* * *
Верный своему обычаю теоретически осознавать то, что ему открылось в непосредственном опыте и удалось закрепить в образах, мифах и ритмах, В. И. пишет ряд статей, в которых как-бы комментирует свою мелопею — «Человек». Он видит в том, «что обычно зовут диалектикой исторического процесса — подобный спору Иова, диалог между Человеком и Тем, Кто вместе с образом Своим и подобием даровал ему Свое отчее Имя — Аз-Есмь, дабы земной носитель этого Имени, блудный сын, мог в годину возврата сказать Отцу: «Воистину ТЫ ЕСИ, и только потому есмь аз. Мой отрыв от Тебя опровергает само бытие мое... Имя, коим я себя именую, сжигает меня Твоим огнем. Ни отменить и истребить этого Имени, ни осуществить его я не могу... Пусть же Твое Имя, которым Ты знаменовал чело мое, будет... светом Отца на челе сына». 122 Но человек, соблазнившись, стал противопоставлять гордо и самовольно свое «аз-есмь» Творцу. Отец не перестает любить своего блудного сына. Перед лицом Бога человек — личность независимая. «Самостоянье человека — залог величия его». 123 Самостоятельного человека и хочет Бог. Еслиб не хотел, не заключил бы с ним свободного договора или завета. Богоборство предполагает веру в личного Бога и естественно принимает характер библейский: Иаков борется в ночи с Неведомым. Упорствуя в противлении своем Отцу, человек не перестает Его любить, порою ненавидя. Только с потерею любви противление становится дьявольским; человек теряет свой образ.
«Люцифер (Денница) и Ариман, — дух возмущения и дух растления, — вот два богоборствующие в мире начала, разноприродные, по мнению одних, — хотя и связанные между собою таинственными соотношениями, — или же, как настаивают, согласно сучением Церкви, другие, — два разных лица единой силы, действующей в «сынах противления», — ей же и имя одно: Сатана.» Но, отказавшись, отрекшись от бытия истинно сущего эти два лица «в противоположность божественным ипостасям, нераздельным и неслиянным, являют себя в разделении и взаимоотрицании». Но оторваться они друг от друга не могут, лишены самобытности и «принуждены искать своей сущности и с ужасом находить ее — каждое в своем противоположном, повторяя в себе бездну другого, как два наведенных одно на другое пустых зеркала».
В. И. указывает, что различение и наименование обоих начал есть наследие старинной гностической традиции Запада. Сами имена выдают синкретическое происхождение этой традиции: имя Аримана принесено, должно быть, манихействующими сектами; имя Люцифера взято из каббалистического предания. И В. И. предупреждает:
«Заговорили мы об этих обоих демонах, вовсе не затем, чтобы убеждать просвещенных современников в их реальном бытии. Их характеры столь ярко очерчены и представляемые ими идеи отпечатлелись в их обличиях столь определительно, что противопоставление и сравнение обоих «мироправителей тьмы века сего», по слову апостола, — представляется нам чрезвычайно плодотворным для опознания сил, становящихся в отношение противоборства к положительной религиозной идее.»
В человеке «Люцифер есть сила замыкающая, Ариман — разлагающая». Начало одинокой самостоятельности, своевольного самоутверждения в отъединении от «божественного всеединства» — Люцифер говорит людям «вы будете, как боги» и выполняет свое обещание тем, что человек, раздробленный на множество «как бы божеских» личных воль, вмещает в своем личном сознании все творение и даже самого Бога, вмещает — как идею. Но Люцифер обещает большее, обещает действие и власть реальную: «Ты тот, кто может сказать о себе подобно Богу — «аз-есмь»; итак державствуй над миром, одержи его и содержи в себе как Бог». Но когда человек, подобно Архимеду, потребовал пяди почвы, где бы он мог стать и утвердиться, чтобы двинуть рычагом своего божественного могущества, — искуситель исчез; себя же почувствовал человек висящим в пустоте содержимого им мыслимого мира.
И это мнимое обладание творением и самим Творцом, обладание химерическое, в мечте, внутри замкнутой личности вызывает тоску одиночного заключения, ужас пустыни и покинутости, сомнение в собственном бытии, даже до отчаянья. Этим отчаяньем пользуется «дух растления» Ариман, чтобы побудить человека к признанию — «аз-не-есмь».
Люцифер — страшный испытатель: многих душ жажду богоравного бытия раздразнил он фосфорическим сверканием своим. «Печальный демон сиял» Лермонтову «волшебно сладкой красотою», Великий Инквизитор видел в нем «могучего, страшного, умного духа». Человеческая культура только отчасти «крещена»; она созидается при могущественном содействии Люцифера; «через него мы бываем так красивы смелостью порыва, дерзостью самоутверждения, отвагою борьбы — и пусть даже несчастны, но и самим красивым страданием нашим так горделиво упоены».
Действие Люцифера «в онтологическом смысле для человека не губительно при условии постоянного движения, постоянного преодоления обретенных человеком форм, его самоутверждения новыми формами достойнейшего бытия». Но страшная угроза в том, что за Люцифером, «духом возмущения», по пятам следует «дух растления», губитель Ариман: он при малейшем ослаблении динамических энергий обращает действие Денницы в духовный яд, вызывающий распад люцифериански замкнутой личности.
Человек, чтобы преодолеть испытание, искушение, соблазн Люцифера-Денницы должен найти свое другое как точку опоры, должен действием любви найти свое «ты еси». Восходя по ступеням любви, он увидит, узнает Единого Возлюбленного и причастится от него истинному богосыновству». 124
Глубокая древность уже знала, что ΕΙ, начертанное на медных вратах Дельфийского святилища, значит — ЕСИ. Древняя душа обрела ЕСИ в колыбели религии. Следующая эпоха утратила это обретение, перестала понимать. «Любопытно, что самое простое и вместе самое духовное толкование (ΕΙ — ЕСИ) не казалось толкователям достаточно содержательным. Архаическая эпоха святила глагол «быть», относя его к бытию божественному; эпоха позднейшая уже не ощущает при этом слове прежнего благоговения, хотя философия, которая в ней возникает из секуляризации древнего, цельного знания, тотчас начинает рассуждать об истинно и мнимо сущем». 125
Другая надпись тут-же рядом — «Познай самого себя» — становится понятной в зависимости от слова ΕΙ. Сказав Богу «ТЫ ЕСИ», человек входит в разум истины и тогда, тогда впервые познает самого себя. Вот что означало соседство напутствий. Такова древняя мудрость. А мы? Нашим величайшим учителем о подлинном «ТЫ ЕСИ» был Тот, Кто начал проповедь Свою с призыва: «Перемените помыслы» μετανοεῖτε (Матф. 4. 17). «ОТЧЕ ЕСИ», сказал Сын — «Я и ОТЕЦ — ОДНО».
