* * *
«Л ее вновь увидел, вырвавшись из круга ее мук — агонию раздвоения души, не узнающей себя в своих внутренних противоречиях и яростно, в отчаяньи борющейся сама против себя самой». Так, содрогаясь, думал о своей родине В. И., когда он оказался стоящим на верной, не взрывчивой почве. Он огляделся: вокруг него мир — равнодушный и надменный, издевающийся над мрачными предвестиями, самонадеянный, пресыщенный; вокруг него люди изысканные и извращенные, но духовно примитивные невегласы, готовые все испытать и сочетать при условии, чтобы слова и поступки их не имели никакой действенной силы, инициативной, и ни к чему бы их не обязывали. И вдруг ему стало очевидно, что эта духовная тупость перекликается в какой-то полярной бесовской сопряженности с революционным неистовством. Его охватила гнетущая тоска. И Россия предстала перед ним страшнее чем раньше, когда он был включен в круг ее пыток. Но, всматриваясь в ее страшный образ, он увидел, что чрез искаженное болью лицо явственно проступает другой ее — строгий, смиренный, светлый лик.
В Риме 1924 г. В. И. понял: между двумя волями нет средних позиций. Все сводится к трагической диаде: δίχα πάντα διέσχισται «Пришел час, когда должно решить идешь ли ты за или против Того, Кто есть единственный предмет ненависти апостолов Ненависти. Пусть каждый выбирает один из двух воюющих Градов». 153
В Риме не было слышно похвальбы обезбоженного мира, мира, в котором В. И. было больно дышать. Но вот именно там и тогда чувство «вселенской разлуки» стало острее и болезненнее чем когда бы то ни было раньше. Разделение Церквей как аспектов одной Церкви — праведно. Враждебное разделение их — недопустимо. Взаимоотрицание и взаимопоругание христианских вероисповеданий отнюдь не похоже на живое своеобразие ангельских ликов семи Иоанновых Церквей. Ненависть и проклятия в области духовной, да еще внутри самой Церкви Христовой, становились для В. И. невыносимыми.
Думою и сердцем он все чаще и чаще возвращался ко времени своего общения с Владимиром Соловьевым, который за четверть века до того «утвердил» Лидию и его «в церковном послушаньи русском», и с той поры тихо, медленно, неизменно вел его к соединению со «Церковью Вселенской».
............... Он угас;
Но все рука его святая,
И смертию не отнятая,
Вела, благословляя, нас.
(Свет Вечерний)
Соборность не только задание, она есть условие sine qua non истинной церковной жизни. Каждая отдельная христианская Церковь должна быть ликом своеобычным Церкви единой. «Да будут едино, как Мы едино» (Иоан. 17. 22). И чудится поэту, что он слышит упрек Спутника по дороге в Эммаус: «О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать...» (Лука 24. 25).
В 1926 г., в день св. Вячеслава в России (4/17 марта) — В. И. пред алтарем св. Вячеслава в Римском Соборе св. Петра прочел формулу присоединения к католической Церкви (не обычную, а особую, составленную Владимиром Соловьевым) и затем в капелле над могилою Апостола, отстояв церковнославянскую обедню, причастился по-православному под двумя видами. На душе было спокойно и радостно: он «в первый раз почувствовал себя православным в полном смысле этого слова», в первый раз задышал полною грудью, обоими легкими; ему уже давно, задолго до той поры казалось, что он лишен одного легкого и задыхается. Соединяя в своем лице православие с католичеством, он не сомневался, что исполняет не только свой личный долг, но и долг своей родины, послушествуя назревшей, хотя и неосознанной, тайной воле народа своего к Единению. 154
Он знал, что его будут порицать, что будут возмущаться, но это его не смущало.
Пред святыней инославной
Сердце гордое смирилось,
Церкви целой, полнославной
Предвареньем озарилось...
То не гул волны хвалы некой, —
Слышу гам: «Попал ты в лапы
В невода святого папы».
(Свет Вечерний)
Он знал, что его не поймут; он был спокоен.
Еще в 1925 г., жалуясь в частном письме к другу на горесть и тоску при виде духовной разрухи мира, В. И. говорил, что «ближе всех душе блаженный Августин» и, что он чувствует благотворное влияние этого святого на свою судьбу. Неожиданно осенью 1926 г. он получил приглашение переехать в Павию, в тот именно город, где покоится (в знаменитой, по своему художественному совершенству, гробнице) тело блаженного Августина. Стариннейший итальянский Университет Павии поручил В. И. чтение лекций по русской литературе, а тамошнее университетское Almo Collegio di S. Carlo Borromeo предоставило ему роскошное помещение и полное содержание в своем прекрасном палаццо чинквеченто с тем, чтобы он преподавал новые и древние языки студенческой элите и помогал пишущим докторские работы студентам беседами и справками по филологии, истории и литературе. 155
Там, в полу монастырском уединении, В. И. пересматривал, проверял, переоценивал духовное наследие и культурные достижения человечества. Он с наслаждением перечитывал творения Отцов Церкви. В течение некоторого времени он столь пристально всматривался и проникновенно вдумывался, вчувствовался во дни и труды св. Иеронима, что вообразил, почувствовал себя монахом третьего столетия, которого, как Иеронима, осуждают Ангелы за чрезмерную страсть к древним писаниям: «Ты не христианин; где твой клад, там и твое сердце». То было в январе 1927 года. В. И. пишет свою «Палинодию».
И твой гиметский мед ужель меня пресытил?
Из рощи миртовой кто твой кумир похитил,
Иль в вещем ужасе я сам его разбил?
Ужели я тебя, Эллада, разлюбил?
И слышит он идущий
... с неба зов:
«Покинь, служитель, храм украшенный бесов!»
И я бежал, и ем в предгорьях Фиваиды
Молчанья дикий мед и жесткие акриды.
