* * *
Летом 1936 г. пришло предложение от швейцарского издательства Benno Schwabe опубликовать по немецки труды В. И. о Дионисе. В. И., конечно, с радостью согласился, но под условием, что перевод проверит он сам и добавит к старому тексту новые примечания. Ведь в последний раз он подготавливал материал для этого текста в Риме в 1913 г.; за время войны и революции в Россию мало проникало исследований об античных культах. В. И. не сомневался в верности своих узрений, но это не умаляло живого интереса его к науке запада за почти четверть века.
В. И. начал с того, что послал издателю последнюю из своих книг. Перевод «Диониса и Прадионисийства» на немецкий яз. был выполнен быстро и точно. Но В. И. всегда утверждал, что подлинная точность в переводе не достигается внешней передачею фразы за фразой, она требует проникновения в самую мысль автора, требует и мысли этой нового оформления согласно законам иного «словесного царства». В. И. стал переделывать перевод, т. е. делать его заново. А к тому же: едва он принялся за занятия в библиотеках для обновления примечаний, как у него возник ряд новых проблем, и работа превратилась в переработку всего текста. Издатель торопил. Автор медлил.
Время шло. Вспыхнула война... В течение первых двух ее лет издатель упорно настаивал на присылке «Диониса». Потом он умер. Книга так и не вышла.
«любимых дум»· но Элладе он не изменял: поэт и литературовед Алексис Раннит, приехав в Рим, посетил В. И. за несколько месяцев до его смерти. Он вспоминает: «На прощание я спросил поэта что он думает о будущем европейской мысли. Он ответил мне улыбаясь, что ничего не знает о судьбах европейской культуры, но одно он знает наверное: если ему на том свете не дадут возможности читать, говорить и писать по-гречески, он будет глубоко несчастен». 176
И в поздний час свой, 27 сентября 1944 г. В. И. записывает в «Римский Дневник»:
Язы́ков правду, христиане,
Мы чтим: со всей землей она
В новозаветном Иордане
О Слове Гераклиту голос
Поведал, темному, темно;
И шепчет элевсинский колос:
«Не встанет, не истлев, зерно».
Эллады набожным сынам,
И Вера нам благоговенье
Внушает к их рассветным снам.
Вскоре по переезде на Тарпейскую Скалу дочь В. И., Лидия Вячеславовна получила «инкарико» (экстраординарную профессуру) в той самой римской консерватории Santa Cecilia, которую в первые годы своего пребывания в Риме она блестяще кончила сперва по композиции, потом по органу. Сын В. И. Димитрий Вячеславович после окончания Университета в Aix-en-Provence жил стипендиатом в Страсбурге, где готовился к государственному конкурсному экзамену Agrégation de l'Université. На все каникулы он приезжал к отцу — домой. «Возвращение домой» было для Димы (так его звали в семье) новым понятием и совершенно неизведанным переживанием, радостным после долгого, с детских лет скитальчества по разным городам и странам, из гостиницы в гостиницу, из пансиона в пансион.
«скале» текла счастливо, спокойно и верилось, что разлуки больше не будет.
На Капитолийском холме В. И. прожил без малого четыре года. Поселился там в середине марта 1936 г. А осенью 1939 г. (война уж началась, но Италия еще держалась нейтрально) пришел Муссолини на Капитолий, стал у самой скалы на via di Monte Tarpeo, т. е. подле дома, где жил В. И. и ударил своим пресловутым piccone (своей киркой) по земле, в знак того, что улица подлежит уничтожению: «Не подобает убогим домам стоять на царственном Капитолии».
На месте сносимой улицы собирались построить бельведер для туристов. Но в Риме всякое разрушение, идущее вглубь земли, неизменно превращается в раскопки. Когда убрали все строения, и открылся склон холма, то у подножия его обнаружилась часть той «священной дороги», по которой через Форум триумфальные шествия древнего Рима двигались к храму Юпитера. И оказалось, что именно под «журчливым садиком» она, Via Sacra, образовывала круглый изгиб, чтоб подыматься на холм, к величайшему святилищу древнего Рима.
Раскопки начались за несколько месяцев до вступления Италии в войну и кончились в самый разгар ее. Уже года через два после знаменательного удара киркою священная дорога
Под Новый 1944 г. у В. И. (не на Тарпейской скале, конечно,) собралось несколько друзей, говорили о вожделенном мирном времени, просили поэта прочесть стихи о сказочном доме на Капитолии, те самые, о которых писала Гиппиус:
Журчливый садик, и за ним
Твои нагие мощи, Рим!
В нем лавр, смоковница и розы,
Над ним, меж книг, единый сон
Двух, сливших за рекой времен
Две памяти молитв созвучных, —
Двух спутников, двух неразлучных...
Твои нагие мощи, Рим!
А струйки, в зарослях играя,
Поют свой сон земного рая.
(11/24 июля 1937 г.)
— «Воображаю, как Вам грустно вспоминать о Вашем изгнании из земного рая, Вячеслав Иванович!», воскликнул после чтения близкий друг В. И. портретист Рима, архитектор-художник Андрей Яковлевич Белобородов. 177 В. И. задумался: — «Нет, сказал он, тихо улыбаясь, не грустно. Все благословенно: ведь нашли Via Sacra». И в ту же ночь он в стихах рассказал как перестали петь в зарослях струйки и как вышли из земли священные камни, скрывавшиеся под его милым садиком.
И вдруг умолкли... Рушит лом
До скал капитолийских дом;
Топор с мотыкой спотыкливой
И разверзаются под ним
Твои нагие мощи, Рим!
Здесь колесница миродержца
На холм влеклася Громовержца.
Авгур святил и стлал Квирит...
Сойди в бессмертное кладбище,
Залетной Музы пепелище!
Римский Дневник (1 января 1944 г.)
садика, в окна его не входили «нагие мощи», башни, церкви и вековые деревья Вечного Города, но вид все же чудесный. А главное: сидя за своим письменным столом, перед стеклянной дверью балкончика, В. И. видел на фоне бесконечного неба пальмы садов, окружавших небольшие виллы, террасы, увешанные вымытым бельем, милые черепичные крыши, а за ними, вдали — то серебристый, то синий Купол св. Петра, венчающий город. А из окон других комнат открывались просторы: за монументальными и живописными развалинами терм и за древнейшим египетским обелиском — в одну сторону подымалась красавица вершина св. Дженнара, а в другую растилалась вся цепь Албанских гор. 178
Сквозит из рощ Челимонтана.
За Каракаловой стеной
Ковчег белеет Латерана
С иглой Тутмеса выписной.
...
—
Все ж из-за кровель и белья
Я видеть Купол удостоен.
(Римский Дневник 1944 г.)
Настроение было тревожное. После нацистского нашествия на Польшу, Бельгию, Голландию и Францию к Гитлеру присоединилась в июне 1940 г. Италия по воле Муссолини, против воли короля и народа; нехотя слушаясь, шли на фронт, сперва далекий, вне итальянской территории.
«союзницей» нацистов Италией (слово союзничество — эвфемизм той-же оккупации) образовалась открытая, официальная связь, и переписка стала возможной, даже и помимо Красного Креста. Тогда В. И. узнал, что Дима цел и невредим, но страх за него не прошел: от воинской повинности он был освобожден по причине поврежденной правой руки, но жил он в Шартре, а налеты на Париж и окрестности свирепствовали. Из России, вступившей в войну в июне 1941 г., приходили ужасающие сообщения о диких битвах и разрушениях. Постоянно долетали слухи о гибели друзей.
В начале 1942 г. Лидия Вячеславовна получила повышение: ординарную профессуру по гармонии; то было бы, конечно, счастливым событием, если б назначение не пришло в новооткрывшуюся Консерваторию в Cagliari. Калиари — главный город острова Сардинии; пароходы тогда не ходили из-за войны; приходилось перелетать на маленьких, плохеньких самолетах (хорошие были отданы войскам), что было опасно; к тому же: английский воздушный флот контролировал передвижения на Средиземном море и обстреливал все, казавшееся подозрительным; часто бомбардировали аэропорт Эльмас, находившийся в семи километрах от Кальари. Все эти волнения подрывали здоровье В. И.; в отношении Лидии помогли ему милые друзья.
