Иванов Вячеслав: Дешарт О.: Вступительня статья к 1 тому собрания сочинений В. Иванова. Страница 6

На «башне» жизнь текла по-прежнему: литературные, богемно-академические собрания по ночам, обильное вино в простых кувшинах, мятные пряники, мерцающие свечи в чем попало — в канделябрах, подсвечниках, бутылках, симпозиальная до утра беседа с друзьями. В. И. был постоянно окружен поклонниками и противниками; из отечественных городов и из стран чужих приезжали поэты, художники, ученые и подолгу гостили в странноприимном доме против Таврического сада, где атмосфера как и в прежние годы была дурманной, но поощряющей «здраво мыслить о земле» и всегда духовно напряженной и возбуждающей творчество. — Все по прежнему. И все же, несмотря на хозяйственную ловкость и светский такт Замятниной, на появление юной красавицы Веры, «среды» в их прежнем значении и смысле с Лидией умерли. «Умерла душа их», говорил Бердяев.

Личное горе не заглушило в сердце В. И. живого интереса к людям. В общении с ними главной целью, как и прежде было — вызвать в приблизившейся к нему чужой душе проявление ее особенной единственной ценности, ее основного устремления. Один из молодых друзей поэта, проживший некоторое время на «башне» — философ и писатель Федор Степун — вспоминает: «Более симпозионального человека, чем Вячеслава Иванова довоенной эпохи, мне уже больше не приходилось встречать. В отличие от Андрея Белого, подобно огнедышащему вулкану извергающего перед тобой свои мысли, и в отличие от тысячи блестящих русских спорщиков-говорунов, Вячеслав Иванов любил и умел слушать чужие мысли. В его любви к беседе было не столько пристрастия к борьбе мнений, сколько любви к пиршественной игре духа. Даже и нападая на противника, Вячеслав Иванов никогда не переставал привлекать его к себе своею очаровательною любезностью. За духовною трапезой он порою, словно острыми приправами, угощал своего собеседника полемическими выпадами, но никогда не нарушал при этом чина насладительной беседы. Все публичные и полупубличные выступления его отличались своеобразным сочетанием глубокомыслия и блеска, эрудиции и импровизации, тяжеловесности и окрыленности». ⁹¹

В людях, как и во всех явлениях, В. И. искал за видимою внешнею реальностью иную подлинную, «высшую». Каждого человека он любил как единственный, неповторимый, незаменимый путь a realibus ad realiora, искал соделать путь этот видимым для самого идущего. При этом В. И. вовсе не всегда только поощрял и далеко не всегда бывал ласков: он часто горячо сердился, нападал, своими пронзительными вопросами подымал глубинные душевные пласты, вызывал болезненные признания, нередко неожиданные для самого признающегося. Зачастую люди от него уходили в слезах. Некоторые обижались, закрывались, продолжали злиться. Другие (большинство) возвращались, догадавшись что от них требовалось, многому научались, обогащались духовно. Сам В. И. определил и описал свое отношение к людям в полушутливом стихотворении, обращенном к двадцатитрехлетнему Велемиру Хлебникову, который к нему тянулся и его боялся, и поэтическое дарование которого В. И. сразу оценил:

Нет, робкий мой подстерегатель,
Лазутчик милый! я не бес,
Не искуситель, — испытатель,
Оселок, циркуль, пот, отвес.

Измерить верно, взвесить право
Хочу сердца — ив вязкий взор
Я погружаю взор лукаво
Стеля, как невод, разговор.

И, совопросник, соглядатай,
Ловец, промысливший улов,
Чрез миг — я целиной богатой,
Оратай, провожу волов.

Дабы в душе чужой, как в нови,
Живую врезав борозду,
Из ясных звезд моей Любови
— звезду.

В. И. хотел становиться пробным камнем. В его требовательности не было насилия. «Нежными и вещими должны быть творческие прикосновения.» Этот завет прежде всего относился к человеческим душам. Любимым занятием В. И. было обучение молодежи тонкостям просодии. «Для двух или трех поколений поэтов он был учителем, чуть ли не с болшой буквы». ⁹³ В стихах он все угадывал и видел сразу и насквозь.

Как-то в 1911 г. поэт Гумилев на «башню» привел свою молодую жену, писавшую стихи. Ей, как всем поэтам, В. И. предложил «прочесть». Она решилась — прочла:

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.

Все ждали, что скажет В. И., какой даст «разбор». Он молча встал, подошел к молодой женщине, поцеловал ей руку: «Приветствую Вас и поздравляю. Ваши стихи — событие в русской словесности. Вы будете знаменитой поэтессой». Он оказался прав: вскоре имя Анны Ахматовой стало известно всей России. ⁹⁴

Гумилев рассказывал друзьям, как, просматривая вместе с поэтессой Е. Ю. Кузьминой-Караваевой корректуры ее сборника стихов «Скифские Черепки», не одобрил в одном стихотворении двух строчек и предложил свой вариант. Поэтесса согласилась, но, смеясь, попросила: «Смотрите, только не выдайте меня!»

«Недели через две было очередное собрание у Вячеслава Иванова. Хозяин со «Скифскими Черепками» в руке, делал их публичный разбор. Дойдя до стихотворения, исправленного Гумилевым, он остановился:

— «Тут что-то не то! Эти две строчки выпадают из сборника: не Ваша манера, не ваш тон!» И Гумилев, и Кузьмина-Караваева ручались за то, что исправление осталось их тайной. Оба были изумлены, да и было чем!» ⁹⁵

В. И. не удовлетворялся раздумьями о театре как о Дионисовом действе; ему не терпелось осуществить действо в жизни. Он, Блок и Андрей Белый решили создать «коллектив» — полустудию, полуобщину — для дионисийских театральных представлений. Из попыток их ничего не вышло, но на «башне» осуществилось одно представление, прошедшее не бесследно в развитии русского театра: в апреле 1910 г. на «башне» Верой, «маленькой Лидией» и друзьями была разыграна «комедия» Кальдерона «Поклонение Кресту». Режиссером был Всеволод Мейерхольд, декоратором — С. Судейкин. В. И. вспоминает:

Кто шатром волшебным свил
Алый холст, червонный, черный?