(Свет Вечерний)
«Палинодия» отнюдь не свидетельствует об каком-то отречении от Эллады. Она есть эхо, которое «родит поэт», поэтическое самоотожествление с душевной драмой св. Иеронима и — с другой стороны — она является в процессе размышлений о гуманизме диалектической антитезой, за которою непосредственно следует безусловное утверждение гуманизма как «Docta Pietas». Ведь первые христианские философы далеко не все и не всегда отвергали древнюю мудрость. Так св. Юстин, умученный в 165 г., учил, что все прекрасное и подлинно разумное в античных письменах становится достоянием христианства. Светом своим христианство озаряет и выявляет право узренное, но не сумевшее сказаться; оно хранит каждую йоту истинно духовного и делает его приобретением навсегда. «... всех приведу к Себе», говорит Иисус народу (Иоан. 12. 32). «Вселенский анамнезис во Христе — вот цель гуманистической христианской культуры». 156
* * *
Келейное уединение В. И. в роскошном палаццо ренессанса нередко нарушалось посещениями французских, итальянских, немецких поэтов, писателей, философов различных тол ков. К «русскому поэту-мудрецу» в маленькую Павию со всех сторон стекались для бесед видные представители духовной культуры того времени. Бывали встречи душевно и духовно важные и научно плодотворные. Как-то раз нагрянул Бенедетто Кроче в сопровождении нескольких своих последователей; неожиданно образовался целый диспут на религиозно-философские темы. 157 Наезжали создатели и главные редакторы важных журналов, просили, требовали статей. В периодической печати разных стран появлялись статьи В. И., им самим написанные на соответственных языках. (В. И. всегда обдумывал свои этюды на тех языках, на которых писал. Потому нет не только их русских текстов, но нет ни черновиков, ни набросков, ни заметок.) По русски В. И. в ту пору писал, но ничего не печатал. По немецки в Германии была опубликована его книга о Достоевском. 158
Осенью 1933 г. В. И. получил от Алексея Михайловича Дмитриевского письмо, сообщавшее о смерти Дарьи Михайловны. Она умерла в Харькове 22 июля 1933 г. После развода и прощания в Москве в 1895 г. В. И. со своею первою женой никогда не встречался: Дарья Михайловна следовала категорическому требованью своей матери, воспрещавшей свидания с Вячеславом. Но запрет такой не распространялся на ее дочку Александру. Дарье Михайловне очень хотелось, чтобы Сашенька ее сблизилась со своим знаменитым отцом. И после кончины строгой мамаши (при жизни ее Д. М. все же не решалась о том заговорить) она послала Сашу в Петербург на «башню». После тихой, провинциальной жизни в Харькове Александра в доме отца своего чувствовала себя чужой и неприкаянной. В. И. помнил ее веселой пятилетней девочкой, прелестно болтавшей по итальянски; в приехавшей к нему испуганной, молчаливой, до болезненности застенчивой девушке он никак не мог узнать прежнего милого ребенка. Он был ласков, но, вопреки всей своей светскости, он совершенно не знал что с нею делать и о чем разговаривать. Возрастом года на три старше Веры, по умственному развитию своему Саша оказалась далеко не на ее уровне и сдружилась со своей «маленькой» полусестрой — Лидией. Они вместе гуляли, но Саша была ко всему равнодушна; она даже не заметила великолепия и красоты Петербурга. Лидии, при всем ее богатом воображении и всей ее заразительной шаловливости не удалось расшевелить и оживить Сашу. Она казалась забитой, истощенной, чего нельзя было объяснить обстоятельствами ее жизни и характером ее воспитания. Ведь она росла единственным, обожаемым ребенком в доме Дмитриевских, и ее наперебой лелеяли мать, бабушка и дядя. Возможно, что недоразвитость Саши была симптомом наследственной в семье Дмитриевских шизофрении. Еще до Октябрьской революции Александра умерла от мозгового заболевания.
особенно после переезда его в Павию Д. М. стала писать часто, и В. И. ей аккуратно отвечал. Она забрасывала его и Лидию массой, довольно бестолковых поручений, которые ими по возможности исполнялись. На письмо Алексея Михайловича В. И. откликнулся незамедлительно. В ответ он получил некоторые из своих юношеских стихов и писем, хранившихся у Дмитриевских. Вскоре скончался и Алексей Михайлович.
Вины своей перед Дарьей Михайловной В. И. себе никогда не прощал: «Я с Дмитриевской развелся, это было очень сурово и жестоко, но я тогда, видите ли, был ницшеанцем... Теперь я это воспринимаю как убийство, ибо жизнь Дмитриевской оказалась совершенно разбитой.» Так корил себя В. И. в Баку, в начале 1921 г., когда он был поглощен и оглушен недавней смертью Веры и, когда Д. М., не желая изменить свою жизнь (имея на то полную возможность) благополучно пребывала в своей среде, окруженная как в юности заботами матери и брата. Слова В. И. о «вине» записал ученик, с которым он часто и подолгу беседовал на разные научные и личные темы. 159 И в том-же разговоре В. И. предваряет свое самообличение откровенным сообщением о своем отношении к Дарье Михайловне до венчания, отношении, вскрывающем полную несостоятельность того брака: «В первый раз я женился в Москве, когда мне было двадцать лет и три месяца, на Дмитриевской. Я тогда души не чаял в ее брате. И, может быть, не люби я так брата, не женился бы на его сестре.»
Вопреки тому, что развод никаких трагических событий за собою не повлек, В. И. все же о «вине» своей говорил не только тому ученику, но многим друзьям и до и после тех бакинских бесед. По-видимому — неотвязное чувство вины вызывалось не эмпирическим фактом расхождения супругов, а чем-то другим, «что пало в недра духа», — чем-то инобытийным, что подымалось порою из тех недр на периферию сознания.
* * *
В детстве Вячеслав особенно любил и с волнением до слез слушал сказки о спящей красавице, заколдованной розе, о деве прекрасной, «в чьих-то чарах пленной», и о женихе ее, царевиче, который отыскивает свою суженую, узнает ее и спасает. В отрочестве и в юности Вячеслав читал романы Достоевского по мере того как они выходили в свет. (Ведь мать его не признавала существование недетских книг). Его поразила, глубоко и на всю жизнь, песенка Хромоножки:
Я останусь в своей келейке:
Уж я стану жить, спасатися,
За тебя Богу молитися.
Поразила его нежность этой женской души. Марья Тимофеевна молится не о счастье своем с возлюбленным, а об его душе, и терпеливо ждет его, тоскуя и спасаясь — ради его спасения. 160 σταυρός — крест), изменяет Христу, предается Сатане, но изменяет и ему, изменяет «бесам»; не имея воли стать Иваном-царевичем, он не желает сделаться и лже-царевичем, изменяет всем и всему и вешается, как Иуда. Изменник — он губит всех женщин, которые устремляются к нему как к суженому. Только верный, «чистый сердцем» жених может хранить и спасать порученную ему душу. Так Алеша Карамазов излечивает свою невесту Лизу. И Вячеславу чудилось, что ему поручена какая-то женская душа, он клялся хранить ее, мечтал стать рыцарем, спасителем любимой, суженой...
Когда под напором внешних семейных требований, Вячеслав решился на брак с Дарьей Дмитриевской, он внутренне, для себя оправдывал и объяснял такое решение вовлечением своей встречи с Дарьей в круг своих тогдашних любимых дум о спасаемой, зачарованной душе. Дашенька стала представляться ему не просто милой, хорошенькой девушкой, но «ангелом чистоты», душой, которую ему поручено хранить и которая, коли он ее покинет, достанется кому-нибудь другому, и этот другой ее обидит и осквернит. И угроза опороченья его ужасала. Конечно, во всем этом было много воображаемого, надуманного, никак действительности не соответствующего: мысль о спасении души светлым женихом была Дашеньке существенно чужда; ни о чем подобном она никогда не думала и не гадала. Но, самому-то Вячеславу во время тех сомнений и решений не минуло еще и двадцати лет, и он во многом был еще совершенный ребенок.
Как бы то ни было: между биографическим событием романа с Дарьей и глубинным строем тогдашних размышлений Вячеслава установилась и сохранилась крепкая ассоциативная связь. И как брак тогдашний оказался сопряженным с идеей о спасаемой душе, так впоследствии случившийся развод ассоциировался с мыслию о роковой измене — Ставрогина, Фауста?... И когда в разные периоды жизни В. И. думал о далекой Дарье, тогда «из глубоких омутов души» его «всплывали глухо печальные звоны», несоразмерно усиливавшие сердечное звучанье раскаянья и вины. Ничьей души В. И. в жизни своей не загубил. А выбери он тогда, когда стоял на перекрестке двух дорог, не тот путь, по которому пошел, хоть и считал его безумным и демоническим — он погубил бы свою суженую, которой грозила реальная опасность гибели и которая ринулась к нему в надежде спасения.
* * *
Религия в смысле душевного события «родилась из 'ты', которое человек сказал в себе тому, кого ощутил внутри себя сущим, будь то временный гость или пребывающий владыка.» Историк, конечно, знает изначальность внутреннего переживания в происхождении религии, но: «Доколе человек называл 'ты' существа вне его 'я' сущие, religio могла быть только в смысле боязливой почтительности по отношению к окружающим человека духам и осторожной 'оглядки' на их скрытое присутствие.» Экстаз есть раскрытие антиномии личности. Создается внутренний опыт, раскалыванья нашего единого я на сферы «я» и «ты».