В какой-то час внутреннего замешательства и душевной смуты В. И., следуя семейному обычаю своей матери, гадал по Евангелью. Вышло:
«Никто не приходит к Отцу как только через Меня» (Иоан. 14. 6). Когда В. И. говорит про особенность апологетики Достоевского, заключающуюся в том, что любовь к Христу приводит к Богу, а вовсе не выводится из веры в Бога, то он рассказывает и о своем духовном пути: «За скрытое, трансцендентное бытие Бога ручается видимое земное бытие Христа».
* * *
Лишь тобою одолен
Своеволья и гордыни:
Твой посев в глухой крови,
Бог любви,
Розы вырастил в пустыне!
(Человек)
Любовь, поющая «ты еси» — одна способна заглушить «Песнь Разлуки». Сатана заинтересован во Вселенской Разлуке. Люцифер вызывает ее тем, что восстановляет всех против всех, замыкая каждого. Он возбуждает страсть к стяжанию, подстрекает к жадности и зависти; его орудие — ненависть. Ариман идет дальше: он посягает на самою любовь: он пытается погубить ее не ей противоположными вражескими силами зависти и ненависти, он ищет разложить ее изнутри, исказить, развратить. Его орудие — растление.
Из двух противоборствующих начал эмпедокловой космогонии не только νεῖκος (ненависть) питает и множит зло Вселенской Разлуки, но (и, пожалуй, в большей еще степени) — сама φιλία (единящее влечение) в своей болезненной немощи: принцип внутренней диссоциации отнюдь не сводится к одним разрушительным, губительным инстинктам, порождениям и следствиям бешеной и непрестанной борьбы отдельных индивидуумов и целых народов за свое существование против существования других; он вызывает еще и противоестественный, роковой раскол между бесчисленными существами, которые глухо зовут друг друга в слепом влечении, которые только и жаждут единения, и только в единении могли бы вполне воплотиться и осуществить, раскрыть таящиеся в них жизненные и творческие возможности.
Основная причина раздробленности мира заключается не столько в драматическом взаимоотталкиваньи ненавистного, сколько в трагической, существенно противоречивой, убийственной распре соприродного, друг друга восполняющего.
«Адаме!» — Мать-Земля стенает,
Освободитель, по тебе.
А человек не вспоминает,
В братоубийственной борьбе,
О целого единой цели...
И Солнце тонет в багреце;
И бродит мысль — не о конце ли? —
На бледном Каина лице.
(Человек)
— «Творящей Матери наследник», человек, коего откровения с надеждою ожидает вся тварь (Рим. 8. 19), человек, которого София вечная играя учила Премудрости (Притч. 8. 30-31) — неужто он все забыл и в беспамятстве безумствует?
О «первопамяти Бытия» шелестят цветы полей, шепчет море... На «башне» В. И. писал «Песни из Лабиринта», песни о воспоминаниях, в которых вспоминается то, чего не было в мимотекущих днях. Одна из песен называется — «Знаки».
Но все я той песни полн...
Мне снится лучей трепетанье,
Шептанье угаданных волн.
И там, в незримом просторе,
За мшистой оградой плит, —
Я чую, — на плиты море
Волной золотой пылит...
Чуть шепчет, — не шепчет, дышит,
И вспомнить, вспомнить велит, —
И знаки светом пишет,
И тайну родную сулит.
(Cor Ardens)
* * *
Быть значит быть вместе. «всяк — соперник всем, и делит всех раздор», он начинает мечтать о «Вселенской Общине». В период «башни», в предчувствии надвигающейся бури, он призывает к восстановлению руководящего, единящего хора греческой трагедии. В разгар мировой войны перед ним разверзлась «бездна ужасающая и сияющая»: Он начал догадываться, что все человечество — один человек. «Да будут все едино» (Иоан. 17. 21). В самом начале 1915 г. В. И. кончает свое первое стихотворение мелопеи «Человек» упоминанием космического Адама:
.......... ангела и зверя
И лики всех стихий навек
В себе замкнул, кто, лицемеря,
А в октябре 1916 г. он настаивает, обращаясь к Человеку:
Есть лишь Бог — и ты: вас двое.
Создан ты один Творцом.
Все небесное, земное —
В июле 1915 г., дописав «Два Града», В. И. ставит подзаголовок: «Венок сонетов из лирической трилогии 'Человек'.» Он считал поэму оконченной. Но, когда при виде хлынувшей «из подполья» душ людских, грязной, кровавой волны ненависти, злобы и зависти, В. И. радостно почувствовал как
Совершается Церковь, когда
Друг другу в глаза мы глядим —
он прибавляет к трилогии новую часть «Человек Един» и обращает в ΕΡΗΥΜΝΙΟΝ) поэмы стихи 1916 г. о вселенском Адаме. Стихи те, ненарочито вторившие первым строфам «Человека», сопрягают конец мелопеи с ее началом.