Мэтр-Судейкин по уборной.

Мейерхольд, кляня, моля
Прядал лют, как Петр Великий
При оснастке корабля,
Вездесущий, многоликий.

То не балаган, — чудес,
Менга, то была палата!
Сцену складками завес
Закрывали арапчата...

Так вакхический приход,
Для искусства без урона,
В девятьсот десятый год
Правил действо Кальдерона.

В ближайшей книге «Аполлона» появилась статья: «Башенный театр». «... Крошечной и даже без подмостков сцене была придана — тайной распределения сукон, тянувшихся, скрывая низко висячую лампу, от задней стены к середине и здесь свешивавшихся на задрапированные, делившие стену на две неравные части ширмы — иллюзия глубины, довольно значительной, но не чрезмерной. Занавес открывался не мановением невидимого человека-машины: двое арапчат в обворожительных костюмах весело раздвигали его и опять сдвигали, сами оставаясь впереди и сбоку его, или скрывались за ним (...) Если надо прятаться — прячутся за занавес, если надо засыпать травой или ветками — попросту натягивают ковер, устилающий пол, если надо спешно уйти, — не стесняются уйти в зрительный зал». Спектакль этот придал «современному театру новое очарование, внушил ему новую жизнь». ⁹⁷

Много времени и сил посвящал В. И. теоретическим исследованьям о сущности трагедии, о норме театра и его кризисе, выступая с докладами в «Обществе развития художественного слова», основанном С. К. Маковским, Иннокентием Анненским и им, а также со статьями в периодической печати, преимущественно в петербургском «Аполлоне», столпе русского символизма и акмеизма той поры, и в московских «Трудах и Днях».

Зимою 1908 г. по дороге на какой-то доклад, раздумывая о том, что предстоит сказать, В. И. полусознательно решил закурить. Машинально взял папиросу, зажег спичку. Вдруг, в этот миг прибежала новая мысль; В. И. начал в нее заинтересовано всматриваться и забыл опустить руку со спичечной коробкой; она вспыхнула. Чудом огонь не тронул лица, обжог только бороду и немного лизнул руки. В. И. пришлось сбрить бороду. Его бритое лицо всем весьма понравилось. Его уговаривали не носить впредь бороды, на что он согласился.

Считая недопустимым обременять души окружающих его людей своим личным горем, В. И. казался веселым в те трудные годы после ухода Лидии. Особенно игрюч и шаловлив бывал он со своими собратьями по «веселому ремеслу». Он с ними обменивался буриме, акростихами, соревновал в вызывании из недр русского языка, таящихся в нем, еще не выговоренных созвучий и речений.

Стихи появлялись в периодической печати; в 1911 г. В. И. собрал их; получилось два больших тома — «Cor Ardens». ⁹⁸ сообщение. Большинство заметило лишь роскошь труднейших, изысканнейших метров и строф. Одни восхваляли, другие порицали «преизбыточную» пышность формы. В. И. стали звать «кудесником слова», «александрийцем».

В. И., конечно, был и виртуозом поэтической речи, но просодический акробатизм никогда не становился его целью. Он просто хотел, искал точно выразить заветные свои думы и лирические волнения. Говоря о «тайнах вечности и гроба», он порою упрощал и совсем простые формы, но чаще прибегал к редчайшим и сложнейшим словесным ознаменованиям.

В 1908 г. к В. И., послом от царившего в литературных кругах Германии Стефана Георге, приехал ученик его, молодой поэт Иоганнес фон-Гюнтер. С Гюнтером у В. И. была такая игра: по утрам германский гость, живший на «башне», подсовывал под дверь спальни Вячеслава, обращенные к нему стихи (поэт вставал поздно: по ночам он либо работал, либо беседовал с друзьями), а В. И. в течение дня отвечал стихами на языке своего «совопросника». Некоторые из своих ответов В. И. напечатал в «Cor Ardens». Гюнтер, вспоминая то время в книге появившейся спустя сорок лет, описывает В. И. той поры как «мудрого, дионисийски веселого колдуна». Гюнтер провел на «башне» несколько месяцев, он знал, что и года не прошло как умерла любимая жена В. И., но он не почувствовал траура в доме своего именитого хозяина. ⁹⁹

«Я иногда говорю о себе из вежливости, для равенства» — эти слова записал В. И. в свой интимный дневник, которого он никому не показывал. В ответ на исповеди, с которыми к нему шли самые разные люди, он, следуя этому себе приказу, отвечал не только советами «наставника и мэтра», но и некоторыми личными сообщениями. Одна лишь лирика открывала вход в округу его внутреннего, страшного в ту пору мира. И он предупреждает, говоря о смерти Лидии: «Что это значило для меня, знает тот, для кого моя лирика не мертвые иероглифы: он знает, почему я жив и чем я жив». ¹⁰⁰

В стихах к друзьям В. И. порою делал и прямые признания: так, проживавшему годами на «Башне» Михаилу Кузмину, которого В. И. называл «живым анахронизмом», «певцом и сверстником Антиноя» и которого он горячо любил за его безупречный художественный вкус и подлинный поэтический дар, и с которым он столь же горячо постоянно сталкивался и ссорился за недопустимые выходки этого женственно лукавого, изнеженного капризника — Кузмину В. И. пишет:

Знать, нам судьбы не переспорить
И неразлучным враждовать.
Чужими в жизни быть унылой...