«Переживания экстатического порядка суть переживания женственной части нашего я призывающей Диониса.» Духовный стимул, побуждающий Психею к высвобождению, к угашению мужественных энергий, может иметь такую напряженность, что она жертвенно умерщвляет мужское я, «внутренне воспроизводя собою тип Мэнады — жрицы и мужеубийцы. Такова природа экстаза или 'выхождения из себя'», которое «в психологическом феномене являет снятие и упразднение граней личного сознания.»
Освобожденная Психея блуждает, ищет лучей духа, исходящих из нашего божественного центра, имя которому в учении браманов — Атман и «Сам», в христианской мистике — Небо и Отец в Небе. «Но эти духовные лучи реализуются для Психеи в ипостаси богосыновства (...) И на зовы Психеи-Мэнады мужское я как бы воскресает из смертного сна и облекается в светлое видение Сына, — если его умопостигаемое самоопределение есть в своей сущности тяготение к 'светлейшему солнца' и сверхличному средоточию личного бытия, если его последняя сокровенная воля in potentia, — не его воля, но воля Отца.» Тогда Психея узнает своего Жениха воскресшего и преображенного; она сливается с ним; и восстановляется тогда единство личности, но личность восстановленная «очищена» и «освящена», как говорили древние.
Но мужескому началу в личности предоставлен выбор между богопротивлением и осуществляющимся богосыновством. В случае демонического самоопределения нашей умопостигаемой воли Психея оказывается плененной чарами злых сил, ими «одержимой»; она безумствует, и пагубно ее «неправое безумие».
«Отвращение от сверхличного начала уклоняет волю мужеского я » Она может бежать от него, на него напасть или им соблазниться. Психея соблазнившаяся «повторяет в своем переживании миф о Еве и Змии»; она замыкается и удаляется от вселенского начала.
Так писал В. И. в статье «Ты Еси» 161, появившейся весною 1907 г., последней при жизни Лидии и ею особенно любимой. До тех пор он воспевал состояния «восторга и исступления» в лирической поэзии, изучал формы античного оргиазма в научных работах; в essai 1907 г. он пытается раскрыть и показать внутреннюю жизнь личности, сложное взаимоотношение ее различных начал, экстаз как «правое» и «неправое» безумие, как спасение и гибель Психеи.
Участь Психеи, — песнь и кошмар, — продолжает волновать поэта. Среди стихотворений «Нежной Тайны» есть одно, будто чуждое духу других пьес:
Я помню сон,
Всех вестников верней:
Посол чистилища, он в ней —
Как похоронный звон.
Он идет, крадется, «к покинутой, в убогий дом», стучится.
Таит дыхание, дрожа...
Так отсветы ножа
И тень убийцы сторожа,
Мы притаимся вдруг.
«смертельным ужасом пьяна, вперив в убийцу взор»
Есть, Фауст, казнь:
В очах возлюбленной прочесть
Не гнев, не суд, не месть, —
Но чуждый блеск — безумья весть —
Он ее крестит, молит о прощении. Она далекая, чужая ничего не понимает:
Застылая слеза
Пустые стеклянит глаза...
Глядит. Молчит. Глядит...
— запись действительно бывшего сна. В. И. проснулся, содрогаясь: в сонном видении он заглянул в бездну ужаса, своего ужаса. Образы те относились к архетипу Психеи (как сказала бы современная психология), Психеи заколдованной, безумной.
За несколько месяцев до первой мировой войны, в предчувствии грядущих роковых событий, задумавшись о судьбах своей родины, В. И. вспоминает, к тому же архетипу восходящий миф в «Бесах» Достоевского: 162 «Николай Ставрогин — отрицательный русский Фауст, отрицательный потому, что в нем угасла любовь, и с нею угасло то неустанное стремление, которое спасает Фауста (...) Отношение между Гретхен и Mater Gloriosa то же, что отношение между Хромоножкою и Богоматерью. Ужас Хромоножки при появлении Ставрогина в ее комнате предначертан в сцене безумия Маргариты в тюрьме.» Песнь Хромоножки — «песнь русской Души, таинственный смысл ее сокровенного келейничества».
«Достоевский хотел показать в 'Бесах', как Вечная Женственность в аспекте русской Души страдает от засилия и насильничества 'бесов', искони борющихся в народе с Христом за обладание мужественным началом народного сознания.» Женское начало сокровенного народного бытия, «Душа-Земля русская стенает и томится ожиданием окончательных решений суженого жениха своего, героя Христова и богоносца: пускай безумствует она в пленении и покинутости, но изменника и самозванца под личиною желанного и долгожданного всегда узнает, и обличит его и проклянет.»
Но долгожданного она не забывает, устремляется к нему в тоске, чувствует вину свою перед ним: «Молюсь я, бывало, молюсь, и все думаю про вину мою великую перед ним». Хромота юродивой духовидицы «знаменует ее тайную богоборческую вину». Она грешна «некими первородным грехом естества перед божественною Любовью».
что не нуждается в ее песне; он хочет использовать высшие силы нашего духа, святого святых нашего я, для своих магических целей:
Безумная Психея
Усталая от бега
Стучится у порога
И молит, ради Бога,
У вратарей — елея...
А он сидит в покоях подземельных с Другом; там горят семь свещников, полны елея... «А где твоя Психея?», — спрашивает на утро «в кущах сада» Друг:
Гляжу: под розой алой
И тлеет без елея разбитая лампада.
Второе стихотворение называется «Психея-Мстительница». Рассудок скудеет без песни и зовет Психею. Она жалуется: разучилась петь, стала блудницею, всюду ищет Его...
«Вот я пришла издалека
На зов унылый
— за Ним»... Глядит дика,
И дышит силой.
В руках лампада и кинжал...
«Мне друга выдай!
Довольно ты его держал
И стал двоим тюрьмой твой дом.
Но Смерть веду я:
Умрешь ты, мертвый; в Нем, живом,
Тебя найду я...»
Сверкнув кинжалом,
В тумане разлилась ночном
Мерцаньем малым. 163
В том-же 1915 г. В. И. написал трагедию «Прометей». 164 — трагедия действия. Под «действием» В. И. разумеет «решения и поступки характера зачинательного и воленалагательного». В противоположность творчеству, которое есть благое нисхождение из полноты, всякое действие несет в себе «внутреннее противоречие, — двусмысленность и самоотрицание действия, — а стало быть — и приятие, сознательное или бессознательное, его виновником вины и коры. Последняя, будучи, в качестве противодействия, в свою очередь действием, не только не восстановляет нарушенного равновесия, но и продолжает преемство тяжбы. Так плетется, звено за звеном, непрерывная цепь греха и возмездия.» Пробужденное нравственное сознание изобличает в действии неправду. «Слова, влагаемые Эсхиловым хором старцев в уста Агамемнона, стоящего на пороге рокового решения: «Что здесь не грех? Все — грех!» — заключают в себе целую философию действия: так, по крайней мере, философствует Трагедия. Но последняя изменила бы своей природе, если бы в то же время — и именно в силу противоречия, ею вскрытого, — не повелела человеку действовать.
Прометей значит Промыслитель. Он знает, что «единственным смягчением вины и муки действия служит бессознательность последнего: «'будь слеп, ковач, и глух'...» Но, Прометей — «мученик сознательности»; глаза его, «как бы лишенные век», чрезмерно зрячи. Решив похитить огонь, чтоб одарить им человека, он «препоясываясь к действию, заранее признает, принимает и волит его односторонним, насильственным, содержащим в себе отпадение от божественного всеединства.» И распрю с богами он начинает «расколом своей внутренней полноты». Он молит родительницу свою, «глубинную Правду», Фемиду:
.................. «Матерь, изведи
Жену на свет из самого меня...