— «Человек Един», следует естественной потребности понять, осознать, истолковать представшие ему образы и мифы: он крестит свое непосредственное узрение «в ясном Иордане идей» — в эллинской речи — именем Монантропизм (μόνος ὁ ἄνθρωπος) и обстоятельно излагает свои раздумья о морфологии нового сознания и кризисе старого гуманизма. Он пишет статью — «Кручи». 126
Страшен чорт, когда он грубо действует как «сила противления»; еще страшнее он, когда выступает в роли поддакивателя. Теза Божьего «Аз-Есмь» и антитеза человеческого «аз-есмь» объединяются синтетически «Все три вершины этого треугольника святы.» 127 Люцифер играл на поддакиваньи антитезе: он уговаривал человека сказать «аз-есмь», но превращал это священное имя в пустой звук, в самодовлеющее «отвлеченное начало». Идущему за ним Ариману легко было, пользуясь иллюзорностью реальности, обратить тварное, ставшее мнимым «аз-есмь» в окончательное — «не-есмь». (μὴ ὤν становится οὐκ ὤν как говорил Платон). Сам Ариман играет на поддакиваньи синтезу:
Быть — вовсе не значит быть. Не всякое единение — благо. Ариман поддакивает: «Соединяйтесь, соединяйтесь!» Но подстрекает: «Объединяйтесь в ненависти, совокупляйтесь в сладострастии, теряйте себя!» Соединение посредством разрушения бытийственного состава личности являет полное уничтожение человека, «груду тлеющих костей», и называет оно себя то «я», то «мы», «легион, ибо нас много» (Лука 8. 30). Так Ариман извращает смысл Вселенского Единства. «Люди совокупятся, — говорит чорт Ивану Карамазову, — и всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения».
«Возможно ли это угашение и разрушение духа? Иоанново Откровение таинственно говорит о смерти второй...» 128 Если «отдавая свою душу», мы не определили посредством любовного договора центра ее вне ее самой, тогда наш отказ от личности станет обезличеньем во славу духа зла.
Трансцендентальной основою такого дьявольского совокупления является стремление отменить, уничтожить пространство: стремление уничтожить, потому что пространство неуничтожимо.
Совьются времена — в ничто; замрут часы;
Но стойкий ваш покой все чертит крест Распятья,
Неумолимые Весы.
(Cor Ardens)
Пространство в его отрицательном действии есть само разъединение, уединение. Оно является непосредственным выражением «принципа индивидуации» и потому делает все друг другу чуждым, далеким, недоступным, непроницаемым. Однако, нам удается порою обнаруживать его положительную ценность. Это происходит, когда пространство, продолжая разделять протяженные вещи, образует тем не менее их соединительную среду. Такова его роль в изобразительных искусствах, особенно в архитектуре. Безнадежной была бы в данных условиях нашего сознания попытка представить себе преображенное пространство: такое узрение доступно лишь совершенному, духовному, софийному разуму.
«нераздельными и неслиянными». А условием неслиянности при предельном единении является пространство. — «Мы две руки единого креста».
Правое и благое соединение есть Соборность — «соединение, где·соединяющиеся личности достигают совершенного раскрытия и определения своей единственной, неповторимой и самобытной сущности, своей целокупной, творческой свободы, которая делает каждую изглаголанным, новым и для всех нужным словом. В каждой Слово приняло плоть и обитает со всеми, и во всех звучит разно, но слово каждой находит отзвук во всех, и все — одно свободное согласие, ибо все — одно Слово.» 129
Воля к такому благому соединению есть не доля избранных, а долг всех. «Соборность — задание, а не данность, и ее так же нельзя найти здесь или там, как Бога. Но, как Дух, она дышет, где хочет, и все в добрых человеческих отношениях ежечастно животворит». 130 «Ты Еси и потому есмь аз», если он сумеет сказать Христу в лице своего ближнего: «ты еси; вот я; я есмь, потому что ты еси», тогда он вновь обретет свою душу, начнет жить воистину.
Так открывается путь к достижению высшей духовности, теофории, которая делает человеческое существо в высшей степени личным, и в высшей мере вселенским. Так предуготовляется торжество Царствия Божия, тот День, когда таинство, которое Церковь называет «Communio Sanctorum» станет событием явленным, ощутимым, естественным, как дыхание, — и пространства в его разъединяющем, разлучающем действии больше не будет.
В одном из своих стихотворений В. И. описывает звездное небо. Поэта поражает это зрелище потому, что в этот миг, в этот единый миг, он видит мириады звезд не там, где они светятся ныне, а там, где они находились в разные времена — и нам, и друг другу близкие и далекие. Он знает себя живущим в настоящее мгновенье и, точно в сказке, знает себя современником давно ушедших годов. И это дивное видение волнует его сознанием, что вот в этот единый миг он сочетает в душе своей жизнь различных эпох, разделенных веками. Единое пространство, охватываемое единым взором, связало здесь наглядно распавшуюся связь времен.
* * *
О берег все, чем дно богато,
Волною мутной станет бить.
А еще крепче, глубже и утешительнее знал он другое: то, о чем он еще в «Кормчих Звездах» писал в «Стихе о Святой Горе». Вера в церковь «невидимую, заповеданную» и спасение чрез нее никогда не покидала В. И. «Славить славу Божью» всеми отпущенными ему силами, он всю жизнь считал своим долгом и счастьем.
В первые годы Октябрьской революции часто устраивались открытые диспуты на политические, экономические, религиозные темы. В. И. на них часто выступал в защиту религии. На одном из таких диспутов ему случилось говорить сразу после Наркома Просвещения А. В. Луначарского. Диспут происходил в большой аудитории Политехнического Музея при тысячной толпе. Луначарский был хорошим оратором. Красноречиво провозглашал он чистый атеизм. Гром аплодисментов раздался после его речи. Вышел В. И. на эстраду. Тихим голосом (всюду слышен был этот тихий голос), он точно сообщая заветную тайну, говорил о Христе и Антихристе, о Боге страдающем, о Божьих угодниках, которые «ставят церковь соборную, богомольную», храм невидимый, о России, которая спасется только потому, что за нее не перестают бороться и молиться героические исповедники веры, святые мученики. Он читал стихи, рассказывал легенды. Толпа слушала зачарованная. Когда он кончил, умолк — осталась тишина. Она ощущалась как присутствие. ... Вдруг она исчезла от взрыва рукоплесканий.
нищенски одетые, замороженные, голодные, но восторженные, духовно горящие. В. И. любил беседовать с ними о религии, о поэзии, об Элладе; он учил их стихосложению, открывая «многострунность в ладе и строе речи», завлекал их в «стихию языка», где «искони посеяны» и умозрение народа и его святость. Он советовал, требовал блюсти чистоту языка: «не умрет народ пока жива родная речь».
Когда в 1918 г. образовался театральный Отдел Наркомпроса, В. И. стал там работать. То было местом встреч его со многими старыми друзьями из литературного театрального мира. Заведовала Отделом О. Д. Каменева, женщина тактичная и умная; ей приятно и лестно было оказывать покровительство значительным людям, которые оказались под ее началом, и она старалась (поскольку это было тогда возможно) не стеснять их творческую волю.