В первые же дни после приезда в Рим В. И. познакомился и вскоре близко сошелся с семьею Синьорелли. Анджело Синьорелли был человеком замечательным. Профессор Университета, видный врач, он брал большие деньги с богатых пациентов, чтобы даром лечить, снабжать лекарствами и кормить неимущих. При этом он был страстным любителем древнего и новейшего искусства. Дом его представлял собою маленький музей этруских и римских ваз, чаш, статуэток; ценнейшее собрание монет свидетельствовало о больших знаниях их собирателя. Он угадывал, поддерживал и выдвигал незамеченных художников, зачастую становившихся знаменитостями. В римском «Салоне» его жены, Ольги Ивановны Резневич, женщины большой духовной культуры, объединялась интеллектуальная и артистическая élite Европы. Врач по образованию, она, во время первой мировой войны, заведовала целой клиникой, заменяя мужа. И в то-же время «для души» переводила с русского на итальянский «Бесы» Достоевского.
После войны она бросила медицину и занялась литературой. Подруга Елеоноры Дузе, она стала автором книги об ней. Книга эта, блестяще написанная, богато документированная неизданными материалами, получила должное признание и была переведена на разные языки.
Лишь только В. И. заболевал, Анджело Синьорелли сейчас-же к нему являлся; в военное время доставал для него недоступные лекарства. Муж дочери Анджело и Ольги — проф. Луиджи Вольпичелли, видный педагог — теоретик и деятель в области народного образования, выхлопотал для Лидии перевод в Рим. На радость В. И. она с начала 1943 г. не покидала более его Авентинской квартиры.
* * *
«открытым городом», но 19 июля 1943 г. американские самолеты в течение трех часов его бомбардировали и по ошибке разгромили старинную базилику Сан Лоренцо, кладбище и все окрестные улицы с их большими, многолюдными домами. Погибших, как говорили, было одиннадцать тысяч. Число это, вероятно, сильно преувеличено, но несомненно, что убитые насчитывались десятками сотен. Рим дрогнул. Раздражение против Муссолини, почти всеобщее, отчасти подспудное, вырвалось наружу. Началось как всегда сверху: 25-ого июля 1943 г. самый авторитетный партийно-правительственный орган — Gran Consiglio — отказался одобрить военные планы своего Duce (вождя) и голосовал против него. Муссолини отправился к королю, получил «отставку», но тут же был задержан и отправлен на маленький остров Понца; оттуда вскоре переведен в центральную Италию, и водворен в маленький домик, уединенно стоявший на одной из вершин Апеннинских гор. Генерал Бадольо был назначен главою правительства; после двусмысленного заявления, что «война продолжается», он начал тайные переговоры с союзниками о перемирье. Оно было заключено в начале сентября; конечно, тайно; но немцы прослышали о нем и решили овладеть Римом. Что столицу отстоять не удастся, в этом никто не сомневался. Король бежал с семьею и правительством Бадольо в Пескару, потом в Салерно, уже занятое союзниками, которые его приняли полу-дружески, согласились и впредь считать его главой страны, а новое правительство, им привезенное, признать законным, но с условием, чтобы король по окончании войны отрекся в пользу сына. А немцы тем временем подступали к Риму.
Вскоре после назначения Бадольо главой правительства Диме удалось перебежать границу и добраться до Рима. Как-то утром вдруг, точно чудом он появился на Авентине. Для В. И. то было сказочной радостью. Но... неожиданный приезд Димы случился в день восьмого сентября. Именно в этот день немцы приближались к стенам города. Дом, в котором мы жили, стоял близь этих стен и задней стороной своей выходил на пустыри. Немцы шли с моря, прямо на Авентин. Растилавшиеся сразу за домом на большое пространство луга представляли собою удобное поле для сражения. Пополудни грянул настоящий бой. Он стих к ночи, дико ожесточился с восходом солнца. Грохотали танки. Падали люди. В окна летели пули...
Десятого сентября весь Рим оказался в руках немцев. Наступили для Италии трудные времена: Муссолини, спасенный, похищенный по приказу Гитлера, вылетел на немецком аэроплане на север и образовал правительство в городке Сало. Часть армии итальянской осталась с ним и продолжала воевать с немцами против союзников; другая часть войск на юге под началом наследника престола Умберто пошла воевать с союзниками против немцев. В Италии как и в других, нацистами занятых странах, возникли партизанские отряды. Немцы «защищали», союзники освобождали, одни бросали снаряды с неба, другие взрывали их на земле, — все разрушали старинные, драгоценные городки и города Италии.
Чтобы освободить Рим, где свирепствовали нацисты, союзники принялись усердно бомбить Вечный Город и его Castelli. С конца января налеты стали повторяться ежедневно. Первого февраля стрельба разъярилась. Над нашими головами, сотрясая стены, пролетела с диким грохотом и воплем стая, созданных человеком, смертоносных, внешне красивых чудовищ. Издали послышались взрывы: «На этот раз пронесло!». Лидия в то утро была в Консерватории. Едва то стало возможным она выскочила на улицу и побежала домой (другого, более скорого и удобного способа сообщений тогда не имелось). Мимо нее проезжали фургоны Красного Креста, нагруженные окровавленными человеческими телами; а всюду, на аллеях и скверах деревья, дыша и зеленея, доверчиво тянулись к солнцу. Лидия нарвала несколько веточек душистой, расцветающей мимозы и принесла их отцу.
Опушилися мимозы,
Провожая Водолей.
А свирепых жорл угрозы
Громогласней и наглей.
За градой олив грохочет
Вся земля воскреснуть хочет;
Силе жизни гробы прочит
Мертвой силы похвальба.
(Римский Дневник 1944 г.)
Рим из уважения к его памятникам все-же старались уберечь от разрушений, и бомбили его «только вне стен». Но стены-то в Вечном Городе аврелиановские, т. е. построенные в 275 г., и многие из ценнейших памятников Рима стоят «вне стен». Среди них — старейшие христианские базилики; некоторые как Сан Паоло, Сан Лоренцо даже и называются — fuori mura.
Мы жили в непосредственной близости от «стен». Когда вне их падали бомбы, грохот взрывов смешивался с грохотом валившихся строений, и казалось, что вот-вот рухнет и наш дом.
Налет подобный трусу, —
Дом ходит ходуном,
Ужасен и не трусу.
Мы к смертному искусу
Приблизились и ждем;
Пречистой, Иисусу
3 марта.
За Диму было страшно: нацисты, предвидя конец, остервенели. Одним из их излюбленных занятий являлось похищение молодых людей среди бела дня. А Дима нашел себе работу в Ватикане и каждое утро шествовал взад и вперед через весь город. Мучительная оккупация длилась девять месяцев. И вот: как в сказке, точно по мановению волшебной палочки, вечером 4-ого июня 1944 г. без единого выстрела в Рим вошли союзные войска.
...
Вот какова была простая
Развязка мрачной кутерьмы.
...
5 июня.
Через несколько месяцев после освобождения Рима, когда война была еще в полном разгаре, В. И. вспоминает:
Рассказать — так не поверишь,
Коль войны не пережил,
Моготу душевных сил, —
Все, чего мы натерпелись,
Как под тонкий перезвон,
Что ни день каноны пелись
А волчицей взвыв сирена
Гонит в сумрак погребов,
Голосит: приспела смена
Уготованных гробов, —
Где-то крылися в ночи,
Как заложников ловили,
Уводили палачи, —
Как... Но нам ли клясть былое?
На соседей лихо злое
Лише ринулось и злей.
27 октября.
* * *
И вдруг в это трудное, роковое время неожиданно для самого В. И. в нем «взыграл родник запечатленный», и бил ключ этот в течение всего 1944 года. Стихи являлись непосредственными лирическими откликами на события дней и тихими раздумьями.
