НА БАШНЕ У ВЯЧЕСЛАВА ИВАНОВА
Таврическая, 25. В первые годы ХХ века этот адрес был хорошо известен в литературно-художественных кругах Петербурга. Начиная с осени 1905 года, здесь проходили знаменитые "среды", на которых за несколько лет перебывали самые видные деятели культуры того времени.
"Башня" по Таврической, 25.
Особенностью дома, стоявшего на пересечении с Тверской улицей, напротив Таврического сада, был угловой выступ, похожий на башню с куполом. На верхнем этаже этой башни большую круглую залу перегородили стенами и получилась квартира, в которой жил со своей семьей поэт и теоретик символизма, знаток истории и культуры Древнего мира Вячеслав Иванович Иванов (1866-1949). В летописи русской культуры начала прошлого века его квартира осталась под названием Башня.
Вяч. Иванов поселился здесь летом 1905 года после многолетнего пребывания за границей. К этому времени он был известен как поэт-символист, автор двух стихотворных сборников "Кормчие звезды" и "Прозрачность". О его поэзии с одобрением отзывались В. С. Соловьев, В. Брюсов, А. Блок.
За границу Вяч. Иванов попал со студенческой скамьи, проучившись два года на историко-филологическом факультете Московского университета. Прилежного и трудолюбивого студента, подававшего большие надежды, отправили в Германию для продолжения учебы в семинаре известного историка Древнего мира Теодора Моммзена.
Занятия в семинаре у Моммзена, многие часы, проведенные в библиотеках Берлина и Парижа, заложили прочную основу его обширных гуманитарных знаний. Он в совершенстве владел европейскими языками, латынью и греческим. В его автобиографии читаем: "Я учился древности у Моммзена, Рима и Афин". Кто-то из современников сказал, что он писал по латыни и знал ее, как древний римлянин. И сам был торжественный, как латынь. Другой почитатель Иванова назвал его единственным академиком среди литераторов начала ХХ века.
Сфера его интересов была необычайно широка. Он любил повторять, что с сыновней благодарностью относится к истории и испытывает благоговение перед высокими явлениями человеческой культуры. Петрарка и Данте, Леонардо да Винчи и Микеланджело, Шекспир и Байрон, Бетховен и Гете, Пушкин и Достоевский - он мог часами без устали рассуждать об их творчестве, посвящал им статьи, выступления, стихи. Ему принадлежат отличные переводы поэтов Древней Греции, великих итальянцев, знаменитых европейских поэтов; он переводил с армянского, латышского, финского.
У него было безошибочное чутье на талантливых людей. Он умел распознать в человеке талант, приближал к себе, помогал выйти в люди. Для него было обычным делом прочесть только что опубликованное произведение никому не известного автора и, почувствовав в нем искру божью, отправиться в гости к писателю - знакомиться, ободрить, порассуждать о литературе. О таком эпизоде вспоминал писатель Борис Зайцев. Его повесть Иванов разбирал строчку за строчкой, спокойно, доброжелательно и критически. Детали не сохранились в памяти, но впечатление "благожелательного наставничества, не обидного, сочувственного и не дифирамбического" осталось навсегда.
Вяч. Иванов обожал ученые беседы и был удивительным собеседником. Требовательная к людям З. Н. Гиппиус писала, что главное в Вяч. Иванове не то, что он "кладезь учености", а то, что с ним можно говорить обо всем, что казалось интересным и значительным. И можно было не сомневаться, что всякий вопрос из любой области он поймет, отнесется к нему со всем вниманием и непременно даст почувствовать, как важны для него мысли, высказанные собеседником.
Прирожденный учитель и наставник, он всегда был окружён слушателями, учениками и последователями. Не удивительно, что именно он стал хозяином знаменитых "сред", собиравших весь цвет культурной жизни Петербурга.
В. И. Иванов. Портрет работы К. А. Сомова.