Но, если сердце поманя,
На миг блеснет мне призрак милый, —
Вы угадаете меня.

Менее прикровенно В. И. обращается в послании белыми стихами из Петербурга на Кавказ к своему верному, неизменно нежно любимому другу, исследователю русской песни, знатоку Пушкина, «аскету и акробату стиха», бородатому, волосатому, неуклюжему, тяжеловесному, а внутренне эфирно-легкому, кристально чистому, доброму, нелепому, страдающему «священной болезнию», и потому вещему, а в жизни беспомощному Юрию Верховскому: «С тобой все говорю свободно: мне ты мил».

................... мы вместе поздний час,
Играючи, беспечно коротаем,
И болтовней отпугиваем грусть,
Что сядет вдруг на самой верхней ветке
Жасминовых кустов, расцветших в сердце,
— о своем...

................... Я начал, помню, жить
В ночь лунную, в пещерах Колизея.
И долго жил той жизнию, живой
Впервые. Вновь потом я умер. Боль
Смертная той смерти все жива...

На «башне» жизнь текла по прежнему. Но там, дальше, не в комнате, где собирались гости, на стене крайнего сектора башни, висел большой, маслом написанный портрет Лидии в темнолиловой, на плече схваченной тунике, со ртом задумчиво сжатым, с глазами большими, светлыми в темных орбитах, сивиллински устремленными вдаль. В левом углу картины на темном фоне едва виднелись Вячеславом нацарапанные слова: цитата из драмы Л. Д. Зиновьевой-Аннибал: «Сегодня она вся и ты весь. Это Христос». С этим портретом В. И. никогда не расставался. Портрет был в его комнате в час его смерти. ¹⁰¹

В. И. всегда и во всем ощущал живое присутствие Лидии. Он ей улыбался, обращал к ней стихи, записывал песни, которые она ему напевала. «Он сохранил в себе внешнего человека, и даже этот внешний человек отнюдь не представляется наблюдателю ни нравственно очищенным от исконных темных страстей, ни менее чем прежде эгоистически самоутверждающимся». ¹⁰² Но средоточие сознания стало иным. Он жил как во сне. Но вдруг сны редели и он просыпалcя в тоске по ушедшей. Через восемь лет после смерти Лидии он описывает такое гнетущее пробуждение в стихотворении «По Течению». Поэт весел не трогает. Река несет его ладью. На дальнем берегу привиделась «родная тень». Сердце встрепенулось, загорелось и — угасло: «не она»...

Под смутный лепет забытья
Скользит единою дорогою
Моя попутная ладья
Со всею медленно влачащейся
Громадой усыпленных вод;
А там — с Медведицей лучащейся
Плывет огромный небосвод.

Но лишь на бреге померещится
Родная тень заветных стран

Чтоб вновь упасть, узнав обман, —
Что с плачем у кормы расплещется?...
Поодаль, отмелью пологою,
Влачась, кивает мне туман.

В этой пьесе интересен перебой ритма: акаталектический четырехстопный ямб, неизменно следующий за иперкаталектическим ямбом, звучит как-то нереально, мечтательно, точно эхо из другого мира. Во второй строфе пятая строка начинается не с ямба, а с его ипостазы — спондеем с сильным ударом на первом слоге; этот удар на «что» действует как удар по̀-сердцу. И затем — выпадает акаталектический ямб; нет эхо, некому отвечать — утратилось инобытие: сердце узнало обман. Этот ритмический перебой не был сознательным приемом. Сам автор его не заметил.

Как-то раз, зимою 1908 г. В. И. сидел за своим письменным столом, занятый очередной работой. Вдруг он услышал голос, медленно и внятно произносивший какие-то латинские слова. Он, не пытаясь понимать, стал их записывать. Голос диктовал монотонно, равномерно, потом умолк. В. И. прочел записанное: — стихи.

BREVE AEVUM SEPARATUM,
LONGUM AEVUM CONIUGATUM
IN HONOREM DOMINI.
QUISQUIS TERRAM EST PERPESSUS,
VENIET HUC VITA FESSUS.
IN DIES SACRAMINI.

AGNUS DEI, SALUS MUNDI,
FAC UT VENIAMUS MUNDI
IN TUUM TRICLINIUM;
PURA LYMPHA PEDES LAVES,
PURIFICES CULPAS GRAVES
PURITATE IGNIUM.

Что это? Воспоминание о каком-то старинном, где-то читаном тексте? — воспоминания, нечаянные как «те звуки, что всплывают глухо из литейских омутов души»; или песнь услышанную пропела его собственная Муза, и звуки песни явились ему приветом

Перечитал. Стихи небезупречные. Есть ошибки. Исправить? Не решился. Оставил все как услышал. Потом напечатал в «Cor Ardens» в виде вступления к отделу «Любовь и Смерть». Но всегда предупреждал читателей, что он не знает его ли стихи эти или не его, и что не удивится он, коли увидит их среди старых, чужих песен. Но нигде их не нашел...

В мучительные часы тоски порою являлось искушение магическими средствами вызвать появление ушедшей. В стихотворении «На Кладбище» ¹⁰³ В. И. рассказывает о таком искушении, рассказывает как в ранне-весенний день он пошел к Лидии на могилу, — и весна (сколько раз он пел ее ежегодно возрождающуюся, возвращающуюся на землю) — весна

Рвалась в усыпальницу плена
И саваны с плит разметала,
Глашатаем черным летала:
«Проснитесь до нового тлена».