«Римских Сонетов» за почти двадцатилетнее свое пребывание в Италии (с сентября 1924 г. до 1-ого января 1944 г.) В. И. написал двенадцать стихотворений. За один 1944 г. их возникло сто восемнадцать. Прощаясь со своим «лирическим годом», в его последний день поэт благодарит его за то, что он «приводил, послушен поступи светил, мысль к ясности и чувства к строю». Он —
Со мной молился и грустил,
Порой причудами забавил,
Роптал порой, но чаще славил
Что в грудь мою вселяло дрожь
Просмотрев написанное, В. И. увидел, что получился дневник в стихах — «Римский Дневник 1944 г.».
Задолго до выезда из России В. И. собрал стихи свои, написанные после «Нежной Тайны», стихи, рассеянные по страницам периодической печати или вовсе неопубликованные. Эта новая книга лирики была готова еще до смерти Веры, и В. И. собирался сдать ее Сабашникову, которому она была обещана; но по обыкновению своему он медлил и откладывал печатанье. Новый сборник он хотел назвать «Арион», взяв эпиграфом к нему заключительные строки пушкинского «Ариона»:
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою.
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
В. И. любил миф об Арионе, спасенном дельфинами. Певец был спасен за песни, для песни... Но заглавие такое подходило не ко всем пьесам и циклам сборника: стихи о памяти, богопознании, смерти требовали иного наименования. В. И. стал искать его: — «Быть может 'Чистилище'» 179 В России он книги лирики не издал и увез с собою стихи в Рим. В 1939 г. он решил при помощи «Современных Записок» в Париже напечатать сперва отдельной книжечкой «Человека» (что он и успел осуществить), а затем опубликовать, наконец, весь сборник. Он окончательно отобрал и распределил по отделам все и в России и в Италии написанные песни. Колебался между заглавиями «Чистилище» и «Затворенный Рай». Грянула война. Когда после 1944 г. В. И. решил включить в книгу лирики и свой «Римский Дневник», он начал сомневаться в точности прежде найденных заглавий.
В крещенский вечер 1945 г. я подошла к В. И., почему-то твердя полушепотом молитву мученика Афиногена, которую В. И. с детства любил: «Свете тихий, святыя славы Бессмертного Отца Небесного, Святого, Блаженного, Иисусе Христе. Пришедше на запад солнца, видевши свет вечерний, поем...» — «Да, 'Свет Вечерний', — прервал Меня В. И., — я как раз об этом думал. Но читатель решит, что «Свет Вечерний» сказано вместо «Senilia». И к тому же «Свет Вечерний» напоминает «Вечерние Огни». Кто догадается откуда эти слова и что они значат?» Я ответила: «Разве так уж важно догадаются или не догадаются. А, быть может, кто-нибудь и догадается. Довольно одного». На этом разговор оборвался.
По окончании войны оксфордские друзья предложили В. И. издать его стихи. В. И. отдал им готовый сборник и, не раздумывая, озаглавил его — «Свет Вечерний». 180
«Римском Дневнике» форма стихов аскетически ускромнена. Прежней преизбыточной просодической роскоши не найти. Мастерство, преодолев технические трудности, играючи затулилось, упряталось в простоту. «Жар сил, до-бела накаленный, охлады хочет ключевой?»
Образы пронизаны тихим, ясным, вечерним светом. Пред лицом «массивных событий» поэт задумавшись, вспоминает:
У темной Знаменья иконы, в ночь, елей
Лампадный теплится; я ж отрок, перед ней
Один, молясь, не знал, что кров мой был каютой
а, когда его, уже не отрока, жизнь ужаснула зрелищем «осатанелого шквала», бьющегося «в доски» его каюты, тогда он понял,
Что малый, кроткий свет, по серебру скользящий,
Елея данью был, валы миротворящей.
«Свете тихий» имеет силу необоримую. Самым тяжелым событием в жизни В. И. была смерть Лидии Зиновьевой-Аннибал. Прошло тридцать семь лет. В годовщину ухода жены он ее поминает:
«Светом повеяло,
Христос родился».
Отпустил, что содеяла, —
И в Нем ты — вся.
Содроганье последнее —
Есть ли слово победнее
Этой вести Христа?
(17/30 октября)
Тихим светом, ею увиденным, освятилась его жизнь:
Сколько темных лет промчалось!
Но стоит передо мной
Что случилось, что венчалось
Света славой неземной.
«Хирурги белые», как зовет поэт «неба действенные силы», не насилуют, врачуют когда и сколько человек им дозволяет.
И, гнойник хульных язв, растленный Человек,
Пособник Дьявола злорадный,
Исток отравленный несущих скверну рек,
Не отдан вами Смерти жадной.
И мнится вам, что не достанет
Христовой крови всей — смоль мира убелить,
Но капать Кровь не перестанет.
И опять как встарь раздается приказ человекам: — «Выбирайте!»
«Отважен будь! Отринь двуличье!
Самостоянью научись!
В Христово ль облекись обличье —
Или со Зверем ополчись».
В последнее благоволение человека В. И. верить не переставал; о» знает — скорбь, и злоба, и разруха делают «участливей сердца».
Только трубы роковые
Родники любви, впервые,
Разомкнут в последний час.
Но человек своеволен и свободен, и за все, им на земле соделанное и подуманное, ему придется отвечать, отвечать не только перед Высший Судиею, но и перед высшим судом в самом себе.
Взглянуть разок из темноты,
Вмешаться в действие не смея,
Полюбопытствовал бы ты?
Аль жутко?... А гляди, в начале
Нас ожидает в темной зале
Загробный кинематограф.
В. И. с ужасом глядит на «массивные события», с возмущением откликается на бесчеловечные насилия и жестокости человека; но все утишено, умудрено молитвой; и ближе всего душе — блудный сын. «А посох мой доверил Богу, — пишет он в день своего рождения, — и не гадаю ни о чем...» Он спокойно, почти вожделенно ждет того часа, когда
........ от чар земных излечен
Где — знает сердце — буду встречен
Меня дождавшимся Отцом.
(16/28 февраля)
Отец ждет и Бессмертие? С этого вопроса начинается «Дневник». Не только великое и героическое, — малое, робкое и хрупкое вымаливает себе спасенья «у беспощадного конца»
Случайной ласки воскресенье,
Улыбки милого лица.
Но и сама смерть на земле — отнюдь не всегда «беспощадный конец».
Подымает челна,
На песках задремавшего, днище.
Что ж? Ты в путь оснащен,
Да и шквал укрощен,
До рассвета ночлег,
А прилива разбег
Парусов лепетаньем приветим.
Может быть, от кормы
Корабельщика Ангела встретим.
Встреча с корабельщиком Ангелом — какой-же это «беспощадный конец»? Свое появление в дольнем мире В. И. считал изгнаньем:
Мать разрешения ждала, —
И вышла из туманной лодки
Изгнанница — душа моя.
(Младенчество)
Земное рождение — изгнание; и все же поэт трепетно чувствует его нежную тайну. Земное изгнание — смерть; не нежная ли тайна другого рожденья?
Понесшая под сердцем плод,
Впорхнет ли в горницу пугливо
Иль стукнет гостья у ворот.
...
Как истончится жизни нить,
Не так ли зовами и снами
Захочет нас переманить?
В разные, далекие друг от друга дни своей жизни и во всех своих: книгах лирики (включая и «Свет Вечерний») В. И. твердил и твердил: «Память — залог бессмертия». В «Дневнике» он этого уже не повторяет, полагая предпосылкою утверждение торжества памяти над смертью; говорит же он только об орудии ее воздействия, об ее воплощающей силе, о — поэте.
И поэт чему-то учит,
Но не мудростью своей:
Всех смутит иль всем наскучит.
Жизнь сладка ль на вкус, горька ли,
Сам ты должен распознать.
И свои у всех печали:
— воспоминать. 181
В комнате В. И. поселился «невидимый присельник», сверчек, который принимался стучать лапками всякий раз, как поэт начинал писать стихи. Народ говорит: «Сверчек распелся, Бога славит». И поэт должен славить. Иначе и петь не стоит. «За каждый лучик и дыханье хвалу я Богу воздаю». Славя, певец служит памяти, дает воспетому долголетие. А долголетия ждет каждая былинка. И виноват поэт перед былинкою, коли забыл об ней упомянуть.