В воспоминаниях современников мы находим выразительные портреты хозяев Башни. Как живой встает перед нами Вяч. Иванов в мемуарах художника М. В. Добужинского: "Вяч. Иванов тогда носил золотую бородку и золотую гриву волос, всегда был в черном сюртуке с черным галстуком, завязанным бантом. У него были маленькие, очень пристальные глаза, смотревшие сквозь пенсне, которое он постоянно поправлял, и очень охотно появлявшаяся улыбка на розовом, лоснящемся лице. Его довольно высокий голос и всегда легкий пафос подходили ко всему облику Поэта. Он был высок и худ и как-то устремлен вперед и еще имел привычку в разговоре подниматься на цыпочки". Однажды Добужинский нарисовал его "стартующим" к звездам с края башни, с маленькими крылышками на каблуках. Известен отличный портрет Вяч. Иванова (1906 год) работы художника К. А. Сомова, который, как и Добужинский, посещал "среды".
Л. Д. Зиновьева-Аннибал
А вот портрет жены Иванова - Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал (из воспоминаний художницы М. В. Сабашниковой): "Ее лицо походило на лицо "Сивиллы" Микеланджело. В посадке головы было что-то львиное; крепкая прямая шея, отважный взгляд, а также маленькие, плотно прилегающие уши усиливали сходство со львом. Но самым своеобразным в ней были ее краски: волосы белокурые с розовым отливом, а кожа смуглая, благодаря чему особенно выделялись белки ее серых глаз. Она происходила из рода абиссинца Аннибала, знаменитого арапа Петра Великого...."
Они встретились в Риме в 1893 году. Эта встреча в миг прервала привычное течение их жизни и разрушила сразу две семьи. Вяч. Иванов был женат, в семье росла дочь, у Лидии Дмитриевны было трое детей. После сложной и длительной процедуры двух разводов они поженились. О чувствах, переполнявших тогда поэта, говорит его стихотворение "Золотое счастье":
"Горячо и горделиво
В сердце блещет солнце счастья,
Мещет вкруг лучи златые,
Как власы златой Венеры,
".
Лидия Дмитриевна была человеком ярким, сильным и талантливым. Н. А. Бердяев писал о ней: "Л. Д. Зиновьева-Аннибал была совсем иной натурой, чем Вяч. Иванов, более дионисической, бурной, порывистой, революционной по темпераменту, стихийной, вечно толкающей вперед и ввысь". После встречи с поэтом она начала заниматься литературой, писала стихи. Недавно ее произведения "Три урода" и "Трагический зверинец" вновь были изданы в России. Когда-то А. Блок назвал эти вещи замечательной книгой.
Она и стала душой многолюдных собраний на Башне. Первое состоялось в начале осени 1905 года. Л. Д. появлялась среди гостей в необычном одеянии - ярко-белом или красном хитоне, поверх него - тога. Такую одежду она носила и в обычной жизни. Принимая гостей, она любила сидеть не в кресле или на диване, которых в квартире было предостаточно, а на ковре посреди комнаты, окруженная подушками. Вокруг нее располагались гости. Если представить себе полумрак, мерцающие в канделябрах свечи, колеблющиеся по стенам тени, может показаться, что находишься в каком-то нереальном мире, в атмосфере игры, театра, мистификации. Все это было в духе того времени, соответствовало особому стилю, принятому в среде художественной интеллигенции.
Кто только не приходил на Башню к Вяч. Иванову! Здесь можно было встретить самых известных людей из мира науки, театра, литературы - людей различных, порой полярных, взглядов, разных религиозных направлений и общественных пристрастий. За чайным столом сидели рядом позитивисты, религиозные философы, мистики, знатоки оккультизма и даже марксисты. Характерный эпизод есть в воспоминаниях Н. А. Бердяева. На одном из вечеров обсуждавшаяся тема была связана с греческим богом любви Эросом. С докладами выступали Вяч. Иванов, приехавший из Москвы А. Белый, профессор филолог и литературовед Ф. Ф. Зелинский и будущий нарком просвещения в первом советском правительстве А. В. Луначарский. Последний увидел в современном пролетариате воплощение античного Эроса.