И в душе поэта поднялись и спор, и смута, и желание... Но это длилось мгновенье. Он превозмог соблазн «возмущающей силы»: — «Нет, нет, не мнимый возврат»... Окрепли душевные силы, и пришло утешение —

Как будто на горном отвесе
Завидел я с низменной мели
Любимую в огненном теле
И слышал: «Христос Воскресе».

Стихотворение это В. И. сперва назвал «Радуница» — день поминания покойников на кладбище. Этим заглавием поэт хотел указать на внешнее преемство и внутреннее различие между античными весенними антисфериями, когда мертвые магически вызывались на временные гостины и потом изгонялись знаменитым заклинанием: «Вон, керы, миновали антисферии!» — и христианским весенним навьим-днем, когда усопшие поминаются в чаяньи пресветлого воскресения.

О Воскресении свидетельствует Память. Ведь в представшем перед нами надо узнать умершего. Евангелие настаивает на большой роли памяти в духовной судьбе человека. Между Платоном и Августином величайшим учителем Памяти был Христос. «Утешитель, Дух Святой, которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам» (Иоан., 14, 26). Память — залог бессмертия. Мы умрем только, если Бог нас забудет.

Память преодолевает разрушительную, разлучающую силу времени: Время отрывает нас от вещей, делая их преходящими; оно разлучает нас самих с собою.

и ветром шепчет нам в уши: «Мимо, мимо. Не сожалей. Учись изменять, забывать». Это «забудь» является разрывающим, убивающим орудием времени. Память есть орудие против такого орудия. Ею живы деревья, цветы полей; они зовут: «Вспомни нас и воскреси мгновенье». Память — наша защита: движимый ею творческий разум не только удерживает, закрепляет уходящие вещи, он осиливает, фиксирует само время, организует его в поэзии, в театральном действе, в танце, особенно в музыке.

Время двойственно, противоречиво: оно спорит с пребыванием вещей, но и проверяет, испытывает их крепость, жизненность; оно как «тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Оно — антипод, но и функция вечности. «Время — движущийся образ вечности», говорил Платон. Мы воспринимаем временную последовательность движения из прошлого в будущее («Ройя» — ῥοία — значит «поток») и постулируем, нами непосредственно несознаваемый «встречный поток» («Антирройя» ἀντίῤῥοια «противоречие»), как движение из будущего в прошлое. ¹⁰⁴ Память — наше орудие против времени, но и его собственное тайное орудие против самого себя.

И реет к родникам былого
Времен возвратная река.
И вот река течет бессмертья лугом,
К началу вверх, откуда ключ забил.

«Оглядываясь назад в прошлое, мы встречаем в конце его мрак и напрасно усиливаемся различить в том мраке формы, подобные воспоминаниям. Тогда мы испытываем то бессилие истощенной мысли, которое называется забвением. Итак:

Над смертью вечно торжествует,
В ком память вечная живет...

Еслиб не было забвения, не было бы и разлуки: «единый полный миг» хранил бы каждую вещь и каждую делал бы бессмертной. «Как душа, согласно древнему орфическому верованью, должна, чтобы стать божественной и бессмертной, опять найти ключи Памяти и «утолить палящую жажду у озера подземной Мнемозины», — так Памятью воссоединяемся мы с Началом и Словом, которое «в Начале было». ¹⁰⁵

Память обещает единство человечества, осуществляет общение не только живых с живыми, но и живых с умершими; ведь «их больше чем нас и они больше нас». «И знаем, что по совершении Человека, всего себя вспомнит Адам, во всех своих ликах, в обратном потоке времени до врат Эдема, и первозданный вспомнит свой Эдем». ¹⁰⁶ И тогда времени больше не будет.

Память обуславливает реальную связь родового преемства. Чувство живого единства различных поколений с младенчества было ведомо Вячеславу: «Я страстно любил свою мать, — пишет он в своей автобиографии, — я так тесно с нею сдружился, что ее жизнь, не раз пересказываемая мне во всех подробностях, стала казаться мне, ребенку, пережитою мною самим». ¹⁰⁷

Много позднее В. И. пришлось пережить тайну преемства между живыми и ушедшими как решающее событие своей личной жизни: Вера была в Загорье при смерти матери. Лидия столь же страстно любила свою дочь, как мать Вячеслава своего сына, и столь же горячо была ею любима. Их проникновенная дружба никогда не прерывалась биографическими или идеологическими затруднениями и разрывами. Внешне Вера не казалась похожей на мать: Лидия была высокой, полной женщиной с прекрасными и мощными плечами и руками. Русский склад лица, нежный, волнистый профиль, слегка выпуклый лоб; в смуглых орбитах светлые, с большими тенями под ними, глаза, мятежно темневшие в минуты волнений; маленькие, изящные уши, большой, умный рот и совсем особенные, золотистые с розово-пепельным оттенком, пушистые волосы, образующие вокруг головы не то львиную гриву, не то ореол —

— стремленье, трепет страстный,
Певучий плеск, глубинный звон,
Восторга вихорь самовластный,
Порыва полоненный стон.

Вера была тоненькой девушкой со строгими, большими, потерянно вдаль смотревшими глазами; гладкие, на пробор расчесанные волосы, тяжелая, золотая коса, положенная на голову точно диадема; античный наклон длинной шеи; правильный выточенный профиль — голова Мадонны на спортивно упругом, мальчишески прямом теле.