Пушкин посадил «у лукоморья дуб зеленый», и дуб растет, «в молве укорененный, укорененный в языке», и стоять он будет, и не увянет «пока жива родная речь». Она для поэта «земля родная». Она — «земная мать» его песен.
И небылица былью станет,
Коли певец ее помянет,
Имя он нарекает тому, «что зачалось и быть могло, но стать не возмогло», что ждет, чтоб его позвали по имени и тем вызвали к жизни..
Именуя, поэт «высвобождает мотылек-создание из темных покровов». Коли «имя умел наречь», значит его подлинное услышал. В этом смысл знаменитого изречения Аристотеля: «поэзия философичнее истории». В. И. горячо обличает «духовно опустошенную эпоху» с ее «ересью, согласно которой задача поэта — иронически противопоставить тюремщице-действительности послушную иллюзию и бессмысленной истине убедительную лжесвидетельницу — Химеру.» Но не дано «небытию осуществляться в творчестве». И многоречивая Химера, «прикрывающая свою пустоту украденными у живой полноты красками жизни, обличается как обман фигляра».
Мысли свои об истинном, т. е. поэтическом наименовании В. И. высказывает, всматриваясь в творчество «имяславца» Пушкина. Именуя «вещи и их отношения», Пушкин «берет вещи 'эйдетически' как теперь говорят, — неизменно выявляет в них идею как прообраз. Отсюда их естественное оживление. (...) Если принимать 'идею' не как отвлеченное понятие, а как реальность Платонова умозрения, — вещи тем более живы, чем яснее напечатлевается на них животворящая и связующая их с живым целым идея.» Имена Пушкина «суть живые энергии самих идей». Пушкин «право именует сущности, они же сами непосредственно являют в ответ на правое их наименование свою связь и смысл — до некоей заповедной черты, когда наименование прекращается, потому что за нею — область немоты, где сущности говорят уже не живым, а 'мертвым языком о тайнах вечности и гроба'. (...) Для себя лично, не для поэзии, он готов и, кажется, может схватить и усвоить тот или другой звук этого языка — 'я понять тебя хочу, темный твой язык учу', — но чужедальная речь, конечно, не поддается осмыслению, поэт не в силах повторить ни одного из невнятно расслышанных звучаний, он отступает, лишний раз укрепленный в исконном чувствованьи 'недоступной "грты, отделяющей для человека явное от тайного». 182
Поэт целомудренно умолкает перед «недоступной чертой». Молчание налагается «трезвлением слова, 'хранением уст', наконец, невольною немотой высшего экстаза.» А после «восторга», экстаза, обретения инобытия певец должен нисходить и петь нисходя. «Поэтическое инобытие» не последний предел возможного для человека восхождения. Восхождение на светлейшую вершину, влечет и ужасает поэта. Но восхождение 'в соседство Бога' — подвиг святости. Если человек не переродится, он погибнет. Ставка при таком подъеме — сам разум: 'Правое безумие 183 ορθώς μανήναι) Платона может обратиться (и часто то случается!) в «безумие неправое», душевно и духовно разрушительное.
А В. И.? Что знал он о том «темном языке»? Упоминал ли он об нем?
Мы проводили рождественские каникулы 1928 г. в крохотном городке Споторно на берегу Средиземного моря. Поздним вечером 31 декабря буря разыгралась невероятная. Казалось, что вот-вот дом будет унесен ветром или смыт волною; но в маленькой комнате В. И. было укромно и весело. Мы говорили о том, что превращает личное признание в художественную лирику, в мусическую весть. Я попросила В. И. указать свое стихотворение какое он считает и интимным признанием, и поэтическим сообщением. Он раскрыл Cor Ardens и выбрал вторую пьесу цикла «Песни из Лабиринта»:
С отцом родная сидела;
Молчали она и он.
«Чу, — молвили оба, — звон»...
И мать, наклонясь, мне шепнула
«Далече—звон... Не дыши!...»
Душа к тишине прильнула,
И слышать я начал безмолвье
(Мне было три весны), —
И сердцу доносит безмолвье
Заветных звонов сны.
Он сказал: «Стихотворение называется «Тишина». Его почти никто не понял; а оно о самом главном». Стихотворение это было написано в Петербурге, на «Башне» в 1905 г.; а через восемь лет, в Риме в 1913 г. поэт вновь свидетельствует о том «главном», духовно определительном переживании:
....... был тот вечер тайный,
Когда, дыханье затая,
При тишине необычайной,
У окон в замкнутом покое,
В пространство темноголубое
Уйдя душой, как в некий сон,
Далече осязали — звон...
Ловил я звучную волну:
Всколеблет что-то тишину —
И вновь умолкнет безответно...
Но с той поры я чтить привык
(Младенчество)
«Кудесник языка» (как звал его Ф. Ф. Зелинский), «ткач узорных слов» В. И. полнозвучный язык любил страстно. Но духовно первее, священнее (даже языка поэтического, даже «чародейного напева», из которого вышел стих) он почитал «темный язык», «язык безмолвия». В «Римском Дневнике 1944 г.» он именует его «языком немотным». Те звуки, которые тщетно, беспомощно ловил трехлетний Вячеслав, доносились в течение всей жизни поэта до его настороженного слуха из-за недоступной черты, заповедной межи, доносились глухо, но зачастую усиленные, увнятненные настойчиво-ласковым напоминаньем. Таким напоминаньем, анамнезисом ведает сама Предмирная Премудрость — София. В «Дневнике» В. И. об ней рассказал стихами с эпиграфом из притчи Соломона. 184
Коль правда, что душа пред тем,
Как в мир сойти, на мир иной взирала,
София вечная играла.
Веселой тешиться игрой
Ей с человеками услада.
Но мудрецам, в закон и строй
Не до веселия порой:
У ней с поэтом больше лада.
В. И. был противником теории происхождения искусства из игры. Но сама поэзия — игра, «умное веселье», игра и в звуки, и в образы, и в краски. В. И. писал о ней в 1915 г. Поэзия —
...
Невинное чадо Эфира,
Выходит и плещет в ладони,
Дивясь многозвездной красе,
Впивая вселенских гармоний
Все звуки, отзвучия все;
«Кидайте мне мяч золотой».
И кличет морским Нереидам:
«Плещитесь лазурью со мной».
(Свет Вечерний)
«pars pro toto» и тем не столько упрощать, сколько обеднять истолкование творческого процесса. Он признавал, что «звуковой жест вместе с ритмом» играет «важнейшую роль в возникновении стиха, как заговорной формулы», но он не переставал настаивать, что едва уловимый, зыбкий пра-образ в изначальном звукообразе (часто, особенно в народной фантазии) менее оформлен, нежели звук. «Образ является для мифотворчества не данным, а заданным; это задание и питает позднейшие мифологемы». Если поэт имеет тяготение к «заумному» звуку и языку, то столь же несомненно его тяготение к «заумному» образу и пра-мифу. «Заклинание отличается по форме от пра-мифа только оптативом или императивом глагола; оно включает в себя или предполагает пра-миф.»
Поэзия, говорил В. И. (а не одна философия, как учили Платон и Аристотель) родилась из удивления. «Поэт не только представляет вещи странными, но он такими именно их и воспринимает». Такое 'остранение' их способствует, однако, их уразумению: «Поэзия — вся многоликая жизнь, переживаемая поэтом в форме инобытия». Но, когда мы видим дольнее в лучах иного мира, именно тогда мы ощущаем вещи нашего мира подлинно на земле живыми.
Вы, чьи резец, палитра, лира,
Согласных Муз одна семья,
Вы нас уводите из мира
И чем зеркальней отражает
Кристалл искусства лик земной,
Тем явственней нас поражает
В нем жизнь иная, свет иной.
Что не приметили досель,
Как ветерок ласкает ниву
И зелена под снегом ель.
(Римский Дневник 1944 г.)