Недаром Вяч. Иванова считали человеком содружества и согласия. Он предпочитал не обострять разногласий, умел сглаживать противоречия, стремился к сближению разных людей и разных направлений мысли. Главное для него - "соборность", духовное единение людей как антитеза индивидуализму. У него была идея "вселенской соборности", он видел в ней возможность переустройства жизни, начало новой, "органической" эпохи.
Вообще же в его взглядах удивительным образом соединялось то, что обычно считается несовместимым: христианство (он был воспитан в традициях русского православия) и язычество Древнего мира, славянофильская идея соборности, мистицизм и новейшие теории западных философов. В стихотворении "Венец Земли" он увенчал землю двойным венцом:
"Так Земля в венце терновом,
Скрытом силой плющевой..."
Терновый венец, как известно, символ христианства, плющ - атрибут язычества, двойной венец, по мысли Вяч. Иванова, символизирует их единство.
Современники называли его русским дионисийцем - так много места занимала в его творчестве дионисийская тема, которую он открыл для себя в книге Ф. Ницше "Рождение трагедии из духа музыки" (1872). Он посвятил этой теме цикл статей и докторскую диссертацию. Языческий Дионис вошел и в его поэтический мир:
"Дул ветер, осыпались розы,
Склонялся скорбный кипарис...
Обнажены, роптали лозы:
Почил великий Дионис!"
("Тризна Диониса")
О подробностях жизни Вяч. Иванова и его семьи живо и весело рассказывал домашний еженедельный журнал. Его выпускал поэт С. М. Городецкий, проявивший себя как незаурядный художник. Ему отлично удавались карикатуры, и в журнале было много выразительных и смешных зарисовок. На одном рисунке изображалось обычное "утро" хозяина Башни. Стрелки часов показывают 2 часа дня. Вяч. Иванов только что проснулся и звонит в колокольчик. В ответ на его зов по коридору катится тележка с завтраком, почтой, одеждой и домоправительницей Марусей. После завтрака он несколько часов работал у себя в кабинете - разбирал почту, делал корректуру, писал. Обед подавали в 7 часов вечера, а к полуночи съезжались гости.
После чая приступали к чтению докладов. И тогда начинался настоящий праздник живой, беспокойной, восприимчивой к новым веяниям мысли. Выступали бессменный председатель собраний Н. А. Бердяев, философ - неокантианец Ф. А. Степун, философ - марксист Б. Г. Столпнер, писатель Д. С. Мережковский и члены Петербургского религиозно - философского общества. Иногда появлялся Лев Шестов, автор работ "Толстой и Ницше" (1900), "Достоевский и Ницше. Философия трагедии" (1903). Он же написал статью о Вяч. Иванове "Вячеслав Великолепный. К характеристике русского упадничества". Оживленно обсуждались проблемы философии и культуры, тема Христа и Антихриста, теория символизма, мистические идеи. Для постороннего человека все эти ученые разговоры и споры были совершенно непонятны. Однажды работавшая у Иванова кухарка поинтересовалась: "А говорят-то они по-русски?" и добавила: "Странно! Ничего нельзя понять...."
Совершались экскурсы в античность, в прошлое философской мысли. А вот чего не было в ученых беседах, так это политики и революционных настроений. И это, конечно же, странно, ведь "среды" начались осенью 1905 года, в разгар первой русской революции. Не случайно А. Белый назвал Башню "символом безвременности". Когда он подолгу гостил у Вяч. Иванова, ему казалось, что находится он не в России, а в какой-то другой стране и даже в другом времени.
Парадоксально, но собраниями на "Башне" заинтересовалась полиция, получившая сведения, что в квартире Вяч. Иванова регулярно собираются какие-то анархисты, рассуждают о будущем, об "органической эпохе", о полной свободе человека.