* * *
Жизнь позволяет себе парадоксы: то, чего всегда хотелось и никогда не удавалось осуществить трем представителям русского религиозного символизма, исполнилось в самый казалось бы неподходящий, невозможный час.
Они все трое объединились вокруг своего журнала, объединились именно тогда, когда все журналы кроме правительственных и марксистских закрывались и, когда сами они полагали, что внутренне невозвратимо разошлись. Близкая, восторженная дружба Блока с Андреем Белым рухнула задолго до революции. С Белым у В. И. отношения были дружеские неизменно (если и поскольку к Белому применимо понятие постоянства): «Петербург» в его первых набросках писался на «Башне», где Белый подолгу гостил. На заглавии, таком ответственном, настоял В. И. Потом в Москве Белый часто посещал старого друга. Их споры о «докторе Штейнере» и антропософии, в которую Белый горячо и безуспешно пытался обратить В. И., бывали бурными, но не переходили в серьезные столкновения. Белый вскидывался и опадал, а В. И. добродушно относился к его вспышкам. Но, вскоре после октябрьской победы большевиков, в пору хаоса, нелепых арестов и убийств, ворвался однажды Белый к В. И.: «Вячеслав! Ты узнаешь, узнаешь? Ведь советы — это твои орхестры. Совсем, совсем они!» Тут В. И. возмутился, распалился: «Твои слова кощунство! Надругательство над эллинской душой и над хоровым началом в душе русской!» Они наговорили друг другу много колкостей и перестали встречаться.
С Блоком у В. И. отношения были внутренне сложные: Блок всегда считал В. И. вождем русского религиозного символизма и утверждал, что он сам лишь «конкретизирует» его мысли, «раскрывает его терминологию». 131 «мир» В. И. «чудесным» и его самого «царем самодержавным». Но в тех-же стихах 1912 г., где он, описывая ночь 1905 г., когда «нам судьбы диктовала Восстанья страшная душа», вспоминает:
И в этот миг, в слепящей вьюге,
Не ведаю, в какой стране,
Не ведаю, в котором круге,
Твой странный лик явился мне...
Очей пронзительных твоих,
Взглянул... И наши души спели
В те дни один и тот же стих.
— в тех-же стихах он отрекается от близости и дружбы:
И горькой складкой те года·
Легли на сердце мне. И друга
В тебе не вижу, как тогда.
Как в годы юности, не знаю
Порой, как прежде, различаю
Песнь соловья в твоей глуши...
Отчуждение получилось потому, что Блок чувствовал, как В. И. не любит метели, завывающие снежные столбы, не любит «слепящие вьюги» диких революций, которых дионисийский провозгласитель и призыватель «правого безумия» считал «безумием неправым», только губительным.
В. И. высоко ценил и нежно любил Блока. Он не мог без слез читать «Розу и Кресть»: — «Радость, страданье — одно»... Он говорил, что блоковский миф о Незнакомке уводит в «дали далекие» духа; стихи те его всегда, и всегда по новому, волновали и восхищали —
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка.
И шляпа с траурными перьями,
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучены
Пронзило терпкое вино.
В. И. никогда не забывал, что они «оба таинственно крещены Соловьевым»; приезжая в Петербург, он всякий раз прежде всего направлялся в знакомый ему цветочный магазин и посылал Блоку связку роз. А Блок часто говорил, что они «об одном» и, что он толкует трудные высказыванья В. И. Между ними установилась какая-то внутренне затаенная, молчаливая и глубокая связь. Но бытовой интимной близости между ними не было; они даже не перешли на «ты».
«Двенадцать» Блока. — «В белом венчике из роз / Впереди Иисус Христос». — Как?! Впереди такой мерзости! В. И. огорчился и отошел от Блока.
И вот появился человек, неизвестный, на четверть века родившийся после В И., в издательском деле до смешного неискушенный, совершенно безденежный, ни одним из трех (под знаком Соловьева стоящих) поэтов незнакомый и о расхождении их ничего не знавший. Он обожал Блока и решил «объединить символистов». Со смелостью, внушаемой неведеньем, он преодолел все трудности, о существовании которых и не подозревал, простодушно ухитрился примирить трех друзей (чему сами они были чрезвычайно рады) и собрать их вокруг, созданного им издательства «Алконост» и журнала «Записки Мечтателей», прекрасного вкуса и высокого духовного и художественного уровня. 132
* * *
Приближался 1919 г. В доме, где жил В. И. лопнули трубы отопления, стены промокли, стали разрушаться; в квартире лед. Все заболели. Удалось добыть три комнаты в отапливаемом доме на Арбате (его не любил В. И.) в Афанасьевском переулке, куда со своего милого Зубовского Бульвара в чужую квартиру, брошенную прежними, убежавшими заграницу, владельцами и заселенную случайными жильцами Ивановы въехали нежелательными уплотнителями. Люди в квартире были неплохие и даже более или менее культурные: отвратительным, мегерообразным существом являлась лишь какая-то не то родственница, не то «домработница» хозяев, старавшаяся делать ад на кухне. Но — все общее, некуда укрыться. Грязь развелась невероятная; дом наполнился неприятными насекомыми всех родов, с которыми невозможно было бороться; по квартире бегали мыши и крысы, перед которыми В. И. испытывал мистический ужас. Обиднее всего было, что жертва, принесенная ради топлива, оказалась совершенно напрасной: отопление в новом жилище прекратилось вскоре после вселения в нее.
Сам В. И. считал противное сожительство в той квартире трудным, но в должное время пришедшим испытанием: ведь именно в те годы он утверждал, что «Человек-Един».
И гордости гасимой вот итог:
Пока к тому, кого любить не мог,
Не подойду с прощеным поцелуем.
1919 год. Жизнь становится все утомительнее, изнурительнее. В день Благовещенья (25 марта ст. ст.) от истощения умерла Замятнина. Существовать стало еще труднее. Замороженную, гнилую картошку достать — и то счастье. В. И. изнемогает. Порою чувствует себя умершим;
И мнится, здешний я лежу на дрогах,
Но — «плоть немощна, дух бодр» —:
О, не ищи под саваном меня!