«Неизъяснимо творчество, потому что в нем воплощается антиномия предельной свободы и предельного послушания.» В капельном отражении эта антиномия становится проблемою заказа. Заказ умный, проникновенный, «плодотворный для художника есть уже соучастие в творчестве.» Слава подобает Периклу за Парфенон, Юстиниану за храм св. Софии, Августу за «Энеиду», папе Юлию за то, что он заставил строптивого Буонарроти расписать потолок Сикстинской капеллы. Художник восстает не только на тупой и насильнический, но частично и на творчески чадородный заказ, который «никогда почти не выполняется по замыслу заказчика.» Заказчик «заказывает себе неожиданность и удивление; он требует от художника самоутверждения и предполагает его горделивую независимость». Таким умным заказчиком в России был поэт Пушкин, заказавший поэту Гоголю «Мертвые Души».
Не странно ли? — «Ты славил, что в грудь мою вселяло дрожь восторга сладкого...» — такими словами провожает В. И. свой уходящий «лирический год». Но то был год 1944-ый! Казалось бы: до сладкого ли восторга, когда перед глазами падают люди, сраженные пулями, а в ушах раздаются грохоты от полета убийственных чудовищ и мерные, глухие звуки похоронного звона, когда у порога неотлучно и угрожающе стоит смерть.
Конечно, В. И. по внутреннему опыту своему знал и испытал то, о чем говорит «Председатель» пушкинского «Пира во время Чумы»:
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
—
Бессмертья, может быть, залог!=
Знание это и вызвало песни о «зиждительной смерти».
Мы подкрались, улучили полноты верховный миг,
Бога с богом разлучили, растерзали вечный лик,
Вновь из волн порабощенных красным солнцем встанет он.
Строя семя, искра бога сердце будет вновь томить,
От порога до порога к невозможному стремить.
И когда чудесной властью исполненье вдруг прильет,
Вскрикнут струны искупленья, смолкнут жалобой живой...
Вновь разрыв, и исступленья, и растерзан Вакх! Эвой!
(Прозрачность)
Но, одно испытывать «неизъяснимы наслажденья», а другое... Ведь и Председатель Пира «остается, погруженный в глубокую задумчивость», когда услышал напоминание о милых ушедших. И В. И. говорил, что «Музы не пляшут перед головою Горгоны»... Что же вселяло в грудь его «дрожь восторга сладкого» — в то время ?
185 и заказал ему составление введений и примечаний к «Деяниям Апостолов», Посланиям Апостолов» и «Откровению св. Иоанна», 186 которые издавались Ватиканской типографией. В. И. погрузился в работу. Когда кончался «налет подобный трусу», умолкал «Воздушных Гарпий гром», и «дом» его переставал «ходить ходуном», когда уходили гости, рассказывавшие о жестоких гнусностях нацистов, В. И. садился за свой письменный стол и, улыбаясь чему-то, что в нем возникало, принимался за чтение священных текстов Апостольских или писаний Отцов Церкви, особенно Восточных. К началу 1945 г. он закончил свой ответственный и радостный труд.
В «Дневнике» прямых указаний на эти чтения почти нет. Один лишь раз В. И. говорит о «пути к вратам Дамаска»; и в другой раз, описывает свой «приход на Авентине», милый убор «святилищ дряхлых» Рима, который «чрез века уводит взор»
Тропой прямой, тропою тесной,
—
И все в дали тропы чудесной
Идут Петр, Яков, Иоанн.
Вот и все. Но слова священных книг уводили в реальнейшее инобытие. Нисхождение с этих высот «вселяло в грудь» трепет лирического восторга. Двадцать восьмого декабря В. И. записывает в «Дневник»:
И снова ты пред взором видящим
Встаешь над станом ненавидящим
И мир пророчишь, как тогда.
...
И бесноватый успокоится
От судорог небытия,
Одна действительность — твоя.
* * *
Удивляет, смущает: на всякое событие «времени и часа» откликается «Римский Дневник», а нет в нем отклика на то, что происходило в России в тот страшный год. Когда-то у В. И. в «Песнях к Родине» вырвалось признание:
Отдал бы тебе, моя отчизна,
Душу я: души единой мало.
Дать другие сердце б тосковало.
Что же означает его молчание? В статье, написанной почти одновременно с «Дневником», сам он подсказывает ответ: «Без 'очищения' (катарсиса), достигнутого внутренним отрешением от себя самого, не светится над произведением та потусторонняя улыбка, хотя бы только предчувственной, сверхличной гармонии, которая служит для людей знамением подлинности мусического сообщения.» 187
Но, для катартического «отрешения от себя» нужно время. «Крестные мгновения» в жизни (коли не освящены, не преображены они изначально «повеявшим светом»), не подлежат лирическому ознаменованию ранее своего «очищения». В. И. не допускал «подсознательного Содома» в «священную ограду Муз»; он горячо возражал тем, которые считали, что
...... цель искусства —
Показать, кто ты таков,
Темные поведать чувства
Затаенных тайников.
В хтоническое возбраняется заглядывать непосвященному.
Отвратясь, в подземный мрак.
Приснился В. И. перед самою войною 1914 г. чудовищный сон, сковавший ужасом сердце. Поэт не упоминает об этом сне целых 23 года, и лишь в 1937 г. он изложил его подробно — в дантовских терцинах. 188 О смерти Веры, связанной с революционным кошмаром, он никогда в стихах не говорил. В военное время родина стояла перед ним как сонное виденье:
Густой, пахучий вешний клей
Я обоняю в снах разлуки
И слышу ласковые звуки
Давно умерших окрест слов,
Старинный звон колоколов.
Россия — рельсовый широкий
По снегу путь, мешки, узлы;
На странничьей тропе далекой
Вериги или кандалы.
Не достигнуто тут никакого «отрешения от себя». Вот почему в «Римском Дневнике 1944 г.» нет отклика на страшные события в России. Дневник в стихах кончается неожиданным приказом Музы: она запрещает поэту слагать еще новые песни и велит вернуться «к баснословию». «Баснословие» — что это?
Москва. 1871 г. Февраль. Вячеславу едва исполнилось пять лет.
Не знал я ни о чем: обитель
Невинных снов была ясна.
И будит отрока от сна.
И вдруг, раскрыв широко очи,
Я отличил от мрака ночи
Тень старца. Был на черном он
Как-будто вычерчен в агате
Искусной резчика иглой...
Тот образ, с вечною хвалой,
И ныне, на моем закате,
— в сердце врезанный — храню
И друга тайного маню.
... В скуфье, с бородкой, в рясе черной
В меня вперяя взгляд упорный,
О чем пророчески грустил?
Напутствовал на подвиг темный
Ты волю темную мою?
... Глядел я долго на монаха —
И, схвачен судорогой страха,
Как плач родившегося в мир,
Был крик земной. Родная ласка
Меня покрыла. Любо мне.
«Приснилось что? — «Нет, не во сне
» — «Али сказка
Помнилась?» — «Нет, он жив.» — «Но кто ж
Твой старичек? И с кем он схож?»
В скуфье владыку Филарета,
Святых показывает мать:
Где б глаз мой сходство мог поймать
С ночным, неведомым пришельцем:
Один я остаюсь владельцем
Нежуткой тайны черт живых,
(Младенчество)
Так в 1913 г. вспоминает В. И. свою детскую встречу со старцем. Но умалчивает он в этом свидетельстве, что не только он «хранит в сердце» и «манит тайного друга», но сам старец его всю жизнь тревожит, чего-то от него требует, не указывает — чего. Напутствует? Не указывает — на что. А что бы поэт ни писал, старец неизменно говорил: «Нет, не о том», или «Хорошо-то хорошо, да не о том».
И вот в разгар первой мировой войны в Москве ночью на 10-ое января 1915 г. написался стих о Богородице, «Владычице Дебренской» и Иосифе, старце Обручнике. Стих начинается —
Во темном, сыром бору
На чистой прогалине
Студенец серебряный.