Однажды, когда многочисленные гости сидели за чайным столом и мирно беседовали, в комнату вошел полицейский офицер во главе отряда городовых. У дверей встали часовые, всем было велено оставаться на местах. Каждого из присутствующих по очереди приглашали в соседнюю комнату, где происходил допрос и унизительная процедура обыска.
Среди гостей в тот вечер оказалась мать поэта М. Волошина, недавно вернувшаяся из Парижа. Необычная внешность этой дамы (стриженые волосы и широкие, короткие шаровары) показалась стражам порядка крайне подозрительной, и они решили, что она-то и есть главный анархист. В конец расстроенную, всю в слезах, ее увезли в градоначальство, продержали до утра, но после вмешательства градоначальника отпустили и принесли извинения.
"Унесли, мерзавцы!" и поспешил опубликовать в газете открытое письмо министру внутренних дел: "Ваше превосходительство, где моя шапка?".
Шапка вскоре нашлась в передней за сундуком.
Вместе с философами и учеными приходили писатели и поэты, артисты, художники, музыканты. Часто приезжали гости из Москвы, среди них композитор М. Ф. Гнесин, музыкальный критик Э. К. Метнер, московские символисты В. Брюсов и А. Белый. За полтора года Башня превратилась в известный за пределами Петербурга литературно-художественный центр.
До конца жизни поэт не переставал оплакивать свою любовь. Никогда не расставался с ее портретом, посвящал ей стихи, исступленно повторяя строчки, написанные в первые дни их знакомства:
"Мы - два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы - два в ночи летящих метеора,
".
В нем жила мистическая вера, что таинственная связь между ними не оборвалась и после ее ухода из жизни и от нее в какой-то степени зависела его дальнейшая судьба. По прошествии многих лет он сказал: "Только когда я читаю Зиновьеву-Аннибал, я вновь живу, снова плачу, как живой, снова у меня здоровое отношение к жизни". Эти слова записал его ученик, студент Бакинского университета, будущий ученый-филолог М. С. Альтман.
Через некоторое время "среды" возобновились, хотя стали менее людными. Общение с близкими людьми, их искреннее сочувствие помогали Вяч. Иванову оправиться от потрясения и вернуться к жизни, в привычный круг литературных занятий и интересов. На вечерах по-прежнему царствовали философы и поэты. В полном блеске был представлен Серебряный век русской поэзии: Вяч. Иванов, Д. Мережковский, З. Гиппиус, В. Брюсов, А. Блок, А. Белый, М. Кузмин, А. Ахматова, Н. Гумилев, С. Городецкий, М. Волошин.
В предутренние часы начиналось чтение стихов. И сразу же стихали дискуссии, забывались разногласия и споры. Принято было читать свежие, еще не напечатанные стихи и непременно в особой манере - торжественно и нараспев. Это пошло от А. Белого и сделалось общим увлечением.
Сидя на ковре в наполеоновской позе, читал свои стихи мэтр московских символистов В. Брюсов. Вяч. Иванов ценил его талант, хотя некоторые особенности поэтического стиля были ему чужды. В посвященном Брюсову стихотворении Иванова есть такие строки:
"Твой зорок стих, как око рыси,
И сам ты - духа страж...."
Появлялась на вечерах начинающая поэтесса А. Ахматова. Дочь Вяч. Иванова вспоминала, как однажды, окруженная гостями, юная Ахматова демонстрировала свою гибкость, проделывая отчаянный цирковой трюк: перегнувшись назад, до самого пола, пыталась схватить зубами спичку, которая торчала вертикально из лежащей на полу коробки. Изящная, тоненькая, в длинном, облегающем платье, она в тот вечер была удивительно хороша.
Спустя полвека была написана ее "Поэма без героя", в которой ожили воспоминания о далеком прошлом, о предвоенном Петербурге и, конечно же, о знаменитой Башне. Перед автором проносились "тени" ушедшей жизни, и на миг, как воспоминание о замечательном режиссере, явилось видение:
"Видишь, там, за вьюгой крупчатой,
Затевают опять возню".