Но, вопреки всем различиям Лидию и Веру уподоблял друг другу, даже и физически, особый эллинский налет, который ощущался и близкими, и посторонними: в литературных кругах Петербурга Лидию прозвали Диотимой. Сходство сказывалось не во внешних чертах, а в движениях, ритмах, во «внутренней форме», рвавшейся наружу и подчинявшей себе тело. В. И. видел в дочери Лидии — дочь Деметры, Персефону Элевсинских мистерий. Стихи, которые он в разные периоды жизни, обращал к Вере, носили общее заглавие: «Ее Дочери». ¹⁰⁸

Вера осталась одна с Вячеславом после смерти матери в ожидании, когда размытые дождями дороги покроются снегом и согласятся стать проезжими. Вместе, вдвоем повезли они тело Лидии в Петербург. Общее горе их сблизило. Шли года. Отношения углублялись, осложнялись, душевная близость переходила в любовь. Чувство В. И. к «ее дочери» становилось противоречивым: возможно ли? Допустимо ли? Девочка, которую он знал с пятилетнего возраста, которую носил на руках — ей ли стать его женою, занять место ее матери? Сперва он попытался отойти от нее, но внутренне уже знал, что сближение, соединение их вызывается не только страстным влечением, что оно духовно оправдано, предопределено, необходимо. Он помнил: однажды, незадолго до роковой болезни своей, Лидия задумчиво, тихо сказала, глядя, указывая на Веру: — «Быть может она...» Что это — намек, завет, завещание?

Летом 1910 г. В. И. жил в Италии, собирал материалы для книги о Дионисе. Вера приехала к нему из Греции. Она рассказывала как затерялась в Корикейской пещере и чудом из нее выбралась: будто в самом деле Персефона на время взяла ее к себе и потом милостиво отпустила. Как и с ее матерью, все решилось в Риме. Вечный Город вернул В. И. его прошлому. Осенью по дороге в Россию они остановились в Венеции...

Не руша старинного сна,
Нас гондола тихо несла
Под арками черных мостов;
И в узких каналах со дна
Глядела другая луна,
И шелестом мертвых листов
С кормою шепталась волна.

И Та, что в тебе и во мне
И розой меж нами цвела,
Сияло как месяц, светла,
Порою в ночной вышине,

Таилась порою, и мгла,
Казалось, ее стерегла;
Порою лучилась, бела
В небесном, воскресном огне.

В. И. был спокоен: он твердо знал, что его решение соединить свою судьбу с Верою есть не измена Лидии, а верность.

Вечная память несет в себе тайну рождения. «Душа по древнему тайному верованью, должна, чтобы восходить к свету, опять найти ключи Памяти и утолить палящую жажду у озера подземной Мнемозины». ¹¹⁰ Ушедшие из жизни продолжают в жизни участвовать. Если мы этого не ощущаем, не видим, не слышим, то это лишь потому, что мы не помним «дыхание духа». Память пробуждает «живое чувствованье великих отошедших в жизни живых».

И как в ночи твоей дремотной
Сознанье лучшее живет,
Так сонм отшедших, сонм бесплотный
В живых и мыслит, и поет.

Весною 1912 г. В. И. с Верою, которая ждала ребенка, и с дочерью своею Лидией отправился в Швейцарию. В июне они переехали во Францию, в Савойю, поселились в маленькой вилле близь городка Neuvecelle. Маруся, (Марью Михайловну Замятнину так звали в семье Ивановых) была мастерицей находить вдохновительные, удобные и недорогие пристанища: двухэтажный домик, миниатюрный садик, но в нем — разнеженный смарагдовый платан, плодовитые, темные смоковницы, страстные алые розы и «пречистые чаши» белых лилий. А на ближайшем холме — виноград.

— нет, не умершая, живая. Она улыбается и на протянутых руках держит младенца. Поэт рассказал в стихах о своем «Новоселье»:

.............. Издалеча — чу поступь легчайших шагов...
Идет, и лелеет
В покрове незримом, как в зыбке небесной, дитя.

«У замка, над озером, ключ и капелла Мадонны.» Туда на закате часто приходили Вячеслав и Вера, садились на камень у студеной криницы и слушали недолгие, далекие звоны: Angelus...

И мнится: у милой гробницы
Мы побыли вновь, и родная прошла, нашептала
Нам Ave — и с нею молились уста мимовольно;
С улыбкой склонилась, улыбкой двоих сочетала...

Поздней, тихой ночью на семнадцатое июля, глядя в открытое окно своей комнаты, В. И. вслушивался в таинственные «ночные голоса»:

Дальний лай — глубокой,
Теплой ночью летней...
Что звучит ответней

Гулкий всхлип совиный —
Вспомнилось родное
Кладбище ночное
С церковью старинной...

Лишь коснись перстами,
Лишь дохни устами
У послушных скважин:

Мусикийский шорох

Все, что Ночь покоит
В сумрачных просторах.

Подымает голову В. И. и видит, что рядом с ним стоит бесшумно вошедшая Вера: — «Ты пишешь стихи? Пиши, пиши.» Она его поцеловала и тихо вышла.

Наше сердце глухо,

И забыли губы
Дуновенье духа.

Гости неземные,
Чьи бесплотны пальцы,

Голоса ночные!

Шелест рощ умильный,
Рокот волн унылых
Все доносит милых

И как стон протяжен,
И томит загадкой
Зов, волшебно-сладкий,
Многострунных скважин.

Он кончил. Вдруг услышал стон. Вера! Первые приступы родов она почувствовала, когда вошла к нему, но ничего не сказала, чтобы не прерывать поэта. Лидия на велосипеде помчалась за врачем. В. И. взволнованный, испуганный вышел на балкон и стал вслушиваться в «голоса ночные» неземных гостей... По недолгому времени радостно прибежала к нему ученая акушерка, которая жила последнее время на вилле: «Поздравляю Вас: мальчик!» Врач приехал, когда открывали бутылку шампанского. Пили все — и счастливая роженица, и младенец: ему шампанским омочили губы.