И старец сказал: «Да, о том». В. И. обрадовался: стал ждать других песен «о том»; писал разные стихи, писал «Человека». Старец говорил: «Нет». Осенью 1916 г. поехал в Сочи. Ему мерещился образ царевича-послушника; он топчет виноград для причастного вина; монастырь, острая гора, море; в челне — Богородица... Царевич поет. В. И. записал его песнь. Узнал имя его — Светомир. То было в октябре. Старец сказал: «Да, о том». В. И. не видел, не понимал связи между Студенцом серебряным и Светомиром. Шли года. «Всколеблет что-то тишину — и вновь умолкнет безответно...» В. И. не знал как уловить те прообразы, празвуки, но он решил, что оглашать те две песни не следует до поры, когда найдется целое, которого они — части. (Стихи те публикуются впервые).
В. И. любил горячее римское лето. Особенно радовался солнцу и жаре после сырой, туманной, темной (необычно для Италии — темной) Павии. В 1928 г. он в Рим приехал после университетских экзаменов — в июле, когда насельники, все кто мог, покидали «воспаленный город».
В камнях растреснутых и зное.
Да мне...
В центре Рима зачастую над старыми домами строился целый этаж на прежней плоской крыше. Но в том доме, в котором мы поселились, надстройка была крохотной квартиркой, а вся остальная часть, ей принадлежавшей крыши, образовывала огромную террасу. Ходишь по террасе — квартирка в глубине представляется отдельным игрушечным домиком, и кажется, что терраса и домик висят в воздухе: над головою бесконечное небо — и больше ничего. А заглянешь за низкую железную ограду, заросшую ползучими растениями — перед глазами Рим, не столько монументальные памятники, сколько милые черепичные крыши.
Гуляя по террасе, мы много молчали, много говорили. В. И. все пытался сообщить что-то точное о мучившей его, не могущей родиться «поэме». Он знал уже: золотая стрела; она носит и кормит; имеет всякую власть; она в руках Светомира; готова служить; он не умеет, не смеет ей приказывать; уходит в монастырь; стрелу свою прячет в расщелину дуба. О дубе этом еще раньше были написаны стихи — добавочные, строки к песне царевича на «острой горе». Мастер, «кудесник» языка не умел найти словесной плоти для своих видений. Чего он только ни испробовал — даже силлабический стих: не то, не то. Время летело. Лето кончилось.
«Я начал писать». И прибавил после короткого молчания: «Это — проза». — «Проза?!» (До тех пор он не стихами писал только статьи и научные книги). — «Да, проза особая, а все же проза; в этом-то и разгадка. Повесть о Светомире Царевиче рассказывает келейник... Сказанье старца-инока...» — «Того самого старца?» — «О, нет. Тот вершит судьбами царства. А этот просто записывает что видит и слышит». — «Летописец?» — «Пожалуй». В. И. задумался: — «Может быть он и не один... Но, что ж так говорить. Не лучше ли прочесть?» Он прочел написанное за ночь: две главки. 189 Прочитанное меня поразило своей необычностью, показалось значительным, убедительным; язык с налетом старины, по особому ритмичный, ни на чей язык не похожий. «Как хорошо!» В. И. улыбнулся: — «Что Бог даст!»...
Утренний завтрак наш в тот день длился без конца. В. И. рассказывал, рассказывал. Упала завеса. Открылась «даль романа». Вдруг стук в дверь: хозяйка предупреждала, что пришел гость. Так рано? Кто бы это мог быть? (Было уже вовсе не рано). Появился монах близкого бенедиктинского монастыря. 190 Человек замечательный по глубине и подлинности своего религиозного опыта. В. И. радовался его посещениям: они всегда бывали духовно плодотворны. Он подошел к В. И.: «Monsieur, je vous félicite». В. И. был так поглощен образами и жизненными перепетиями своих героев, что даже не очень удивился: — «Как же Вы о том знаете?» Зато вопросу такому весьма удивился аббат. — «Помилуйте, день св. Вячеслава большой праздник. Как-же можно забыть? А Вы забыли?» Выяснилось: В. И. с детства чтил день своего ангела. Но в России и в Чехии св. Вячеслав празднуется 4-ого марта, а на западе — 28-ого сентября. В. И. чувствовал себя совершенно счастливым, чего давно уже не было: в совпадении дня рождения первых слов «Повести о Светомире» с днем св. Вячеслава он видел доброе предзнаменование. «Святому Вячеславу» он написал «Моление» 191 еще в 1917 г. именно 4-ого марта. Оно кончалось поминанием его жития:
Сок гроздий выжимал для литургийных брошен,
Так сопричастникам божественную
Кровь Для общей вечери воскресной уготовь.
Образ Светомира, тончащего «красно зѐленье» был навеян образом юного царя-виноградаря. Но в остальном жизнь царевича шла по другому пути.
В. И. продолжал писать роман и в Павии, и после 1934 г. в Риме. Писал медленно; не торопил, не вызывал видений грядущих событий в жизни Светомира; записывал, когда они представали. К началу войны были окончены три книги. Война прервала писание романа: ведь весь он был сказанием о «грешнице святой», имя которой не упомянуто — о России. В конце 1944 г. исход войны был уж ясно виден. И Муза призывает поэта обратиться от стихов к роману, который она называет «баснословием».
В 1945 г. В. И. опять стал писать «Повесть» и писал ее тихо-тихо до последнего дня своей жизни. Он успел закончить книги — четвертую и пятую, но всего романа кончить не успел. За два часа до смерти он сказал мне: «Спаси моего Светомира». — «Что это значит?» — «Допиши сказание». Я ужаснулась: — «Этого я не могу, не умею». Он смотрел на меня строго, почти сурово: — «Допиши. Ты все знаешь. Я помогу»· Он вздохнул. Помолчал. — «Спаси моего Светомира». И больше ничего не сказал...
Я собрала все, им написанное, все разбросанные листочки, все зачеркнутые страницы. Изучила источники, о которых он хотя бы вскользь упоминал. Через три года начала писать. Первая трудность: язык. Но он точно предвидел: форма летописи подсказывала решение: другой век, другой летописец. Под язык В. И. подделываться было бы совершенно нелепо и невозможно. Он помогал. Через пятнадцать лет я, наконец, «сказанье» дописала. Приказ исполнила. Спасла ли Светомира? Кто себе судья?
* * *
О voi, che avete gl'intelletti sani,
Sotto il velame degli versi strani.
(Inferno 9, 61)
В. И. любил эту терцину Данте. Он всю жизнь говорил и писал о поэзии как о вожде в разум истины, об экстазе, платановом «правом безумии» как о пути в область анагогического (анагогического в толковании Данте и средних веков: ««docet quid speres anagogia».) Ho o том как ему самому открылись realiora он долгие годы молчал. И только в поздний свой час, по просьбе друга, 192 он рассказал об этом важнейшем событии своего духовного и творческого пути. Письмо, в которое он включил свое признание, было написано в августе 1939 г.:
«С тех пор прошло лет тридцать. Немногие звезды едва стали появляться на темнеющем небе, когда мы выезжали из горного ущелья на берег Черного Моря. Среди говора моих спутниц я услышал вдруг точно слабый зов из моей сокровенной тишины (или, то было лишь душевное эхо далекого удара волн?), услышал несколько латинских слов, столь неожиданных, что сразу я не смог уловить их смысла. Знаменательным открылся мне тот смысл при последовавшем размышлении о нем: ведь тому, что уж раньше как-то постигалось и что слова те напоминали мне с нежной настойчивостью, была присуща столь убедительная очевидность, что они стали для меня как бы новоприобретенным реальным познанием. «Quod non est debet esse; quod est debet fieri; quod fit erit» — вот что услышалось («Чего нет, Должно стать; и что есть, должно становиться; и становящееся станет бытием»). Верный привычке претворять все что глубоко волнует в ритмические образы, я попытался оправить свое тайное сокровище в золотой обруч дистиха:
Quod non est, Pater esse iubet fìerique creatum,
Spem iusso fieri Spiritus afflati «eris».