"Мейерхольдовы арапчата" пришли в поэму из спектакля по пьесе Кальдерона "Поклонение Кресту", поставленного на Башне режиссером В. Э. Мейерхольдом и художником С. Ю. Судейкиным. Мейерхольд нарядил арапчатами двух мальчиков, сыновей швейцара, который нес службу в подъезде дома на Таврической. К большому восторгу детей, режиссер вымазал сажей их лица и кисти рук, нарядил в чалмы и балахоны, после чего они мало отличались от настоящих арапчат.
говорили, были отклики в прессе. Считается, что в этой постановке впервые осуществилась режиссерская находка Мейерхольда - занавес не поднимался, как обычно, а раздвигался арапчатами.
Вяч. Иванов, писавший статьи о театре, разделял театральные новации Мейерхольда, и режиссер считал поэта своим единомышленником; по его мнению, статьи Иванова предвещали рождение условного театра.
ставил пьесу А. Блока "Балаганчик" в Театре В. Ф. Комиссаржевской, Кузмин написал к спектаклю чудесную музыку. Он учился в Петербургской консерватории, но ушел с третьего курса. О своих музыкальных сочинениях (симфонии, оперы, романсы) отзывался иронически, говорил, что это "музычка".
Его любили, он везде был своим - в кругу литераторов, художников, музыкантов, театральных деятелей. И в семье Вяч. Иванова его считали своим человеком. Отвели ему две комнатки, и он месяцами жил на Башне. На "средах" исполнял задушевные песни, написанные на собственные стихи. Слушатели обожали его пение. Вот как вспоминает об этом А. Белый: "... мы обращались к Кузмину: "Михаил Алексеевич, ну-ка сыграйте-ка, спойте-ка...." И Кузмин препокорно усаживался за рояль, чтобы петь, петь и петь стихотворения свои, к которым писал он, по-моему, очень хорошую музыку; надтреснутый хриплый голос передавал совершенно чудесно стихи. Бывало засядет и - запоет: до 4-х часов ночи". Впечатление усиливала необычная внешность Кузмина: огромные "византийские" глаза и "нечто столь древнее, что хотелось спросить его: "Скажите откровенно, сколько Вам лет?", но не решаешься, боясь получить в ответ "Две тысячи..." (из воспоминаний М. Волошина).
В последний период существования Башни Кузмин сотрудничал в журнале "Аполлон", и "аполлоновцы" частенько заседали у него на Башне. Если на Башне появлялись редактор "Аполлона" С. К. Маковский, критик В. А. Чудовский и особенно Н. С. Гумилев, разыгрывались настоящие баталии. Воспоминания А. Белого сохранили живые сцены, позволяющие увидеть участников этих дискуссий: "В. И. весь взъерошится, покраснеет... наскакивает на чопорно стянутого Гумилева, явившегося к часу ночи откуда-то в черном фраке, с цилиндром и в белых перчатках, прямо сидящего в кресле, недвижно, невозмутимо, как палка, с надменно-бесстрастным, чуть-чуть ироническим, но добродушным лицом; Гумилев отпарировал эти наскоки Иванова не словами, скорей - своим видом...."
Однажды Иванов с едва заметной насмешливостью предложил Гумилеву, вместо того чтобы отвергать символизм, создать собственное направление в литературе, а А. Белому шутя поручил сочинить для Гумилева платформу. Началось обсуждение, кто-то произнес слово "акме" (греч. высшая степень чего-либо, цветущая сила). Иванов вскользь заметил, что не мешало бы Гумилеву стать "акмеистом". Гумилев принял вызов и, сохраняя бесстрастный вид, заявил: "Вот и прекрасно: пусть будет же - акмеизм".
И акмеизм действительно появился. Через несколько лет оформилось новое литературное направление.