«Нежная Тайна» называется книга лирики, написанная в то лето. Она славит общение живых с умершими и «нежную тайну» рожденья.

Памятью обусловлена вся наша мысль: и наше знание о мире, и наше знание себя, и наше знание о знании. Гносеология по В. И. есть анамнесеология. Память — «венец сознания». Она является источником личного творчества, гениального прозрения, пророческого почина. Она — «Мать Муз». Поэт есть «орган народного воспоминания. Через него народ вспоминает свою древнюю душу и восстановляет спящие в ней возможности.» ¹¹¹

Ты, Память, Муз родившая, свята,

Нетленного в истлевшем красота!
Тебя зову...

В Петербурге ходили сплетни и пересуды по поводу брака В. И. с Верою. Они начались еще до отъезда Ивановых за границу. За время отсутствия В. И. пересуды становились все обиднее, переходили в неприличную, чудовищную клевету. О них оклеветанный ничего не знал. Когда В. И. осенью решил напечатать «Нежную Тайну», он направил рукопись Алексею Дмитриевичу Скалдину, работавшему в изд. «Оры». Скалдин, поклонник и верный друг В. И., прочел присланные стихи, увидел среди них доверчивое обращение к самому зловредному клеветнику, возмутился, сообщил поэту имена врагов и предложил опустить те стихи.

«Кузмин!... Мы делим общий рефекторий. И жар домашнего огня»; капризный, женственно лукавый, предательский Кузмин, но подлинный поэт, любовник красоты, насельник «башни», друживший с Лидией, так многое знавший про их жизнь — как мог он все забыть? Нет! Что написал — написал! Умолчанием случившегося не уберешь, не сотрешь. Пусть прочтет, пусть вспомнит!

Но чуть коснется струн послушных,
Певец, ваш плектрон золотой, —
Нас обнял сонм сестер послушных,
Мечта скликается с мечтой.

И струн созвучья вызывать.
Знать, нам судьбы не переспорить
И неразлучным враждовать!

Чужими в жизни быть унылой...

На миг блеснет мне призрак милый, —
Вы угадаете меня.

В. И. ответил Скалдину письмом в стихах. Он поставил дату — 23/10 октября 1912 г. и назвал стихи — «Мирными Иамбами», заявляя, подчеркивая таким заглавием, что он, хоть и «сетует душою», но не намерен выступать в маске Архилоха и говорить древними, «желчными ямбами».

Станку печатному листы;
А друг, смутясь, и враг, ликуя, повторял
Ползучий шопот клеветы.

Моей чужбины гул достиг. Спокоен я...

В том, что слагал. Открыта в песнях жизнь моя.
И никого не обвиню!
Ты негодуешь? Презирать придет пора;
Пора другая — сострадать.

И в грязных тернах Благодать?

В. И. был спокоен. «Мы издеваемся над тем, чего не понимаем», повторял он за Гете ¹¹² и не пытался «оспаривать глупцов». Но в окружении его был человек, который не издевался и понимал, и для которого однако брак его с Верой, даже не брак, а только предварительное решение на брак, стало уже гибельным. То была Минцлова.

— «Милый, смерти нет!»... Когда В. И. вернулся в Петербург, Анна Рудольфовна стала ежедневно бывать на «башне» и усердно посвящать Вячеслава в оккультные учения. И потому, что Лидия в последние месяцы своей петербургской жизни проявляла к сообщениям А. Р. большой интерес, и потому, что он любил учиться и был остро любопытен ко всем духовным исканиям и откровениям тайнознания, и потому, что ему хотелось порою уйти от своего страшного мира, забыться — он с полной готовностью и даже страстностью соделался учеником Минцловой. И странно: он вскоре почувствовал как приливали новые силы и оживлялись «духи глаз» ¹¹³

Не видя, видит взор сквозь сон,
̀ в тайне душ погребено,
Как в темный сон полей.
И слышит: в поле реет звон,
И наливается зерно

— Так говорит о себе В. И. в стихотворении «Vates», обращенном к Минцловой.

Русская элита в те тоскливые и жуткие годы наступившей реакции рада была убегать от скучной действительности, склонна была увлекаться и сектанскими радениями, и спиритическими сеансами, и масонскими ложами, и теософскими ассоциациями Блаватской. В Петербургских и Московских кругах интеллигенции Минцлову считали ученицею Штейнера, посланной им в Россию для привлечения членов в им основанное антропософское общество. Но сама Минцлова утверждала, что она послана вовсе не Штейнером, потому что она и «Доктор» равны по степени «посвящения» и оба являются эмиссарами тайных, важных розенкрейцеров. Многие от нее в ужасе отшатнулись. Николай Бердяев «воспринял явление Минцловой как совершенно отрицательное и даже демоническое». У него было страшное видение, с нею связанное. ¹¹⁶ Другие (их было немало) за нею последовали, некоторые ей совершенно подчинились так, что в общем она могла бы свою деятельность считать успешной, но...

деятельным членом «тайного общества», к которому сама принадлежала. И ей казалось, что она Вячеславом постепенно завладевает. Но она замечала его тяготение к Вере, и это ее приводило в отчаянье. Она всеми силами старалась его отвлечь.

Когда весною 1910 г. она поняла, что отношения Вячеслава и Веры принимают опасный для нее оборот, она прямо заявила В. И., что ему суждено сыграть благотворную роль в судьбе его страны, но что для этого он должен в миру жить, как монах, давший тайный обет, и оставаться безбрачным, чтобы не расточать сил, которые ему будут дарованы. В. И. ответил решительным отказом. Он сказал, что Лидия от него никогда не требовала никаких подобных обетов, требовала только, чтобы он был поэтом. И он решительно заявил, что он навек останется верным ей и ее дочери.