Что верно по отношению к «esse» должно быть верным и по отношению к красоте, к «pulchrum» (...) На via dolorosa нашего становления мы красоту встречаем неизменно всякий раз, когда бытие, лежащее в основе становления, открывается восприятию нашему как таковое. Становление само по себе непрекрасно; лишь просвечиванье чрез него бытия придает ему красоту, причем милостивая Charis пользуется формующим ритмом.» 193
«мыслям о поэзии»; ему удалось по новому поставить и разрешить проблему о форме и содержании. Еще в 1912 г. В. И. писал в Предисловии к «Нежной Тайне»: — «Автор признается, что в долгих размышлениях о сущности поэзии разучился распознавать границы священных участков: он не умеет больше различать желательного и нежелательного в ней — по содержанию. Мерилом поэтического (поскольку речь идет о словесном выражении душевного состояния) служит для него достоинство формы: не техническое, в тесном смысле ее совершенство, но — в более широком и окончательном смысле — ее художественноцельное тожество с содержанием».
Но что следует понимать под словом содержание? — спрашивает себя В. И. Прошло много лет раньше чем он нашел ответ на этот вопрос. Наконец, он пришел к убеждению, что за разрешением недоумений надо обратиться к Средневековью. «Исходя из господствующих в наши дни предрассуждений», пишет В. И. в 1938 г., 194 «естественно было бы ожидать, что схоластики, объявившие философию служанкою теологии, тиранически подчинят в искусстве принцип формы содержанию, как проводнику религиозной идеи. Между тем они говорят единственно о форме, о содержании же вовсе не упоминают, что, впрочем, и не удивительно, так как в их лексиконе логически-чистых понятий не находится соответственного слова». К нашему неряшливому, а не к строго-логическому мышленью схоластиков относится злая усмешка гетовского Мефистофеля в ответ на «наивное» замечание ученика: — «Разве слово не обязательно несет в себе понятье?» — «Излишняя забота! Зачем нам попусту терзать себя соблазном пониманья? Ведь именно, где ясных нет понятий, туда угодливо вставляются слова». В схоластическом «Opusculum de Pulchro», написанном, «если не самим Фомою Аквинским, то одним из его ближайших учеников, прекрасное определяется как «сияние формы», разлитое по соразмерно сложенным частям вещественного состава (ratio pulchri consistit in resplendentia formae super partes materiae proportionates) (...)
«Размышления о природе привело метафизиков эпохи Возрождения к различению понятий: natura naturans и natura naturata. Так размышления об искусстве приводят нас к выводу, что понятие формы художественной двулико, что различны должны быть форма зиждущая — forma formans и форма созижденная — forma formata. Последняя — само произведение, как вещь (res) в мире вещей; первая существует до вещи, как форма ante rem, как действенный прообраз творения в мысли творца.» Зиждущая форма есть «самостоятельное бытие, определившееся до существенной независимости от самого художника, взыгравшая в его 'беременной' (по смелому выражению Платона) душе умная сила, безошибочно знающая свои пути и предписывающая материи свой закон необходимого воплощения (...) Поэзия есть сообщение зиждущей формы через посредство формы созижденной. (...) 'Сияние формы' означает совершенную победу формы над косной материей, целостное осуществление (возведение в бытие) ее потенций, торжествующее исполнение (энтелехию) формы как цели. Символ сияния напоминает о том, что красота в дольнем мире есть затускненный природною средой, но все-же светоносный отблеск сверхчувственного сияния красоты божественной.»
В маленькой статье 1947 г., озаглавленной «Forma formans e Forma formata», В. И. сжато, строго формулирует свое учение о форме в искусстве. Ошибочно само противопоставление так называемого «содержания» (полученного извне и, уж по одному определению своему, всякому искусству чуждого) и некой «формы», т. е. способа изящно и вразумительно выражать такое гетерогенное и гетерономное искусству задание. «Искусство не является механическим соединением какого-то что и какого-то как; оно все до конца двойное кок,» т. е.: как есть художественное выражение того как как мы узнаем что увидел «взыскательный художник». Искусство становится со-общением. Слово «форма» следует понимать в аристотелевском смысле: она — имманентный акт, осуществляющий скрытые возможности бесформенной материи. «Forma formans (в противоположность внешней форме совершенного художественного произведения — forma formata) есть та действенная сила, внутренняя форма, которая в творческом разуме образует канон, модель будущего произведения. Forma formans, прежде чем сказаться в слове и мраморе, в звуках и красках выражает в душе большого мастера всю полноту и единственность интуиции, рождающей искусство.» 195
В этюде о Лермонтове, написанном в том-же 1947/8 году, В. И., всматриваясь во своеобразный внутренний опыт юного поэта, узнает в нем предчувственно верную, хотя еще смутную, колеблющуюся «интуицию того космического начала, которое литераторы после Гете называли Вечной Женственностью, прибегая к выражению этому столь же двусмысленному, сколь двусмысленно то понятие, темное и неопределенное, которому оно должно соответствовать; а Новалис, следуя Якову Беме, означал мистическую сущность, намеченную в конце «Фауста», священным именем Девы Софии. Идею Софии мы определяем по аналогии с тем, что было сказано об искусстве, как зиждительную форму (forma formans) вселенной в разуме Бога.» Это — архетип извечной «Небесной Девы», предмет мистериософических спекуляций, Девы непостижимой и неизменной, какие бы новые наименования и космогонические символы ей ни приписывались: «Она — Chekmah каббалистов, Achomoth гностиков, Дева Света мандеев, Мистическая Роза в поэзии суфитов и в европейской средневековой легенде. (...)
«Для каждого, типично русского философа она (говоря словами Владимира Соловьева) — теандрическое действие всеединства; для каждого мистика земли русской она есть совершившееся единение твари со Словом Божиим и, как таковое, она не покидает мир; чистому глазу она видна непосредственно. (...) Наиболее своеобразными произведениями русского народного творчества являются, начиная с XI века, изображения Божественной Премудрости, показанной на фресках и иконах ниже сферы Христа и выше сферы ангелов, в виде крылатой Царицы в венце.» 196
В этой последней статье своей В. И. впервые теоретически формулирует мысли свои о Премудрости Божией. В поэзии и художественной прозе он о Софии, об ее животворящей «игре с человеками» говорил и до, и после этих раздумий. В этюде заключительном, указывая на преемственность идей, В. И., не упоминая, не называя, поминает тех, с кем вопреки всему, был братски связан «в народной мысли и судьбе».
............. Соловьевым
Таинственно мы крещены;
Затем, что обрученьем новым
(Нежная Тайна)
* * *
Вскоре после освобождения Рима, еще до окончания войны в доме В. И. неожиданно появился американский офицер с фронта — известный писатель Thornton Wilder, с которым В. И. ранее не был знаком лично. Сразу образовалась невероятная близость, пронзительное, проникновенное понимание друг друга, какое редко бывает даже среди старых друзей. Многочасовая беседа их о «Блудном сыне» и «Иове» навсегда осталась ярким воспоминанием как в душе В. И. так (это потом передавали приезжавшие общие друзья) и в душе его нежданного сочувственника. В последние, послевоенные годы тихая квартира В. И. на Авентине стала местом оживленных встреч. Среди гостей было немало новых, духовно значительных людей. Посещали В. И. и — после войны назначенный послом при Ватикане — философ-томист Jacques Maritain с умной, тонкой писательницею, женою своею Раисой, и метафизик, «экзистенциалист» Gabriel Marcel, и оксфордские ученые Sir Maurice Bowra и Sir Isaiah Berlin (устроившие издание сборника стихов «Свет Вечерний» и перевод на английский язык книги о Достоевском), и многие другие интереснейшие поэты, художники, филологи, археологи старые и молодые. В Рим приехал (то было за несколько месяцев до смерти В. И.) Борис Зайцев со своею милою Верой, и состоялось первое и последнее свидание за рубежом старых московских друзей.
Запрет Музы писать стихи поэт нарушил три раза. Последнее из трех стихотворений этих — сонет. В. И. начал писать его в феврале 1949 г.; много раз он его переделывал; последние изменения внес 14-ого июля. Накануне своей кончины В. И. перечитал все стихи «De Profundis amavi», исправил некоторые строки, которыми давно был недоволен, и включил в старый цикл новый сонет, назначив ему третие место. Сонет кончается словами, написанными поэтом за два дня до ухода его из жизни: — «Рассекла Смерть секирой беспощадной».
