. на «Киммерийские Сумерки» Волошина в «Аполлоне» 1910, 7, — О. Д.) Любовь к тебе велика и не умрет. Но не судить тебя не могу. А судию во мне вызвал к сознанию и бытию ты сам. Я же перебороть его пока не могу. И он судит тебя гневно и негодуя. Ты сам знаешь. Твои слова обо мне справедливы: таинство жизни для меня закрыто — я его , и не умею жить.»
1. Димитрий Евгеньевич Жуковский — с 1909 г. муж Аделаиды Герцык. Биолог по образованию, литератор по деятельности. В 1905 г. издавал «Вопросы Жизни».
2. Под псевдонимом Иван Странник писала жена Евгения Васильевича Аничкова — Анна Митрофановна. Женщина талантливая, умная, честолюбивая она долго жила в Париже, имела там блестящий салон, постоянно посещаемый другом ее, Анатоль Франсом, и, приехав в Петербург, собиралась вращаться в высшем свете и в придворных кругах. Революционная деятельность ее мужа разрушила все ее планы. Что касается пребывания Аничкова в тюрьме, то причина была как нельзя более дикая. (Об отношениях В. И. с Аничковым см. том III). Евгений Вас. Аничков, (1861-1938) серьезный ученый, ученик А. Веселовского, исследователь «весенних песен», хороший медиевист, был человеком фантастическим, по старинному рыцарственным, со смешным оттенком донкихотства. Вместе с Ариадной Тырковой возвращался он из Парижа в Петербург. Был он ярым социалреволюционером, и как таковой, терпеть не мог социалдемократов. Но из галантности согласился помочь знакомой даме провести для партии нелегальную литературу. Ехал он с Тырковой в отдельном купэ международного вагона первого класса. У обоих вид был вполне барский. На границе вошел офицер, мельком взглянул на их паспорта и небольшие саквуаяжи, вежливо поклонился и направился к двери. Но, не успел он пройти в коридор как Аничков воскликнул: «nous sommes perdus». Офицер, конечно, вернулся, приказал сделать тщательный осмотр всего багажа и всех диванов, нашел компрометантные бумаги. Аничков естественно заявил, что спутница его ничего не знала и нелепого возгласа его не поняла. Он был арестован и приговорен к заключению в Петропавловскую крепость. То было его вторым заключением в тюрьму: первое произошло еще во время «аграрных беспорядков» 1905 года. Аничков явился в село Керемерко (Новгородской губ.) и горячей речью стал убеждать крестьян в необходимости захватить соседние имения. (Ближайшим соседним имением было его собственное имение «Ждани»). Крестьяне поспешили донести полиции, что барин велит грабить свой дом, — и Аничков был посажен в тюрьму.
— имение Зиновьевых подле крепости Копорье.
—родственники Евгении Антоновны Герцык. Казимир Герцык женился на ней после смерти своей первой жены, матери Аделаиды и Евгении. (См. выше стр. 717-720; 733-734).
5. Ольга Михайловна —жена Всеволода Эмильевича Мейерхольда. В. И. с нею дружил, у нее на даче по летам гостила «маленькая» Лидия. (Об отношениях В. И. с Мейерхольдом см. Том III-ий, прим. к стихотворению «Хоромное Действо» в сборнике «Нежная Тайна»).
6. По поводу введенного В. И. термина «кларизм» см. выше стр. 791, последний абзац примечания к стихотворению «Анахронизм», посвященному Кузмину.
«Велес» — журнал, который собирался издавать Городецкий. «Золотое Руно», 1909, № 6 предупреждает: — «В некоторых газетах появилось сообщение о журнале «Велес», который будет выходить в Петербурге с осени под редакцией А. Ремизова и С. Городецкого. Это неточно. «Велес» будет редакцироваться и издаваться одним только С. Городецким. (...) «Велес» посвящается русскому и славянскому искусству». Слово «Велес» значит повелитель, правитель, власть имущий.
8. В. И. сблизился с Сергеем Константиновичем Маковским (1871-1962) в счастливый период его жизни, когда редактор и издатель «Аполлона» начинал осуществлять задуманный им журнал. Об изначальном согласии — идеологическом и техническом —, о позднейших спорах и бурях в редакции «Аполлон» см. Том III-ий.
«маленькая» Лидия гостила два месяца на даче у Беляевских. Беляевские были друзьями М. М. Замятниной. Семья состояла из трех сестер: Веры, Ольги и Юлии. Интереснее всех была Ольга Александровна. Судьба ее была печальной: Ольга Ал. потеряла мужа и четырнадцатилетнюю дочь. Горе ее не омрачило, а умудрило; тихая была она и духовно глубокая; писала стихи. В. И. любил вести с ней долгие, религиозные, задушевные беседы. Жили сестры с 90-летней глухой матерью, имевшей неудобную привычку вслух, громогласно выражать свои суждения о присутствующих, всегда отрицательные.
10. Ольга Афанасьевна Глебова — первая жена художника Сергея Юрьевича Судейкина, актриса Петербургского Суворинского театра. Современники заметили ее в двух ролах пьес Юрия Беляева: — «Путаницы» и «Психеи». Анна Ахматова, сделав из нее персону (маску) в «Поэме без героя», сохранила для потомков память об ее игре, обогатив «Путаницу» из жизни актрисы взятой трагической чертой. Ольга Глебова-Судейкина умерла в Париже вскоре по окончании Второй Мировой войны.
— прислуга на «башне». «Маленькая» Лидия любила с нею, женщиной смышленой, обсуждать всякие бытовые происшествия. Свечник — хозяин бакалейной лавки, постоянный поставщик Ивановых, человек себе на уме, обходительный. (На «башне» горело обычно много свечей). В. И. радовался на меткие, своеобразные замечания своей дочери.
12. Дуня — одна из девушек, сопровождавших Лидию Димитриевну. Дуня вышла замуж за балтийского рыбака и поселилась с ним на берегу моря, недалеко от Петербурга. Сон В. И. оказался телепатическим: в ту пору Дуня тяжело болела (чего он не знал) и вскоре умерла. (О девушках, окружавших Л. Д. см. стр. 683).