Свой гроб влачит двойник мой, раб покорный,
Я ж истинный, плотскому изменя,
Зима. Холод до окоченения, голод до потери сознания. Жена и дети В. И. больны; живут в загородной санатории, в нескольких верстах от Москвы. Наступает 2. 4 декабря. «Земля несет под сердцем бремя». В. И. в открытых санях, замерзший, голодный, полумертвый от усталости едет на Праздник в санаторию, к семье. Не в первый раз он, «полуденных лобзаний сладострастник», пробирается по «кладбищу сугробов», под «реквием метели ледовитой». Он не ропщет, это — опять его испытывает «вождь глухих его дорог». Дух бодр...
Безвестье тут, беспамятство, застылость, —
А в недрах — Солнца, Солнца рождество.
В конце 1919 г. и в начале 1920 г. В. И. пишет «Зимние Сонеты», из которых взяты, приведенные строки стихов. Сонетам этим ответило близкое и далекое сочувственное эхо: их переписывали, читали без конца; многие их знали наизусть. Через сорок пять лет после их появления Анна Ахматова, говоря о В. И. вспоминает 133«... что он мог в 1919 году, когда мы все молчали, претворить свои чувства в искусство, вот это что-то значит».
* * *
В мае 1920 г. Александр Блок приехал в Москву для первого со времени революции публичного выступления со своими стихами. После блестящего «авторского литературного вечера» в переполненной аудитории Политехнического Музея Блок согласился читать стихи для небольшой группы друзей и литераторов. Было устроено никакими афишами не возвещенное собрание, разрешенное официально, но закрытое, в частной квартире. Присутствовало человек двадцать, двадцать пять. В первом ряду В. И. сидел среди других поэтов и ученых. Блок много читал, «как командор ходил по строчкам». 134 Когда смолкли аплодисменты, раздалось тихо и внятно скандированное слово: «Незнакомка». То был голос Вячеслава Иванова. Блок к нему обернулся. Они, точно зачарованные, долго смотрели друг другу в глаза... Блок прочел «Незнакомку» и, сколько его ни просили больше ничего в тот вечер не читал. С В. И. они отошли к окну и тихо о чем-то говорили. Обнялись. Попрощались. Они не знали, что растаются — навсегда.
Друзья В. И. выхлопотали для него разрешение провести два месяца водной из московских здравниц «для работников науки и литературы». В те годы некоторые «буржуазные» особняки были обращены в санатории, где находили приют и отдых замученные и переутомленные люди умственного труда. В скромных, но по тогдашним понятиям роскошных, комнатах «здравниц» можно было порою встретить на ряду с посредственными «работниками» и изысканнейшую элиту русской духовной жизни той поры.
В комнате, ему отведенной, В. И. к радости своей встретил старого друга своего Михаила Осиповича Гершензона, «русского Маколея», как его называли. Люди они были диаметрально противоположные, но друг друга понимали, ценили и любили. В «Нежной Тайне», в стихах, озаглавленных «Совесть» и посвященных Гершензону В. И. писал:
В душе восстановляю повесть
И слышу, мнится, вашу речь, —
Меня допрашивает Совесть:
«Ты за день сделал ли, что мог?
А чист ли был, скажи, твой слог?
И просто, друг, ты был ли делен?»
То Совесть мне... А вот пример
И ваших (мнимых) слов поэту:
«Признайтесь, Пушкин» — (старовер!) —
Одобрил бы строку — хоть эту?»
Еще б!... А, впрочем, помолчу.
Кто — геометр; кому — быть зодчим...
Но, не в пример зоилам прочим,
— хочу.
Друзья заняли каждый по углу в их общей комнате и, по старому обычаю, по целым дням что-то рассказывали и спорили. Сказал однажды сосед соседу: «Мы слишком много разговариваем и мешаем друг другу заниматься; давайте лучше обмениваться письмами». — «Отлично, — отозвался насельник противоположной стороны общего 'квадрата', — у нас получится 'Переписка из двух углов'.»
Русская октябрьская революция (как великая французская революция, как все народные катаклизмы) всколыхнула одновременно и страсть к уничтожению и волю хранительную; взаимное противоборство этих сил обычно выражается в умственной сфере спором о ценности культуры.
«Мы с Вами, дорогой друг, диагональны не только по комнате, но и по духу», — писал Гершензон Вячеславу Иванову. Иванов вторил: «У нас с Вами нет общего культа». И через десять лет, говоря о той «Переписке», 135 он характеризует тот спор о культуре как «une singulière réévocation du sempiternel et protéique débat entre le réalisme et le nominalisme».
«Алконоста», В. Иванов и М. Гершензон согласились опубликовать непосредственную запись их спора. Книжечка появилась в Петербурге в 1921 г. Habent sua fata libelli: какой-то экземпляр «Переписки» был вывезен за границу, переиздан по-русски, переведен на немецкий, французский, итальянский, испанский языки. Случайно возникшая книжечка имела огромный успех: известный, изысканный критик Шарль Дю Бос усмотрел в «Переписке» свидетельство о «l'opposition contemporaine fondamentale, celle qui marque le partage des eaux entre le salut du thésaurus et la hantise de la tabula rasa» 136
Видный немецкий литературовед Эрнст Роберт Курциус 137 в книге, посвященной вопросам духовной культуры, подверг серьезному разбору идейный состав спора в московской здравнице, высоко оценивая «Переписку» как «самое важное из сказанного о гуманизме после Ницше». Когда вторая мировая война вновь возбудила интерес к вопросам о культуре, вспомнился тот спор, который происходил во время русской революции в маленькой комнате, между двумя углами: «Переписка» была в 1947 и 1948 гг. напечатана на страницах двух разных журналов в двух разных переводах по-английски. В 1946, в 1948 и 1949 гг. она была опубликована по-немецки тремя разными издателями в Германии и в Австрии. Готовится новое французское издание и предполагается итальянское.
«Переписка», 138 состоящая из двенадцати писем, началась 17-ого июня 1920 г. Гершензон, всю жизнь проникновенно и с тончайшим мастерством занимавшийся нахождением и научным использованьем материалов по русской духовной культуре, блестящий историограф русской мысли XIX в., признается: «Устал я нести непосильное бремя...