Все женское душевного состава,
».
Так возникает женский двойник Прометея. Его воплощенная Психея. Чтоб слепить жену, пришлось призвать богов. Они работали все: Гефест изваял тело, Афина наставила разум, Киприда окружила прелестью; Оры убрали ее «в душистые цветы, Хариты — в злато». Она сама говорит:
«От всех дары взяла я — и Пандорой,
Владычицей даров, наречена.» 165
Но Прометей даже и взглядом нежным не удостоил прекрасную жену. Он хотел одного — хотел создать божественный человеческий род. А Пандора ему нужна была лишь как орудие для дерзкого действия. Она сетует:
Но не затем, чтоб б сладостном объятьи
Любовию смеситься телу с телом!
Прообраза искал во мне художник
Своим твореньям (пьет зеркальность душу!)
— так гласило эллинское сказание. А орфики учили, что Титаны растерзали младенца Диониса, напитались его плотью, и были за то испепелены огнем Зевса. Из пепла и дыма возникло человеческое племя. В. И. соединяет оба преданья:
Сама в перстах моих слагалась глина
В обличья стройные моих детей,
Когда сошел я в пахнущие гарью
Угодия, где прах Титанов тлел.
«дышал огонь Младенца». И люди получились полу-титанические, полу-дионисийские. Прометей не мог умножить в них небесного огня. Тогда он «иной огонь добыть промыслил — от небесных молний». И опять Прометей последовательно и безлюбо пользуется Пандорой для осуществления своих надежд:
На верх горы слепительной меня
Он возвести велел послушным стражам;
Сам с полым тирсом спрятался и ждал.
Закрыв глаза, лежала я, как жертва.
Привлечены, заклектали высоко
Олимпа хищники. Стремглав к добыче
Низринулись, когтьми дробя перун, —
Как будто рухнул семерной громадой
Он искры в тирс украл, меня-ж орлам
Оставил...
Прометей одарил род человеческий Зевсовым огнем. Но не был благодатен тот дар. Вытолкнув из себя «все женское душевного состава», оставшись только и «всецело мужем», Прометей отъединился, обособился; «а в каждом обособленном возникновении таится обращенное внутрь жало смерти». Промыслитель смерть приводит — не себе, а детям своим, — и приводит в преступнейшем ее виде: и убийство, и самоубийство. Знали о том три Эриннии, предвещали: «Сынам, — отец, — гроба...» И после первого убийства, братоубийства, обличают отца: «Убийца — ты...»
А Прометей?... Была ли им предвидена возможность такого ужаса? Ведь «Эринния, как наша совесть, никогда не говорит своему собеседнику, чего не знает издавна он сам.» Увидя бездыханные тела, люди начинают мятежиться: — «Мы умрем? — К чему рожденье?» Чем горячее, страстнее утверждают они жизнь, тем горше для них опыт смерти. В людях как в титанах осуществляется принцип индивидуации. Противоположение я — «метафизическая генеалогия человеческой воли, — ее темничности, безумия, алчности, убийственности и любви.» Первое насильственное действие человека стало толчком, приведшим в движение роковое колесо необходимости; ненавистное подчинение ей люди силятся преодолеть мятежным требованьем свободы, диким противодействием. «Первенцы губительной свободы», они «первины рока и зачинатели титанической трагедии, именуемой мировою историей. Прометей людям для борьбы с богами выковал мечи, молоты, щиты, стрелы, и стрелы отравил; а они находят лишь — цепи, цепи, цепи. «Титанизму свойственно бескрылое сознание принудительности, чувство внутреннего детерминизма, которое так непохоже на радость совпадения свободы с необходимостью, — эту божественную печать облагодатствованной души.»
Промыслителю изначала ведомо, что детьми своими он будет предан и распят. И все-же, он не только лепит их и оживляет, он дерзко и жертвенно похищает для них небесный огонь. В жертве своей для человека Прометей неизменен и целостен; «безусловно его саморасточение, самоопустошение, самоисчерпание, — 'истощение' (κένωσις), как выражали это понятие, говоря о тайне воплощения и искупления, наши старинные толковники священных словес эллинских.» Истощение Прометея было титаническим, не благодатным, не божественным. О божественном истощении знала мистическая община древних орфиков; в мифе — не всенародном, а эзотерическом, скрытом от непосвященных — говорит она о нисхождении в мир первородного сына Зевсова — Диониса.
............ Древле сына Зевс родил.
В начале было то; родилось время
С рожденьем сына; был иной тот Зевс.
И сладостно играл вселенной сын,
И в той игре звучало стройно небо.
А, когда Титаны растерзали Диониса, «насытились и пали пеплом дымным,» —
... сердце сына, бьющееся сердце,
Дыханию этого Дионисова сердца ищет приобщить человека Прометей. Меньшего не хочет. Ни вошедшие в людей частицы горящего на земле Диониса, ни украденный для человека с неба огонь — того дыхания возместить не могут. А тот, кого люди именуют Зевсом — не Кронос Предвечный. И потому: когда вещая Фемида, мать, требует от Прометея, чтобы он «первины огня земного» вознес к небу, он слушается гордо и мятежно: — «Не по сердцу твоему завет исполнит сын! Одинок мой замысл...» И жертву Прометей приносит без благоговения — кощунственную жертву.
Не за «чрезмерную любовь к людям», не за похищение огня разгневался Зевс 166: Океанида говорит Прометею:
.................... Предугадал Кронид,
Гефэстовых надежнее, скуют
С тобою в лад подъемлющие молот.
Вестям внемли: не гневается Зевс
За дар, тобой похищенный от молний.
Однако: хоть людям ведомый Зевс — только тень Сущего, он все же «воистину богоявление и энергия неизреченного, незримого Зевса. Сокровенный в недрах отчих Дионис — сердце Сущего — не захочет низойти к оскорбителям отчих икон, как бы мало сходства ни являли эти живые иконы с Тем, кого они должны знаменовать.» Отказывая подобиям и голосам Сущего — подлинным богоявлениям — в признании и благоговении, Прометей, «чтитель Сущего», обрекает себя на казнь.
Промыслитель знает: судьба человека ужасна. Действие «само кует свой плен», но он знает также, что первоначальная, правая воля «возрождается в другом действии, которое в свою очередь проходит тот же круг (...) Все преодолеваемое преодолевается в своей предельности. И пусть каждое новое преодоление будет новою виной, влекущей за собою свою кару: есть такая степень преодоления, которая вынуждает искупление.» И Прометей надеется, что дети его, в которых разгорится искра Диониса, что люди, его распинающие, в далеких далях времени — его спасут.
А Пандора? Извел Прометей из Тартара двух «глухонемых владык» — Бию (силу) и Кратоса (власть)
.............. им отдал деву
—
И пленницей безмужнюю держал.
А, когда украв искры небесного огня, Прометей покинул Пандору на вершине горы, она проснулась «в семье богов». Но проснулась одна душа. Тело ее «в красе застылой» осталось на горной вершине «в узах на снегу»; и стражи стерегут его, погруженные в глубокий сон.
Прометей — в подземелье, у жертвенника кует, кует, кует.
Окончен труд...
— что склеп глухой. Большое сердце —
Как чаша горечи... Дрема долит.
Тогда появляется Фемида, садится у жертвенника. Прометей бессознательно склоняет голову на колени матери. И видит он Пандору, ведомую в узах двумя темными демонами. Он зовет ее во сне:
Душа души моей сбрось эти цепи!