"средах" о своих странствиях. Завораживающие слушателей истории сменялись чтением стихов:
"И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф".
"моменты яркой ярости", сменявшиеся сердечной нежностью. Взаимные неудовольствия и расхождения во взглядах не мешали каждому из них ценить и восхищаться талантом другого. Для А. Белого Иванов был "удивительным человеком эпохи", а Иванов ценил в Белом "колоссальнейший" ум и огромные познания, его прозу считал гениальной. Отношение Вяч. Иванова к поэзии Белого было более сдержанным.
Очень нравились Иванову рассказы А. Белого о московской жизни, он не раз просил: "Ну, Гоголек, начинай московскую хронику". Называл "Гогольком", потому что видел в его творчестве черты сходства с Н. В. Гоголем. И это меткое словечко, попавшее в цель, сохранилось, навсегда осталось с Белым. Под "московской хроникой" подразумевались события московской жизни, забавные эпизоды из жизни знаменитых москвичей. Уютно устроившись на ковре, Белый погружался в воспоминания. Он охотно вспоминал свое детство, отца - профессора Московского университета, математика Н. В. Бугаева, известного как своими научными трудами, так и большими странностями и чудачествами. Всплывали имена ученых, составлявших славу Московского университета: историков, философов, филологов. Когда-то Белый встречался с ними в стенах университета и в профессорском доме на Арбате, где прошло его детство.
В его рассказах смешные подробности всегда были на первом плане, знакомые лица приобретали черты шаржа и гротеска. Он был большим мастером этого жанра. Слушая его, Вяч. Иванов приходил в восторг, заразительно смеялся, и "московская хроника" длилась часами. Каким милым, уютным, домашним был в такие минуты хозяин Башни! В память об этих вечерах А. Белый написал стихи, посвященные Вяч. Иванову:
"Случится то, чего не чаешь...
Ты предо мною вырастаешь -
Средь старых кресел и диванов,
С тисненным томиком в руке:
"Прозрачность. Вячеслав Иванов".
"Незнакомку". О том, как это происходило, рассказал в своих воспоминаниях К. И. Чуковский: "Я помню ту ночь, перед самой зарей, когда он впервые прочитал "Незнакомку", - кажется, вскоре после того, как она была написана им. Читал он ее на крыше знаменитой башни Вячеслава Иванова. Из этой башни был выход на пологую крышу, и в белую петербургскую ночь мы, художники, поэты, артисты, возбужденные стихами и вином - а стихами опьянялись тогда, как вином, - вышли под белесоватое небо, и Блок, медлительный, внешне спокойный, молодой, загорелый (он всегда загорал ранней весной), взобрался на большую железную раму, соединяющую провода телефонов, и по нашей неотступной мольбе уже в третий, четвертый раз прочитал эту бессмертную балладу своим сдержанным, глухим, монотонным, безвольным, трагическим голосом, и мы, впитывая в себя ее гениальную звукопись, уже заранее страдали, что сейчас ее очарование кончится, а нам хотелось, чтобы оно длилось часами, и вдруг, едва только он произнес последнее слово, из Таврического сада, который был тут же, внизу, какой-то воздушной волной донеслось до нас многоголосое соловьиное пение...."
"Незнакомки" Блок читал на Башне стихи, вошедшие в цикл "Снежная маска". Все 30 стихотворений, написанные на одном дыхании, за две недели, - это Песнь любви, заполнившая собой всю вселенную. Кажется, стихи явились из неведомых далей, возникнув из зимней стужи, снежных вихрей, таинственных видений ночи. Музыка любви слита в них воедино с пением вьюги, дыханием снегов, шепотом снежной мглы:
"Я всех забыл, кого любил,
Я сердце вьюгой закрутил,
Я бросил сердце с белых гор,
Оно лежит на дне!
Сжигай меня!
Пронзай меня,
Крылатый взор,
Иглою снежного огня".