знания — на что они мне?... в смертный час я, конечно, не вспомню о них... Хорошо было бы кинуться в Лету, чтобы бесследно смыть с души память о всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзии...»
В. И. всегда порицал такое бегство. Броситься в Лету, в беспамятство, скитаться по пустырям,
Где заносят непогоды
Безымянные гроба —
ведь это значит покинуть наших духовных отцов, изменить им. Внутренняя жизнь и жизненная сила культуры есть прежде всего память об умерших. «Мнемозина — Вечная Память: вот другое имя той преемственности общения в духе и силе между живущими и отшедшими, которую мы, люди овеществленного и рассеянного века, чтим под именем духовной культуры, не зная сами религиозных корней этого почитания. Культура — культ отшедших, и Вечная Память — душа ее жизни, соборная по преимуществу и основанная на предании». 139 «Дорогой друг, то умонастроение, которое Вами в настоящее время так мучительно владеет, существенно происходит из переживания культуры не как живой сокровищницы даров, но как системы тончайших принуждений. Для меня же она — лестница Эроса и иерархия благоговении... благоговения же мои свободны и каждое осчастливливает мой дух... Культура есть память не только о земном и внешнем лике отцов, но и о достигнутых ими посвящениях. Живая, вечная память, не умирающая в тех, кто приобщается этим посвящениям. Ибо последние были даны через отцов для отдаленнейших потомков, и ни одна йота новых когда-то письмен, врезанных на скрижалях единого человеческого духа, не прейдет. В этом смысле не только монументальна культура, но и инициативна в духе. Ибо память, ее духовная владычица, приобщает истинных служителей своих «инициациям» отцов и, возобновляя в них таковые, сообщает им силу новых зачатий, новых починов». 140 Мы призваны организовывать Память, творить ее знаки на земле. Культура есть культ Памяти. «Будет эпоха великого, радостного, все постигающего возврата... это будет чудом Памяти, — Первопамяти человечества».
Оптимизм? Было бы совершенным неуразуменьем сделать такой вывод из раздумий В. И. Служитель Памяти, он с грустью видит, что наша «культура» уже давно живет не Памятью, но расточается в марево случайных, преходящих воспоминаний, что в нашей жизни и деятельности мы предаем память и служим забвению Духа Истины, тщательно организуем беспамятство. Ведь вспоминать не значит помнить; вспоминать можно — забывая.
«Что такое 'décadence'? Чувство тончайшей органической связи с монументальным преданием былой высокой культуры вместе с тягостно горделивым сознанием, что мы последние в ее роду. Другими словами, омертвелая память, утратившая свою инициативность, не приобщающая нас более к инициациям (посвящениям) отцов и не дающая импульсов существенной инициативы». 141 Культура, лишенная инициативы, цивилизация, оторванная от своих корней, «инстинктивно прибегает к воспоминаниям, придающим ей на время некоторый блеск, прибегает к этим паллиативам-возбудителям, чтобы защититься от забвения, которое грозит ей смертью.» Обращаясь к беспочвенным воспоминаниям поэт восклицает: «Не вас зову я...» 142
«... я охотно сознаюсь, что Кассандра во мне никогда не выдерживает до конца своей роли.» 143
В. И. не допускал благополучного постепенного прогресса в истории. Его чувство человеческой судьбы глубоко трагично. Но, несмотря на все, вопреки всему, он верил в победу «плачущего в нас младенца» над разрывающими его титанами:
Пою: железным поколеньям
Взойдет на смену кроткий сев;
Уступит и титана гнев
(Человек)
* * *
Спор о культуре «из двух углов» закончился письмом от 19 июля 1920. Через несколько дней оба друга покинули здравницу. За свое пребывание в ней В. И. написал четыре сонета о страсти и смерти; отнюдь не вторят они бодрому тону писем, которые он посылал другу из своего угла. Вернувшись домой в конце июля, В. И. к тем четырем сонетам прибавил еще четыре сонета и назвал весь цикл «De Profundis amavi». 144 Сам он не знал каким темным безднам души нечаянно нашел словесное знаменование.
В марте 1914 г. В. И. написал стихи — «Сомнение». 145 «Ее Дочери», но первая строфа — вся о Лидии: поэт рассказывает, как «легкий сон» приводит Любимую и вновь ее похищает. Вторая строфа о Вере: кто знает о том сне
Поймет мой смутный страх,
С надеждою делимый, —
Когда в твоих чертах
Мелькнет неуловимый,
Тот образ, что ловлю я, —
Мой страх, что наяву,
Как та, кого люблю я,
Истаешь ты, — что сплю я,
Смутный страх этот, как страшное предчувствие, то явно, то тайно присутствовал в душе поэта. Он не сразу догадался, что песни «De Profundis» были продиктованы тем предчувствием. Последний из восьми сонетов был написан 5-ого августа, в день рождения Веры; ей в тот день исполнилось тридцать лет. Стихи отнюдь не праздничные:
Из глубины Тебя любил я Боже,
Сквозь бред земных пристрастий и страстей,
Меня томил Ты долго без вестей,
Когда лобзал любимую, я ложе
С Тобой делил. Приветствуя гостей,
Тебя встречал. И чем Тебя святей
Я чтил, тем взор Твой в дух вперялся строже.
Сонет оборвался на этой первой строке первой терцины. На третий день, восьмого августа Вера умерла. Она долго хворала, но никто не предвидел столь близкого конца. Ее, доведенную голодом и холодом до полного истощения сил, В. И. еще в 1919 г. хотел повезти для лечения за границу. Ему отказали в выезде за пределы России. Узнав об отказе, Вера покорно сказала: «Это мой смертный приговор». Не прошло и года как она скончалась... Смерть ее была для В. И. ударом неожиданным. А последний терцет одного из сонетов, написанного в здравнице, предвещал:
.............. учусь прощаться с милым:
—
И молот по̀ сердцу ударит вдруг.
Без малого тринадцать лет прошло с тех пор как В. И. в полном разгаре своей славы и в полном расцвете жизненных и творческих сил счастливо и спокойно жил в Загорье с Лидией Димитриевной. Десятого октября 1907 г. В. И. стал писать сонет — неожиданно какое-то мрачное предсказание:
Моя любовь — осенний небосвод
Над радостью отпразднованной пира.