Приди ко мне! Я немощен их снять.
Что раздробился молот мой о звенья.
Не узнает меня...
Пандора, без тебя моя душа
Смертельною тоской затосковала.
Раскована Пандора. Жениху
Объятья простирает... Но жених —
Не ты, не ты!... Растет младенец, древле
Замученный... Стал юношей... Его
Когда тебя освободит...
...
О, почто сама
Обречена я быть Судьбою, боги!
И мать делает все, что может сделать для страдальца-сына: дает ему «пред казнью долговечной крепительный и легкий сон...»
Торжествующий Зевс решил к «надменным смертным» послать Пандору с дарами в дар... но с условьем... Гермес низводит ее на ту вершину, где лежало ее тело; она ожила, и стражи пробудились; «на узде железной привели теснинами подземными» ее к людям. Она предстала пред ними в цепях, которые держат два исполина, и стала, улыбаясь, высыпать в толпу из золотого ларца розы, весенние венки, драгоценные венцы, ожерелья, запястья и всякие уборы. Толпа ликует. Пандора бросает пригоршнями золотые кольца.
Дождь червонный вы ловите
На персты!
Эти блестки дождевые
Эти кольца роковые
Разделят вас
И сдвоят вас —
На четы.
— одни смущенные, другие счастливые. Только семь копьеносцев недвижно стоят в раздумьи. Пандора им:
С меня вы глаз не сводите, как будто
Кольцо такое каждому досталось,
Которому ответствует мое?...
Коль так хотите, юноши, — приблизьтесь,
Пусть семеро мне обрученных будет.
Семь юношей простирают острия своих копий вместо рук; Пандора на каждое острие надевает по кольцу. И юноши ей:
Пандора, помни: с острых этих копий
Заветные спадут не прежде кольца,
— любви и мести, —
Освободят, невольница, тебя.
Толпа требует признаний; и Пандора поверяет людям все о Прометее, о себе и о происхожденьи человека. И признается:
Рек Зевс-Кронид: «Скажи, о дева, людям:
Я дар вам от богов. Коль расковать
Владычицей навек
... Со мной царить над вами будут юность,
Беспечность, щедрость, нега и веселье,
А Власть и Сила охранять покой.
— коль с меня их снять
Дерзнете вы, — о братья, сестры, имя
Как назову? — другой закован будет»...
Толпа кричит: «Твой ворог, — твой мучитель, — Прометей! Где млат, клещи? — Скорей огня из кузниц!» Пандора толпу в ужасе останавливает: «Вас я во-время одуматься молю: Вы сердце разобьете мне с цепями. Отдайте Прометею
Меня в цепях! Жестокий, в погреба
...
Внемлите
Моей мольбе: спасите Прометея,
Меня-ж предайте мужу моему
И палачу!
Мне Прометей! Он — часть моей души.»
Но толпа неистовствует:
«Тебя одну в царицы мы хотим.
— Все чрез тебя добудем от богов
— Кратос нам милей и Бия,
Опекуны глухонемые правд,
Чем слишком дальновидный опекун,
На вечность отлагающий отчеты.
— Он нам бессмертье темное сулил
— бессмертный.
Пусть мы умрем, но пусть и он страдает,
Коль умереть не может. — Нам услада
В цепях узреть насильника свобод.
— Своей рукой свяжи его, Пандора!
—
Тебя одну в царицы мы хотим!»
Пандора прислушивается: — «Хотите — все ль?» Толпа предлагает опросить всех:
«............ — Пусть каждый скажет волю! —
Пандору кто царицей выбирает
Меть в землю, где кует ковач подземный!»
Земля покрывается щетиною вонзившихся стрел. В Пандоре просыпается Психея-Мстительница. Она издает торжествующий крик:
«А, Прометей! Я отмщена...
Пандорой пленной будешь ты висеть
Угрюмого Кавказа. Станет коршун,
Не горные орлы клевать.
Придет Пандора, станет у скалы
И посмеется над тобой, висящим,
А вы, о юноши, концом копья
Со мною обрученные, — что молча
Поодаль стали? Жаль вам Прометея?
Что-ж не послали в землю вы стрелы
Дабы над вами воцарилась я,
Не волей многих, но единогласным,
Соборным наречением горда?...
Приблизьтесь же, отважные питомцы
И ваши копья в грудь земли вонзите!»
Семь юношей вонзают семь копий в грудь Пандоры. Юноши эти — стражи огня подспудного жертвенника, на котором сам Прометей факелом первоубийцы Архата поджег смольные ветви, в знак неукротимой вольности и титанического восхождения. Обручение Пандоры с огнехранителями было обетом ее верности Прометею. И юноши знают, что переча ее мятежу и даже, пронзая копьями ее тело, они не нарушают, а исполняют ее подлинную волю.
И вот подле умирающей Пандоры появляется Прометей «с раскаленным клином железа в клещах». Он разбивает оковы и посылает юношей в подземелье к «вдовствующему огню». Кратос и Бия упавшими цепями связывают самого Титана. А Пандора зовет его, умирая: «О Прометей, возьми меня! Моя душа — твоя душа. Возьми же, Возлюбленный, назад живую душу! Тебя люблю единого!...» Кратос и Бия уводят скованного Прометея. Трагедия на этом кончается.
Кончается ли? В своих размышлениях о существе трагедии В. И. исходит «из мысли, облеченной в форму философемы лишь после Платона, но по своим корням гораздо старейшей Платона, — из мысли, что Аполлон есть начало единства, тогда как Дионис знаменует собою начало множественности (что и изображается в мифе, как страдание бога растерзанного).» Если символом единства является монада, то «символ разделения в единстве, как источника всякой множественности, был издавна подсказан учением пифагорейцев: это — двоица, или диада». Трагедия по своей природе, происхождению и имени есть искусство Дионисово, — «простое видоизменение дионисийского богослужебного обряда». Понятие диады предполагает первоначальное, коренное единство, в котором вскрывается внутренняя противоположность. Просто антагонистическое искусство, т. е. изображающее любую борьбу враждебных сил, не есть еще искусство диады. Так: борьба человека с силами природы может стать драматичной, но она не трагична.
«будет показать нам тезу и антитезу в воплощении. (...) Разрешение изображаемого процесса должно заключаться в 'снятии', или упразднении Диады. Поскольку последняя будет представлена живыми силами, воплощена в личностях, — упразднению подлежат, следовательно они сами: им надлежит совлечься себя самих, стать по существу иными, чем прежде, — или погибнуть.» 167
Согласно внутренней диалектике живые силы, личности, воплощающие диаду в трагедии В. И., обречены на гибель: Прометей, устремляясь к Дионису, сам себе преградил единственно возможный путь к нему. Сын Иапета, род которого не участвовал в растерзании Младенца, Промыслитель решил исправить дело Титанов: человеком
Вселенную украсить, взвеять к небу
Из искры Дионисовой пожар:
Не привлечет ли сердце Диониса
Из персти, желавшей ожить, возникло племя его надежд. «Ему не нужно было ни супруги, ни наложницы». Но «Дионис, — бог женщин по преимуществу, — дитя, ими лелеемое, их жених, демон, исполняющий их своим присутствием, вдохновением, могуществом, то блаженным, то мучительным безумием избытка, — предмет их жажды, восторгов, поклонения — и, наконец, их жертва.» 168 Прометей надеялся, что люди за него испытают экстаз и пропоют молитвы и песни, но требовал он от них богоборства, не указывая ни цели, ни тайны.
А Психея изгнанная тоскует в «безотзывной пустыне»; жизнь в ней теплится воспоминанием о том
С кем в разлуке сиротеешь и вянешь,
Кто единый на жизнь и на смерть нужен.