"Сердце предано метели")
В тот вечер среди слушателей присутствовала та, кому была посвящена "Снежная маска". Тетка Блока М. А. Бекетова описала ее портрет: "Скажу одно: поэт не прикрасил свою "снежную деву". Кто видел ее тогда, в пору его увлечения, тот знает, как она была дивно обаятельна. Высокий тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, черные волосы и глаза, именно "крылатые", черные, широко открытые, "маки злых очей". И еще поразительна была улыбка... какая-то торжествующая, победоносная...." Это и была героиня "Снежной маски" - актриса Театра В. Ф. Комиссаржевской Н. Н. Волохова.
Был случай, когда стихи Блока вызвали резкое неприятие у Иванова. На одной из "сред" Блок читал отрывки из поэмы "Возмездие", над которой начал работать в 1910-1911 годах. Для Иванова многое в задуманном произведении было чуждо: и взгляд на русскую жизнь рубежа столетий, и тревожное предчувствие будущих катастроф, и сам мотив возмездия. И даже пушкинская форма, по его мнению, не подходила к сложности содержания и выглядела "золотой ризой на мертвеце".
По воспоминаниям С. Городецкого, после окончания чтения учитель бушевал, "глядел грозой и метал молнии", а Блок сидел подавленный, совсем не защищался. Когда же "Вячеслав пошел в атаку, развернув все знамена символизма, неофит реализма сдался почти без сопротивления".
Для Иванова этот спор имел принципиальное значение. Продолжая начатую полемику, он написал поэму "Младенчество", которая задумывалась как антитеза Блоковскому "Возмездию". В наше время эти два произведения, создававшиеся примерно в одно время, воспринимаются так, будто они принадлежат разным историческим эпохам: "Младенчество" ближе к литературе ХIХ века, "Возмездие" - это, без сомнения, ХХ век, и сегодня то, что было написано почти сто лет назад, звучит абсолютно современно:
"Двадцатый век... еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла)".
Иванов, тем не менее, никогда не переставал восхищаться поэзией Блока, считал его первым из современных поэтов России, сравнивал с принцем Гамлетом, имея в виду благородство, красоту и трагизм его лирики.
В. Н. Княжнин): "Здесь с бесконечным снисхождением и радушием встречали и пестовали всех, кто, нося в себе искру таланта, приходил сюда за советом... У скольких людей сложились здесь эстетические вкусы. Сколько здесь создано литературных карьер! Из недр кабинета Вяч. Иванова буквально вышло Общество ревнителей художественного слова, да и Общество поэтов возникло не без его мысленного, по крайней мере, одобрения".
*
Судя по воспоминаниям современников, последние "среды" прошли на Башне весной 1912 года. В истории литературы Башня сохранилась как память о Серебряном веке - периоде расцвета культуры. Башня оказалась тем зеркалом, в котором со всей полнотой отразились идейные и художественные искания российской интеллигенции.
Вспоминая об окружении Вяч. Иванова, философ Ф. А. Степун, часто бывавший на Башне, писал, что в мыслях этих людей было много выдумки, в чувствах - экзальтации, в мечтах о будущем - избыток отвлеченности. Отсутствие трезвого взгляда на жизнь, отстраненность от реальности, недооценка сил, приведших Россию к катастрофе, - в этом философ видел вину культурной элиты перед обществом. Расплата оказалась очень тяжелой. Пришедшие к власти большевики безжалостно расправлялись с теми, кто привык самостоятельно думать и отвергал любые формы насилия. Таких людей уничтожали или выдворяли из страны. Трагедия России была и в том, что за рубежом оказались самые просвещенные, мыслящие и одаренные люди. Из оставшихся многие погибли от голода и репрессий.
В 1924 году Вяч. Иванову вместе с детьми удалось выехать в Италию, где он прожил еще четверть века. В наши дни после многолетнего перерыва его книги вернулись к читателю, и уже невозможно представить себе Серебряный век поэзии без его имени.