* * *
Провести еще одну зиму в московской стуже представлялось В. И. ужасным: — «дети погибнут, как погибла она». Прочь от холода, от дома, по которому бегают большие, рыжие, голодные крысы, от мест, несущих воспоминания, которые превосходят моготу душевных сил. По дорогам грабили; всюду вспыхивали военные стычки между «красными», «белыми», «синими», «зелеными» и проч., и проч.; поезда останавливались за недостатком топлива, и пассажиры бегали в лес рубить деревья... «все равно, Бог милостив, как-нибудь доедем». Добившись разрешения покинуть Москву под предлогом какой-то командировки на Кавказ, В. И. с дочерью и сыном тронулся в путь. Они пробыли месяц в Кисловодске и, выгнанные начавшейся там войной, с трудом добрались до Баку. В Баку В. И. оказался случайно. Он сразу отправился в Университет в надежде найти работу. Там его ждала неожиданная радость.
В Баку в то время образовалась группа настоящих серьезных ученых, понаехавших со всех сторон. В. И. был с восторгом принят ректором и профессорами Университета. 19 ноября 1920 г. его единогласно выбрали ординарным профессором по кафедре классической филологии. Помещение ему предоставили в самом здании Университета: отвели прежнюю «курилку». В комнате, одной на троих, не было самых элементарных удобств и необходимейших принадлежностей домашнего обихода, но пришельцам из страшного мира новое жилье и новая жизнь показались райскими. 146
Почти четыре года прожил В. И. в Баку. За это время он написал одно стихотворение (если не считать шуточных произведений): смерть Веры сказалась параличем его поэтического творчества. Но научно он работал много и плодотворно. Он закончил большое исследованье «Дионис и Прадионисийство» 147 и предложил его факультету как диссертацию на степень доктора. Так восемь из двенадцати глав книги стали предметом публичного диспута в открытом заседании историко-филологического факультета. Оппонентами В. И. были профессора А. О. Маковельский, Л. Г. Лопатинский, Е. И. Байбаков и А. Д. Гуляев. В шутливой форме Байбаков описал это торжественное заседание, охарактеризовав и речи оппонентов и возражения на возражения самого В. И. Иванова. Маковельский и жена его запомнили те стихи; они недавно были опубликованы: 148
Сюртук одернув, с места встав,
Свое вступительное слово
Пропел собранью Вячеслав.
Начался диспут. Выступает
На Вячеслава нападает,
Грозит бедняге кулаком.
Философической системы
Ты не понял, о друг, пойми!
С обрядом спутал, черт возьми.
Научной совести не трогай,
Замолкни, дерзкий философ,
Я через миф в обряд дорогу
Плетешь ты факты слишком смело.
Везде и всюду Дионис,
А где ж, скажи, maman Кибела,
Изида, Аттис, Озирис?
Нет ничего таких речей.
Твоя Кибела — потаскуха,
И Дионис не знался с ней!
Я признаю твои буколы.
С похмелья, что ли, Вакх веселый
Вдруг Дионисом мрачным стал!?
Нет, свыше сил моей природы
Истолковать такой трюизм:
Истолковал дионисизм. 149
Первая книга о Дионисе «Эллинская религия страдающего бога» описывала природу дионисийского экстаза, занималась проблемой дионисийской психологии и мистикой дионисийской жертвы; в новой книге В. И. рассматривает дионисизм как систему понятий, постижений, посвящений, пытается узнавать бога во всех его метаморфозах и миграциях, во всех пересказах о нем: далеко ищет он дионисийские корни Дионисовой религии.
Преподавателем В. И. был превосходным и имел огромный успех. Курсы он читал не только по греческой и римской литературе и греческой религии, но и по русской литературе, и по немецкому романтизму, говорил о поэтике, о Ницше. Вспоминает Маковельский: «Все очень любили слушать Вяч. Иванова. Он читал в первой аудитории, вмещалось туда человек 600—1000, собирались студенты всех факультетов, стояли в проходах...» 150 В октябре 1921 г. факультет поручил В. И. заведыванье кабинетом классической филологии. В. И. принимал деятельное участие не только в научной, административной и экономической жизни Университета, но и в культурной жизни всего города. Он участвовал в подборе научных кадров, в устройстве библиотеки, в закупке оборудованья, в жилищной комиссии, играл большую роль в организации театра и кино. Никаких должностей помимо вышеуказанных В. И. не занимал. В 1921 г. его выдвигали на пост декана и в 1923 г. на пост ректора, но оба раза он снимал свою кандидатуру. «Некоторое время одна энциклопедия за другой повторяла вздорное сообщение, что он был Наркомпросом Азербайджанской Республики. Это теперь документально опровергнуто». 151 которые стали потом «видными деятелями советской науки и культуры». 152
В конце мая 1924 г. В. И. был вызван в Москву для произнесения речи на торжественном юбилейном заседании по случаю празднованья стодвадцатипятилетия со дня рождения Пушкина. В переполненном зале Большого Театра, где собрались и представители правительства, и старые интеллигенты, (и проживавшие в Москве и для юбилея приехавшие), и множество всяких «работников умственного и физического труда», — выступили с ответственными речами (как гласили всюду развешенные плакаты) «Нарком А. В. Луначарский и проф. В. И. Иванов». Так опять после многих лет они встретились на эстраде; и опять, как тогда, речи их противоборствовали друг другу; и опять, как тогда, блестящая атеистическая проповедь и горячий призыв к религиозному обновлению России были встречены одинаковым сочувствием слушателей, одинаковым взрывом бурных аплодисментов.
За время своего пребывания в Москве В. И. удалось выхлопотать разрешение на выезд с детьми в Италию. «Я еду умирать в Рим», — говорил он друзьям. Двадцать восьмого августа он выехал с дочерью и сыном за границу. Проведя по нескольку дней в Берлине, Венеции и Флоренции, они приехали в Рим.
«В округе древних алтарей» поэт, несмотря на все, вопреки всему, вновь пережил римское счастье, испытал прежнее «лирическое волнение». Вскоре по приезде он пишет «Римские Сонеты, из которых первый, озаглавленный «Regina viarum», начинается прямым обращением к свидетелю важнейших событий его жизни:
Вновь арок древних верный пилигрим,
«Ave Roma»
Приветствую, как свод родного дома,
Тебя, скитаний пристань, вечный Рим.