И вдруг — отклик. Не он, — толпа. На миг Пандора обманулась, обезумела неправо: все-же отклик. Обман увидела сама, и —заплатила смертью.
Но: — внутренняя диалектика «снятия» диады не однолинейна и не односмысленна. События «прозрачны» и прикрывают, открывая realiora. Расколовшиеся части ищут друг друга. Кенозис — по Пандоре. Она, умирая, зовет одного его. Смерть зиждительна. Страдание искупает. Трагедия показывает и другое «снятие» диады: — Оно — «огненная смерть в духе», совлечение самих себя, изменение до последних глубин.
Впервые это просвечиванье «реальнейшей» действительности сказывается в некоторой непоследовательности прагматической связи текущих событий. Зачем Зевс посылает Пандору в дар людям — «с условием». Ведь и без ее согласия на гибель Прометея, он титаном овладел, и знал, что овладеет. А поведение Пандоры отнюдь не соответствует его воле. И это он тоже заранее знал. На этот вопрос автор трагедии отвечает словами Пандоры. Она, прося толпу не освобождать ее, отдать в оковах Прометею, пророчит:
Вотще-ль он жребий царственный сулил
Наследникам небесного огня?
Я-ж в глубине горы пребуду с вами
В чем небеса откажут Прометею
Заложницы прекрасной ключарю?
Сам Дионис освободить меня
К вам низойдет. Сменит он огненосца
Автор трагедии в своем Предисловии к «Прометею» толкует эти слова Пандоры: «В глубине глубин, в сущности сущностей, есть Зевс абсолютный, извечный Отец единородного Сына. Тот, кого именуют люди Зевсом, — его собственное имя: Кронид, — только тень «Самого» и полномощный наместник над темным царством явлений. Личины предмирного Зевса меняются — и, когда суровый древний Крон обернулся Зевсом-Кронидом, люди говорят, что новый миродержец низложил своего ветхого родителя.»
Еслиб Пандора прокляла, предала, покинула навек Прометея, то навек обрекла бы она его на мученья. К людям ради освобождения Пандоры, уже освобожденной и раскованной народом, Дионису незачем было бы нисходить; и не стали бы говорить люди, что ветхий царь сменен новым владыкой вселенной. Вот для чего Зевсу нужно было добиться согласия Пандоры.
Но зачем, почему Дионис, отвергающий Прометея, пришел бы спасать его женское я, оставшееся верным Титану? Или Пандора не только — женский двойник Промыслителя? Автор трагедии отвечает и на этот вопрос: Извечная Дева Персефона, родив Диониса, уходит, как и отец младенца, премирный Зевс, в сокровенные глубины Сущего. На месте «Самого» появилась его личина; на месте Девы темным зеркалом зияет ее женский аспект, как матери грядущих явлений. Этот аспект — Душа Мира, изначальная Земля, Матерь Гея. Фемида также лишь обличье неисповедимой Девы как и изгнанница Пандора. «Но лики вечной Женственности ближе к своему девственному прообразу, нежели мужские отражения верховного Зевса к источнику их света, — бытийственнее и глубиннее. Они как-бы лишь глядятся в поток времени, сами же пребывают вневременными сущностями.» 169
«Corona» попросил его указать старую статью свою, которую он хотел бы опубликовать по немецки, В. И. выбрал небольшой этюд 1907 г. — «Ты Еси». Он решил статью перевести сам. В переводе он почти без изменений, почти целиком сохранил словесный и идейный состав, но уточнил формулировки и добавил к первоначальному тексту (в свободной немецкой передаче) свои стихи о Психее 1914/15 года в виде «Лирического Intermezzo».
Не успел он закончить работу над этой статьей как случайно прочел в книге «Prière et Poésie» своего любимого писателя Henri Bremond параболу под заглавием — «Animus et Anima». Парабола эта была написана поэтом Paul Claudel'ем зимою 1925 г. Она повествовала о неблагополучном супружестве между Animus и Anima, — рассудком и душой — и об их отношении к amant divin, которого В. И. называл Сам или Друг. В. И. был удивлен и обрадован: парабола представляла собою как-бы шутливый, остроумный пересказ его старой петербургской статьи, той самой, которую тогда переводил. Клодель, конечно, о той статье, написанной в России за восемнадцать лет до его параболы, ничего знать не мог. С В. И. они никогда не встречались. Впрочем, — совпадения такие не редкость в духовном мире. В. И. сослался на Клоделя, привел, принял его термины и назвал немецкую статью свою — «Anima». В 1934 г., старая, любимая статья Лидии Димитриевны появилась под этим новым заглавием в журнале «Corona». 170
* * *
В Павии В. И. прожил восемь лет. На каникулы уезжал либо куда-нибудь к морю, либо в Швейцарию, чаще всего в Рим. В 1934 г. Флорентийский Университет единогласно выбрал В. И. ординарным профессором на кафедру по славистике. В ожидании официального назначения, что представлялось простой формальностью, В. И. раннюю осень 1934 г. проводил в Риме. Вакации кончились, в университетах уже начались занятия, когда из Флоренции пришло сообщение о неожиданном отказе: министр просвещения постановление факультета отменил, потому что В. И. не был членом фашистской партии, принадлежность к которой тогда для новоизбираемого профессора являлась обязательной. Флорентийцы, конечно, знали этот закон, но полагали, что для такой знаменитости как В. И. правительство сделает исключение. Исключения не сделали. 171
мог себе позволить, не испрашивая разрешения властей, это — приглашать важного русского писателя и ученого в экзаменационные комиссии по промоции приватдоцентов. Прошло полтора года. От скитанья по чужим комнатам и маленьким пансионам В. И. начал заметно уставать Он решил снять квартиру и, наконец, начать жить семейно, домом. Нашлось, точно по волшебству, жилище на самом Капитолии с видом, даже и для Рима совершенно исключительным по красе и грандиозности. Ни дома того, ни улицы, ни вида давно уже нет. Улочка прижималась к левому фасаду Палаццо Консерватори и подымалась к Тарпейской скале, имя которой носила. Противоположная дворцу сторона улицы была застроена небольшими, старыми домами, возвышавшимися над обрывом, с улицы невидимым, срезавшим Капитолийский холм. С улицы — входная дверь в дом. Вестибюль в виде длинного, темного коридора. Направо — лестница в верхние этажи. В глубине коридора — квартира В. И. с семьею. Передняя (обуженное продолжение того же коридора), через маленькую комнату выход на балкончик, вернее крылечко в полтора квадратных метра величиною. И вдруг: прямо перед глазами Палатин с развалинами императорских дворцов, едва сквозящих сквозь густую зелень роскошных деревьев; наискось, налево внизу, далеко внизу Форум; за ним Колизей и весь Рим; а за церквами и башнями Вечного Города в одну сторону горы, в другую дали до моря.
С крылечка лестница спускалась в идиллический садик, окруженный старой стеною с прилипившейся к ней «пергола» винограда, тесно засаженный лилиями, розами и сказочно плодовитыми фруктовыми деревьями, музыкально оживленный старинным фонтанчиком, чьи вздымающиеся и падающие «журчливые» струи одни нарушали зачарованную тишину; в фонтанчике двигались вспыхивая золотые рыбки, по краям его ползали черепахи.