Минцлова замерла, точно вся опала. Она тихо, покорно сказала: «Я виновата. Не сумела исполнить их поручения. Они меня отзывают. Прощайте. Да хранит Вас Господь.» Она ушла. Навсегда. Никто, из знавших ее в России, никогда ее больше нигде не встречал. Она исчезла. По городу стали разноситься странные догадки и слухи. Ее скоро забыли.

В конце 1912 г. вся семья Ивановых двинулась в Рим. В. И. поехал туда, чтобы дополнить новыми материалами свои статьи об. «Эллинской религии страдающего бога», которая должна была появиться в России отдельной книгой. Но в ту пору его занимали вопросы не только Дионисийской психологии. Он принялся за исследованье истории Дионисийских культов, он искал корни прадионисийской религии, прослеживал метаморфозы жертвенного бога. Всматриваясь в истоки эллинской мысли и духовной жизни, В. И. естественно обратил свой розыскательный взор и на изначальные ключи и пути человеческого сознания вообще. И ему захотелось пытливой памятью открыть, схватить и запечатлеть первые проблески своего собственного сознания. Так с одной стороны назревала книга о прадионисийских культах, с другой — возникала поэма о прасознательных состояниях души. Книга о прадионисийстве писалась долгие годы, а поэма, «поэтическое жизнеописание» воплотилась сразу, тогда же, в зимнем Риме. Он сам назвал ее «Воспоминаний палимпсест». В Пушкинской строфе «романа в стихах» он повествует и о своих родителях, и о том как в нем, младенце, чрез сонные, смутные мечты пробуждалась солнечная сила разумения. ¹¹⁷

«Башни» не было, но жизнь текла как в последние петербургские годы. Он интенсивно работал: писал стихи и статьи, переводил в стихах много, с различнейших языков. Размерами подлинников передал Алкея и Саффо, Петрарку, закончил Новалиса, начатого еще на «башне». Печатался он преимущественно в двух идейных, высоко-культурных, меценатских издательствах: — в изд. С. и М. Сабашниковых и в изд. «Мусагет», основанном Эмилием Мэтнером. Оба — и Михаил Сабашников, и Мэтнер стали его милыми друзьями. Сошелся В. И. и с писателями и философами, группировавшимися вокруг Московского религиозно-философского Общества имени Владимира Соловьева; собрания бывали публичные, устраивала их в своем роскошном, с изысканным вкусом обставленном доме, замечательная женщина, друг и покровительница музыкантов, поэтов, мыслителей, — Маргарита Кирилловна Морозова, издававшая журнал «Путь». Священник Павел Флоренский, Булгаков, Бердяев, Рачинский были постоянными гостями В. И. Особенно близок и идеологически и душевно был ему философ Владимир Эрн. Дружба со Скрябиным, о котором В. И. неоднократно писал и в прозе и в стихах, была по собственным словам поэта «глубоко значительным и светлым событием на путях его духа».

Лето 1914 г. В. И. со всей семьею проводил в «Петровском на Оке», где он жил по соседству с Балтрушайтисом. В. И. любил Оку, любовался «в нежности закатной» мерцаньем ее струй, наклоном ее берега, «палатой вековой» дубов. Он любил Балтрушайтиса; радостно было по вечерам читать друг другу стихи. Дни шли тихо, вдохновительно. Но почему-то порою, и все чаще и чаще душа смущалась «в тревоге и тоске». Вдруг в июле события закружились сумасшедшим вихрем. — Мобилизация.

Темнело. Мимо шли. Привалом
Остановились над Окой,
Под нашим парком, древним валом,

Сложили ружья; песни пели...

...... Не ведали. Гадали,
И лихо вызывали бой...

Плыл звон — торжественной Судьбой.

Это писал В. И. 18/31 июля. Грянула война... — мировая.

Мы вместе зажигали свечи
И выносили образа,

Семью громами издалече
Заговорила...

Два первые года войны В. И. прожил в Москве. В 1916 г. появилась его книга «эстетических и критических опытов». Назвав ее «Борозды и Межи», ¹¹⁸ «пройденный символизм с его окраин». Он пишет стихи, много переводит.

Осенью 1916 г. В. И. с семьею уехал в Сочи: Он получил от изд. Сабашниковых заказ на перевод Эсхила, и за свое долгое пребывание на берегу Черного Моря, среди «смуглых кипарисов», в тени чинар он передал размерами подлинника на своем родном языке почти все трагедии своего любимого писателя. Обдумывая вводную статью об античном трагике, В. И. его глазами всматривался и в печальные, разворачивающиеся события, и в грядущие, страшнейшие, которыми беременно было то время. И от «духа» эсхиловых глаз на сердце становилось легче.

Зрелище остервенения и насилия, но и героизма, и готовности на жертву естественно заставило В. И. по-новому задуматься над природою вселенского и человеческого зла и над возможностью его преодоления. И как всегда, В. И. прежде всего прибегает к имагинативному извещению, и познанию в образе и в мифе. Он пишет мелопею —«Человек». ¹¹⁹

Когда небесная Земля
Согрета Солнцем запредельным

Вздымала лоном колебельным,
Неся в лазури первых сфер
Эфирный сев, Отцом посеян, —
Был в сердце Розы Люцифер

Развертывались чередой
Как лепестки иерархии:
Он был предмирной литургии
Дориносимою звездой.

«свободному и бессмертному духу» Имя Божие: «Аз Есмь». Кольцо есть знак связи и взаимности. Дарование Имени было обещанием сыновства. Если б Люцифер прочел — «Аз и Ты — одно», то он стал бы сыном. Но Люцифер не хотел общения с Бытием, он захотел все Бытие похитить и убить Дарителя, Отца. Люцифер воровски прочел: — «Аз есмь один» и убежал со своим кольцом. Оторвавшийся от Бытия луч погас в алмазе; и сердце стало «как темница».