(Свет Вечерний)
Примечания
«Человек», стр. 109. — авторский перевод соответственных строк из «позднейшего размышления о существе гуманизма» («Docta Pietas» in 'Il Convegno', 1934. XII. p. 323. По-немецки в «Corona». J. Vil. Heft I. S. 105.)
123. Знаменитый стих А. С. Пушкина.
124. «Лик и Личины России» в сборнике статей «Родное и Вселенское» Москва 1918.
125. Комментарии к «Человеку», стр. 107.
126. «Кручи». В журнале «Записки Мечтателей, № 1. Петербург 1919. «Алконост». Стр. 103-118.
«Байронизм как событие в жизни русского духа» в «Родное и Вселенское». Стр. 35.
128. «Лик и Личины России», стр. 126.
129. «Легион и Соборность» в «Родное и Вселенское». Стр. 45.
130. там же.
131. Александр Блок. «О современном состоянии русского символизма». В журнале «Аполлон», 1910, май-июнь.
«Встречи с Блоком» в журнале «Новый Мир». Москва 1967. Июнь № 6. Стр. 159-207. В возникшем издательстве «Алконост» В. И. за годы 1918, 1919 и 1920 напечатал «Младенчество», Трагедию «Прометей», «Переписку из двух Углов»; а в «Записках Мечтателей» появились некоторые стихи его и статья «Кручи».
133. Никита Струве. «Восемь часов с Анной Ахматовой». В: — Анна Ахматова. Сочинения. Мюнхен 1968. Международное Литературное Содружество, Том второй. Приложение четвертое. Цитированным словам Ахматовой (стр. 340) предшествовало несколько ее суждений, такую оценку стихов В. И. отнюдь не обещавших: — «Волошин, Кузмин, Вячеслав Иванов — все они для нас больше не существуют. Недавно я взяла Cor Ardens и нашла, что нечитаемо. (...) Даже удивительно, все объемлющий ум, а теперь читать трудно. Конечно, некоторые вещи — ничего. А вот, как они называются, да, Зимние Сонеты, это — да.» Н. Струве предложил объяснение: — «Не думаете ли вы, что это потому, что они пережиты, а не надуманы». —«Пережить, возразила она, это недостаточно, а вот, что он мог в 1919 году, когда мы все молчали, претворить свои чувства в искусство, вот это что-то значит».
134. «Как командор ходил по строчкам» — определение Андрея Белого.
135. «Lettre à Charles Du Bos» — «Correspondance d'un coin à l'autre», «своеобразное повторение вечного и протеического спора между реализмом и номинализмом».
136. Шарль Дю-Бос прочел «Переписку из двух Углов», появившуюся по-немецки в журнале «Kreatur». Через друзей он узнал, что В. И. живет в Павии; узнал он также, что он перешел в католичество. В начале 1930 г. Дю-Бос послал В. И. письмо; он предлагал напечатать «Переписку» в своем журнале «Vigile» и просил В. И. прислать ему несколько слов с указанием как он в настоящее время относится к своему прежнему тексту, которому исполнилось десять лет. В этом письме Дю-Бос оценивает «Переписку» как важное «свидетельство о современном, основном противоречии, определяющем водораздел между стремлением спасти thesaurus и жаждою tabula rasa.»
«Deutscher Geist in Gefahr», Stuttgart-Berlin, 1932.
138. Вячеслав Иванов и M. О. Гершензон. «Переписка из двух Углов». Петербург 1921. «Алконост». Письма II и IV.
139. Письма III, V, VII.
140. Письмо IX.
141. Письмо VII.
«Не вас зову». В стихотворении «Деревья» (Свет Вечерний, 53) поэт обращается к Памяти: «Тебя зову, а не Воспоминанья».
143. «Кассандра во мне никогда не выдерживала до конца своей роли» — последние слова статьи «Кручи» в журнале «Записки Мечтателей» № 1. Петербург 1919. «Алконост».
144. Весь цикл сонетов «De Profundis amavi» — вошел в «Свет Вечерний», стр. 102-106.
145. «Сомнение» — «Свет Вечерний», стр. 40.
146. Проф., доктор филологии, Моисей Семенович Альтман — поэт, лингвист, филолог, литературовед, видный представитель советской науки, в годы своего студенчества в Бакинском Университете вел дневник бесед со своим учителем по филологии и литературоведенью — Вячеславом Ивановичем Ивановым. Он пишет 10 октября 1921 г.: «В. И. с дочерью и сыном живут в небольшой, загроможденной вещами комнате при университете. Раз туда заглянул поэт Сергей Городецкий, живший в 1921 г. в Баку, и, не застав хозяина, оставил записку:
Вдохнул души твоей пылинку
И, хаоса любимый сын,
Прославил комнату-овин.»
М. С. Альтман. «Из бесед с поэтом Вячеславом Ивановичем Ивановым». — «Труды по русской и славянской филологии». XI. Литературоведение. Тарту 1968. Стр. 318.
«Дионис и Прадионисийство». Баку. 1923 г. 2-ая Гос. Типография.
148. Н. В. Котрелев. «Вяч. Иванов — профессор бакинского университета». «Труды по русской и славянской филологии» XI. Литературоведение. Тарту 1968. Стр. 328.
149. По поводу этих стихов Котрелев пишет (там же): «Память А. О. и С. А. Маковельских сохранила голкардические стихи Е. И. Байбакова, университетского острослова, на защиту Вяч. Иванова; стихи эти весьма любопытны; в них в шутливой форме излагаются основные тезисы оппонентов (2-3 строфы — возражения А. О. Маковельского, 5 — самого Байбакова, 7 — Л. Г. Лопатинского, 4, 6, 8 — ответы В. И. Иванова).» Проф. Л. А. Ишков был ректором Университета.
150. А. С. Маковельский. «АзГУ им. В. И. Ленина. Первое десятилетие 1919-1929». Бак/. Изд. АзГУ 1930.
151. Н. В. Котрелев. «В. И. — проф. бак. ун.» (вышецитированная статья). Примечания, стр. 337. Сообщения Котрелева исчерпывающе документированы.