В 1948 г. восьмидесятидвухлетний старец получил от Ватикана «духовно-прибыльный» 197 198 Работу эту он закончил за несколько дней до смерти. Вячеслав Иванов умер в Риме 16 июля 1949 г. в три часа дня.
Давно то было: о судьбе своего пятилетнего Вячеслава под Новый Год мать гадала по Псалтири.
О. Дешарт
Рим, 9 мая 1970 г.
Примечания
— «О Вячеславе Иванове и его «Свете Вечернем» (Заметки из критического Дневника).» — «Новый Журнал». Кн. 77. Сентябрь 1964. Нью-Йорк. Стр. 74-94. Приведенные слова на стр. 94.
177. Андрей Яковлевич Белобородов родился в Туле 16 декабря 1886 г. По отделу архитектуры он блестяще кончил курс в Петербургской Императорской Академии Художеств с высшим отличием —«поездки в Рим». Но то был 1915-ый год, шла война, поездка оказалась мечтой. В России молодой архитектор, еще до окончания Академии, получал ответственные заказы. Он строил дом Бобринских на Неве, принимал участие в отделке парадного зала Аничковского дворца, а главное: — ему было всецело поручено перестроить целый корпус старого дворца Юсуповых в Петербурге. Особое внимание хозяина, кн. Ф. Юсупова было обращено на погреб для угля, превращенный в огромную подземную столовую с примыкающим к ней роскошным «кабинетом». 16 декабря 1916 г. Юсупов настоятельно попросил архитектора, чтобы столовая была закончена к вечеру этого дня. К полуночи все было готово. Белобородое не знал, что ранним утром 17 дек. в этой комнате будет убит Распутин. (Интересные воспоминания А. Белобородова появились в «Новом Журнале». Кн. 70. Дек. 1962 г. Нью-Йорк.) Наконец, в 1921 г. А. Б. начинает свою деятельность заграницей. Не имея возможности, как иностранец, свободно работать в области архитектуры (он все же построил замок Caulaincourt во Франции и виллу Сандоза в Риме), он совершенствуется как живописец, пишет портреты городков к вилл Италии, имеет громадный успех в разных странах. J. L. Vaudoyer и Henri de Régnier сравнивают его с Каналетто и Пиранезе. Но особенность его творчества в том, что оно являет собою встречу, симбиоз Петербурга с Римом и Венецией. Общая любовь к Италии сблизила его с В. И. Они познакомились в 1925 г. После возвращения в Рим В. И., куда и А. Б. окончательно переселился в 1934 г., они часто бывали друг у друга и вели долгие, интересные беседы на темы художественного творчества и синтеза искусств, В. И. любил произведения своего друга. А. Б. умер в Риме в феврале 1965 г. Картины А. Б. хранятся в Музеях и частных коллекциях Америки, разных стран Европы и в «Русском Музее» Ленинграда.
178. В пятидесятых годах вокруг авентинского жилища В. И. со всех сторон понастроились дома, и от чудесного вида не осталось почти ничего. Скрылись — и купол св. Петра, и обелиск Тутмеса. Но случилось это после ухода В. И. из жизни.
179. В Баку В. И. все еще склонялся к заглавию «Арион» для своей новой книги лирики (см. М. Альтман «Беседы с В. И.», стр. 313), хотя он уже до того, в Москве подумывал о другом наименовании —«Чистилище».
180. «Свет Вечерний» Oxford, at the Clarendon Press. 1962.
182. «Мысли о Поэзии»—«Новый Журнал». Кн. 69. Сентябрь 1962 г. Нью-Йорк.
183. «О новейших теоретических исканиях в области художественного слова». —«Научные известия» 2. Москва 1922.
185. Венделин Яворка род. в Словакии 15 окт. 1882 г. Стал священником в 1915 г. Был ректором Русской Католической Семинарии от 1929 до 1934 г. В самом конце июня 1941 г. он передал В. И. заказ на писание Введений и комментарий к Деяниям и Посланиям Апостольским и к Апокалипсису. Передача заказа была последней встречей Яворка с В. И. Яворка вскоре уехал из Рима. Священником Яворка бывал в Шанхае, Харбине и Украине. При Сталине его заключили в концлагерь. Освобожден он был после смерти Сталина. Тогда он вернулся на родину, где работал и откуда не уезжал до смерти, наступившей 24 марта 1966 г.
187. «Мысли о Поэзии». Стр. 77.
«Ferrea Turris» были написаны в Риме, 20 июля 1937 г. Вошли в «Свет Вечерний».
189. В. И. решил, что роман будет состоять из двенадцати книг. Книги — из неравного числа глав. («книги» и «главы» следует понимать в средневековом смысле этих слов).
190. Ephrem de Brunier (отец Эфрем) род. во Франции, в Вендоме (Vendôme) 22 февраля 1873 г. После пострижения в монахи он удалился в бенедиктинский монастырь — знаменитый Maredsous. В 1912 г. его вызывают в Рим, где он становится «духовным отцом» в греческой Семинарии при монастыре бенедиктинцев. В 1913 г. отец Эфрем уезжает из Вечного Города, но через шесть лет, в 1919 г. возвращается туда, в тот же монастырь, на ту же должность. Рим он не покидает до самой смерти; но с В. И. встречи в 1928 г. были последними. Когда в 1929 г., после лета, проведенного в Швейцарии, В. И. приехал в Рим осенью, он узнал, что отец Эфрем незадолго до того скончался и похоронен в могиле бенедиктинского монастыря на Верано. Через двадцать лет, по просьбе монахов-бенедиктинцев в ту же их могилу было положено тело умершего в июле 1949 года В. И.
«Моление св. Вячеславу» было написано в Сочи 4 марта 1917 г. Четвертое марта — день св. Вячеслава. В день этот 1866 г. шестнадцатидневного Вячеслава крестили в церкви св. Георгия. («Я у Георгия крещен» —«Младенчество», XVII). «Моление св. Вячеславу» вошло в статью «Духовный лик славянства». Статья эта является воспроизведением речи, произнесенной В. И. на публичном совещании славянских организаций 15 окт. 1917 г. в Москве. Она завершает сборник статей — «Родное и Вселенское». Москва 1918. Изд. Лемана и Сахарова). Стихотворение — на стр. 204.
«Друг» — это Карл Мут (Karl Muth), издатель журнала «Hochiand».
193. Письмо к Муту появилось в печати под заглавием — «Ein Echo» в журнале «Mesa» Autumn 1946; New York.
194. Статья «Мысли о Поэзии» — «Новый Журнал» кн. 69, стр. 89-90. Статья была написана в 1938 г. В 1943 г. В. И. ее дополнил и уточнил. «Н. Ж.» опубликовал последний окончательный текст. Но, приведенные (на стр. 224-ой Введения) определения В. И. сформулировал в 1938 г. и ни одного слова в тексте том не изменил.
195. Venceslao Ivanov «Forma formans e forma formata». — «L'Estetica e la poetica in Russia». A cura di Ettore Lo Gatto. Firenze 1947. Sansoni».
«Lermontov.» — «I protagonisti della letteratura russa». A cura di Ettore Lo Gatto. Milano. Bompiani 1958. Dal XVIII al XX sec. Обе статьи («форма форманс и форма формата» и «Лермонтов») были написаны по заказу Этторе Ло Гатто. О проф. Этторе Ло Гатто см. том. III этого издания.
197. О «духовной прибыльности» говорил св. Серафим в «Беседе с Мотовиловым»: — «В стяжании Духа Божия и состоит истинная цель нашей жизни христианской (...) Стяжание все равно что приобретение (...) Ведь вы разумеете, что значит стяжание денег. Так все равно и стяжание Духа Божия (...) Стяжание Духа Божия есть тоже капитал, но только благодатный и вечный...»
198. Псалтирь (на славянском и русском языках) Рим. Ватиканская Типография. 1950.