Зинаида Н. Гиппиус рассказала о «спокойной, счастливой жизни мудреца на Тарпейской скале». 172 (...) «Вот и волшебная лестница Капитолия... Обогнув Марка Аврелия, мы идем по узкой улочке, меж старых зданий. Мы уже на знаменитой скале (...) С крутой улочки в Дом, где живет Вячеслав Иванов, нет ни одной ступени. Но старые дома на Тарпейской скале с неожиданностями. Если через переднюю и крохотную столовую пройти в стеклянную дверь их балкончика, там — провал, и длиннейшая по наружной стене лестница: шаткая, коленчатая, со скверными ступенями, похожая на пожарную. Она ведет в темный, густой садик. Но пусть об этом садике скажет сам его хозяин-поэт, в стихотворении, только что написанном и посвященном постоянной своей сотруднице, помощнице в научных работах.» И далее Зинаида Гиппиус приводит стихи В. И. о «нагих мощах Рима» и о «Журчливом садике». 173
Скромные клетушки на виа ди Монте Тарпео отнюдь не походили на просторные покои Павийского дворца, где в оконной амбразуре комнаты В. И. умещались на трехаршинном отстоянии друг от друга, вдоль толщи стен, мощность которых была открыта проемом, — два письменных стола. Но в монументальном палаццо Борромео, где по традиции ректором был ученый прелат, царила полумонастырская тишина, время от времени прерываемая в помещении, занимаемом В. И., голосами дискутирующих важных посетителей. А на «скале», как стали звать капитолийское жилище В. И., гости толпились с утра до поздней ночи. Поток их сожители поэта с тру дом прерывали, чтобы дать хозяину покой и время для работы. В. И. невольно притягивал людей: у него бывали, как и в далекие годы, не только видные и невидные писатели, художники, ученые — к нему за советами по личным, интимным делам обращались самые разные люди всех возрастов, к нему за научными справками и для разрешения сомнений в различных областях духовной культуры и просодической техники устремлялись учащиеся университетов и семинарий.
имел пристрастие к международным конгрессам, и, часто выезжая для участия на них из Варшавы (в тамошнем Университете он занимал кафедру классической филологии), он, в какую бы страну, и в какой бы город ни был приглашен, всегда умудрялся найти время, чтоб заехать в свой любимый Рим. Из русских парижских гостей чаще всего бывали у В. И. Дмитрий Мережковский с Зинаидою Гиппиус. Путешествуя почти каждый год по Италии, они во время своих двух-трехнедельных пребываний в Риме, чуть не ежедневно посещали В. И. на Тарпейской скале. Особенно оживленными бывали редкие появления Бунина. У него как и у В. И. ум был игристый как шампанское, и, о чем бы ни шел разговор между ними, всем кругом становилось весело.
После двадцатилетнего пребывания на чужбине В. И. начал выступать в зарубежной периодической печати: по просьбе Бунакова (Фондаминского) он в 1936 г. дал в «Современные Записки» свои «Римские Сонеты», написанные в 1924 году. И с тех пор до осени 1939 г., когда издание журнала было прервано войной, в каждом почти № «Современных Записок» появлялись ранее неизданные стихи В. И. Гонорара В. И. просил ему не высылать, деньги откладывать для авторского издания того, что ему захочется на свой счет опубликовать. Так, 28 августа 1939 г. (в день св. Августина) вышла в Париже маленькая книжечка, оформленная по вкусу автора — мелопея «Человек».
Не прожил В. И. и месяца на Капитолийском холме как однажды пришел к нему человек, сразу восхитивший его совершенством своего облика, соединением чего-то воински-решительного, действенно-смелого и тихого, келейно-смиренного. Он казался явлением рыцаря-крестоносца. То был монах высокого роста с правильным чертами бледного лица. Скульптурность этих черт преизбыточно оживлялась большими, темными глазами, излучавшими внутреннее горение. Он представился: — «Филипп де Режис». 174 Хоть гость и хозяин встретились впервые, но сразу они почувствовали себя старыми друзьями. Отец Филипп предложил В. И. стать преподавателем славянского языка и читать лекции по отечественной литературе в «Русской Католической Семинарии», которой он состоял ректором. Для В. И. то была радость: Место — более чем скромное, но все-же что-то определенное и постоянное; а главное — работать с таким человеком! К началу следующего учебного 1936/7 года В. И. получил и от Pontificium Institutum Orientale — одного из Ватиканских университетов — предложение взять на себя ведение курса по изучению славянского языка. В Семинарии и в Институте он встречался с серьезными учеными в области теологии, философии и литургики, что было научно и духовно плодотворно; а многие из его талантливых, жертвенно-миссионерски настроенных учеников стали его молодыми друзьями.
Позднею весною 1938 г. В. И. был позван на частную аудиенцию к папе Пию XI. Случилось это потому, что в течение последних лет многие профессора и ученики Семинарии и Института зачитывались «Перепискою из двух Углов» и особенно добавочными к ней, письмами В. И. к Дю Босу и А. Пеллегрини («docta pietas»). Отцу Филиппу и отцу Иосифу Швейгелю, 175
Папа Пий XI, — человек непреклонной воли, решительный, порывистый, страстный, дерзостный и порою дерзкий, — в 1937 г., едва и не вполне оправившись после тяжелой, грозившей смертью болезни, продолжал по прежнему смело, воздейственно поступать и много работать. Пий XI принял В. И. без свидетелей в своем частном кабинете. На В. И. аудиенция та произвела большое впечатление. Он охотно об ней рассказывал. В. И. был поражен переменою во внешнем облике Пия XI, которого он в двадцатых годах за время своего римского пребывания, много раз видел перед алтарем и на общих приемах. С трудом отожествил В. И. крепкую, крупную, упругую фигуру тогдашнего Пия XI со светлым, хрупким, хрупким образом человека, который его, вошедшего в комнату, ласково звал, манил слабым движением руки. И была Рука, прежде загорелая, белой, и белым было, прежде смуглое лицо. И странно лицо и руки эти превосходили своей белизной папские белые одежды. Весь образ Римского патриарха стал нежным, тихим, духовно прозрачным. Но в течение аудиенции В. И. убедился, что этот новый, хрупкий Пий XI не утратил своей неколебимой воли и всегдашней готовности на опасный, ответственный шаг.
В конце долгой беседы папа сказал, что народы Запада и России вскоре подвергнутся тяжелым испытаниям, но затем наступят лучшие времена, прекратится противоестественный разрыв между церквами и осуществится вожделенное Единение. Тогда В. И. возразил, что русские теологи и мыслители много говорили и писали о соборности, что он сам всегда переживал и переживает церковное разделение как вселенское бедствие и как свой духовный ущерб, но, что он не надеется не только на соединение церквей, но и на их примирение в ближайшее, наше время, в наш век. Папа, такой отечески ласковый, вдруг возмутился, вспылил, воскликнул: «Вы сомневаетесь?! Такое сомнение неправедно; оно недопустимо. Я верю: Единение будет, будет!» И опять он стал тихим, прозрачным; сказал, улыбаясь: «А ведь Вы то сами не только теоретически утверждали необходимость единения, но и пошли по пути экуменизма». И, благословляя гостя, папа Пий XI вослед уходящему В. И. много раз повторял: «Credo, credo — верю, верю»...
Примечания
153. «Письмо к Дю Босу» Lettre à Charles Du Bos. «Correspondance d'un coin à l'autre». Paris 1931. P. 169: «Car l'heure est venue de se décider pour ou contre Celui qui est l'unique objet des haines des apôtres de la Haine. (..). Que chacun opte donc pour l'une ou l'autre des és en guerre».
154. Там-же — стр. 175 и 176.
155. Университетское Collegio это основал в 1564 г. San Carlo Borromeo. Здание построил Тебальдо Пеллегрини (1527-1596). В. И. был приглашен в Колледжио тогдашним ректором, человеком инициативным и изысканным, большой духовной культуры. Имя его—Don Leopoido Riboldh В. И. и Рибольди сразу стали друзьями. Но уже через год Дон Леопольда отказался от ректорства и переехал в Милан. Через несколько лет он вошел в орден доминиканцев под именем Джузеппе-Мария. По выполнении ряда ответственных поручений, он поселился в монастыре при Миланской церкви Santa Maria delle Grazie, где находится «Тайная Вечеря» Леонардо. После войны ревностно, упорно, плодотворно долгими годами Рибольди организовывал, администрировал работы по реконструкции и реставрации этого, бомбами разрушенного храма, одного из славнейших памятников Ренессанса. В монастыре Санта Мария делле Грацие Padre Giuseppe-Maria и скончался в день св. Доминика, 4-ого августа 1966 г.
156. «Docta Pietas» (Lettera ad Alessandro Pellegrini) — «II Convegno», Milano 1934. p. 323. О проф. Александре Пеллегрини см. примечания к тому III настоящего изд.
«Борромео» и о «диспуте» с Бенедетто Кроче появился в печати ряд «Воспоминаний». Из них наиболее интересны:
(1) глава в книге Tommaso Gallarati Scotti : «Interpretazioni e Memorie» — «Disputa al Borromeo.» Mondadori, Milano 1965 и (2) Cesare Angelini: «Venceslao Ivanov ai Borromeo.» в Corriere della Sera 9 мая 1966. Benedetto Croce (1866-1952)—большой итальянский философ. Как мыслитель он играл в Италии руководящую роль в течение всей первой половины XX века. На русский язык (и на все европейские языки) главные книги его были переведены вскоре по их появлении на его родине. Они, особенно его «Эстетика, как наука о выражении и общая лингвистика» «Estetica, corne scienza dell'espressione e linguistica generale» (1902), вызывали среди русской интеллигенции много споров и толков. Рьяный антифашист, Бенедетто Кроче был лидером либеральной партии и видным общественным деятелем.
158. Wjatscheslaw Iwanow. «Dostojewskij». Mohr. (Paul Siebeck). Tübingen 1932.
159. M. С. Альтман «Из бесед с поэтом В. И. Ивановым», (см. прим. к стр. 170). Стр. 311.
160. О песенке хромоножки В. И. не раз говорил и писал. В 1911 г. он прочел публичную лекцию в «Петербургском Литературном Обществе» — «Достоевский и Роман-трагедия», которая появилась в «Русской Мысли» за май-июнь того же года. В 1914 г. В. И. произнес речь в «Московском Религиозно-Философском Обществе» об «Основном мифе в романе «Бесы». Речь эта была напечатана в апрельской книге «Русской Мысли» в том же 1914 г. Обе статьи вошли в БМ, где на стр. 58-72 толкуется смысл этой песенки.
«Ты Еси» —«Золотое Руно». 1907. Vll-VIll-IX. Статья вошла в ПЗ.
162. Речь 1914 года, вышеупомянутая. См. прим. к стр. 178.
163. «Психея-Скиталица». Стихотворение написано 17 декабря 1914 г. Было впервые напечатано в «Русской Мысли» за 1916 г. в цикле «Мой Дом» под № 1. «Психея-Мстительница». Стихотворение было написано в ночь на 3-ее января 1915 г. в Москве. Было напечатано в том же цикле — «Мой Дом» под № 2. Оба стихотворения вошли в книгу лирики «Свет Вечерний».
164. «Прометей» (Трагедия). Трагедия эта была приготовлена к печати еще в 1915 г.; но появилась она лишь в 1919 г. Петербург. «Алконост». Для этого издания В. И. написал большое предисловие, всецело интерпретирующее трагедию.
165. О Пандоре, «кроме ее качества раздавательницы соблазнительных даров и кроме рассказа об участии многих богов в ее сотворении, древний мир ничего не знает». (В. И. из «Предисловия» к «Прометею». Стр. XIII.)
«Здесь автор трагедии, удаляясь от Эсхила, мятежный Титан которого прикован к скале Кавказа за «чрезмерное человеколюбие», побудившее его отдать людям украденный у богов огонь, — приближается к примитивной Гесиодовой версии, согласно коей похититель навлекает на себя небесный гнев не самим похищением, но коварным обманом при первом жертвоприношении, совершенном с помощью огня». («Прометей». Предисловие, стр. XIX).
167. «О существе трагедии». —«Труды и Дни» Изд. «Мусагет». Москва 1912. № 6. Статья вошла в БМ. (233-256). Цитата на стр. 239.
168. там же. Стр. 237.
169. «Прометей». Предисловие, стр. XVIII.
170. Anima — «Corona». Mai 1935. R. Oldenburg. München-Berlin. S. 373-389. В 1947 г. философ Семен Л. Франк перевел «Анима» для антологии по «новейшей русской религиозной мысли», которую он редактировал. Не зная русского оригинала стихов, напечатанных по-немецки. Франк опустил всё «Лирическое Intermezzo» с песнями Психеи. Антология вышла после смерти Франка (1950 г.) — С. Л. Франк «Из истории русской философской мысли конца 19-го и начала 20-го века». Антология. Стр. 181-191.
«Самопознание» Николай Бердяев пишет о В. И.: «Он был всем: консерватором и анархистом, националистом и коммунистом (?) Он стал фашистом в Италии...» (?) — Николай Бердяев. «Самопознание». Париж. Имка-Пресс. 1949, стр. 166. Следует проверять подобные сообщения.
172. Зинаида Гиппиус. «Поэт и Тарпейская Скала» (о Вяч. И. Иванове). Париж. «Иллюстрированная Россия» от 1 января 1938 г.
173. о «журчливом садике» см. стихотворение на стр. 200.
174. Филипп де Режис родился в Saint-Pierre-de-Mézoargues, близ Тараскона, 8 июня 1897 г. Верный традиции своей семьи (среди его предков был и поныне во Франции высокочтимый святой — иезуит Saint Jean François Régis) Филипп уже в 1914 г. решил стать иезуитом. В 1926 г. он был рукоположен во священники. Движимый жаждою сближения Церквей, он ревностно принимается за изучение русского языка. Через два года язык им был вполне усвоен, но в Россию поехать не удалось. В 1934 г. отца Филиппа назначают ректором Русской Католической Семинарии в Риме. Когда Муссолини заставил Италию вступить в войну, отец Филипп уехал во Францию, где, спасая евреев и не евреев от нацистов, пробыл до их падения. После войны его опять вызывают в Рим на прежнюю должность. В 1948 г. он уезжает в Южную Америку, объезжает ее города, строит церкви, устраивает приходы, пишет в разных журналах письма и статьи об экуменизме, всюду старается вносить согласие и мир. Он умер в Буенос Айресе 19 февраля 1955 г.
175. Отец Иосиф Швейгль — специалист по вопросам литургики. При Ватиканской типографии работал над оформлением книг Священного Писания, там издаваемых. Изредка посещал он В. И. на Монте Тарпео, но дружеские близкие отношения между ним и В. И. установились в сороковые года, когда В. И. писал введения и комментарии — сперва к Деяниям и Посланиям св. Апостолов и к Апокалипсису, потом — к Псалтирю, а отец Швейгль покорно и усердно приносил ему на дом все нужные книги. Австриец по рождению, рано вошедший в «Общество Иисуса», он избрал духовной родиной своей родину Отцов Восточной Церкви. Добросовестный эрудит, человек ученый, он был скромен и смиренен до неправдоподобия. Он родился в 1894 г. Скончался в 1964 г. в Бенедиктинском монастыре Гроттаферрата.