Вне дышащего бытия
Полнощный лед он выбрал в долю:
Мятежный, замкнутого Я
Самодержавную неволю.

— свет неприступный, пока двойной духовный принцип пола погружен в колыбельное лоно Божье. Люцифер ищет извратить пол, вырвать его из небесной почвы, подвести под закон множественности. Люцифер в виде своего женского двойника — Лилит соблазняет человека во сне. (По еврейским легендам Лилит — первая астральная жена Адама). Лилит-Денница говорит человеку: «В себе ты весь бесчисленный! Раждай без Жениха! небесного не требуй поцелуя!» Вина Адама в том, что он соблазнился. Райское тело его было подобно движущемуся лучезарному кресту; после грехопадения оно принимает вид пентаграммы.

Ты в плоть мою, Денница, вжег
Печать звезды пятиугольной
И страстной плотию облек
Мой райский крест, мой крест безбольный.

...................... Новь ранила соха —
И до межи влачилась поворотной,
Где пашет Смерть...

Воплотившись в человеке, Люцифер подсказывает ему: «Скажите 'аз — есмь', будьте как боги, довлейте себе, все поглощайте, чтобы в себе все воссоздать как свое собственное явление и отражение». А человек, увидев себя зеркальным отражением Люцифера, залюбовался им и отвернулся от Бога.

Был Люцифер? Не я ль в нем не поверил,
Что жив Отец, — сказав: «аз есмь един»?

Денница ли свой дольний лик уверил,
Что Бога нет, и есть лишь Человек?

Адам стал множественным в самом себе. «Лилит-Денница заградил миров иных посевы». И человек обратился в арену борьбы друг на друга восстающих, его собственных личин.

Страда и смерть царили на земле, покуда не пришел Сын Искупитель. Он клеймо Лилит на теле человека смыл водою Каны, Пятиконечную печать Люцифера Он освятил таинством пяти голгофских ран.

Он воск печати растопил
Пять роз раскрылись... Каплют раны...

Непосредственно, В. И. давно уж узнал, как преодолевается целлюлярное «аз-есмь» и с ним сопряженная утрата личности: «Где я»?

Я — пред ликом чародея
Ряд встающих двойников,
Бег предлунных облаков.

Преодоление отщепенства и обретение личности ему было даровано в опыте большой любви страстным непроизвольным утверждением примата «ты».

Когда он впервые подходил к храму Аполлона в Дельфах, он знал, что увидит на дверях святилища начертание двух букв — ΕΙ и рядом с ними надпись: «Познай самого себя» (γνῶθι σεαυτόν). Он знал, что это — ΕΙ в течение веков казалось загадочным, что разные толкователи знакам этим приписывали разные значения и Плутарх посвятил им целое исследованье. И все же это ожидаемое начертание поразило его неожиданным сообщением важным, хотя и невнятным, ответом на смутно его волновавшие, но еще не поставленные, сознанием не осиленные вопросы. Прошли года раздумий. Наконец он дал ответ.

И опять познание идет путем мифа: вторую часть своей поэмы он называет — «Ты Еси». То, будто шутя, игриво, то торжественно, то радостно, то трагично являет он в различных строфах и ритмах образы, открывает лики подлинной любви человека к человеку, которая посредством «ты еси» утверждает «Еси», вызывает благоговение к Бытию божественному.

Горю... Пожара не гаси!
Когда я на костре сгораю,
Любовь поет мне: «ты еси».

Когда с чела «я есмь» стираю
—
Встречая челн, плывущий к раю,
Любовь поет мне: «ты еси!»

Тебе хвала, в чьих львиных лапах

Бог-тень, бог-тать, бог-взор, бог-запах,
Зов неотступный, смутный вздох!

И за концом — заря начала,
— победивший смерть!...

А вот — легкая французская канцона; но и она все о том-же:

Учит правнуков канцона:
«Ночь настанет — приходи.
Приводи
».

Розой рдяною процвел
Мертвый ствол
В день, когда, тобой волнуем,
Я, затворник немоты,
«ты»
Научился — поцелуем.

В поцелуе — дверь двух воль,
Рай и боль:
«Ты» родилось, — у порога

И помчал
Эхом «ты» к престолу Бога.

ЕСИ означало ΕΙ, начертанное на Дельфийских воротах. Но, когда человек всей волею своею, всем помышлением своим говорит Богу «Ты Еси», Отец ему отвечает: «Познай себя» и дарит ему алмаз с именем: «аз есмь». Человек в священном страхе возвращает подарок:

Сущий — Ты! А я, — кто я, ничтожный?
Пред Тобой в какую скроюсь мглу?
Ты грядешь: пылинкою дорожной

.............. «Не прекословь,
Ибо ты еси!
Царский крест неси!...

— «Коль не омою ног твоих,
Со Мною не имеешь части».
Так —
Состязаясь, спорит их любовь.

«Аз-Есмь», как взбунтовавшаяся тварь: «я есмь весь в себе и для себя и от всего отдельно». Он может сказать, следуя Сыну: «Отче, Ты Еси».

Образ соблазнителя-Люцифера двоится (как двоится Мефистофель Фауста). Гордый, самовластный он обещает: «будете как боги». Он, сладко льстит:

......................... «в себе ты весь,
Бесчисленный! И тверди соревнуя,
От звезд не жди, что сам имеешь здесь».

........................... Новь ранила соха —
И до межи влачилась поворотной
Где пашет Смерть...

Смерть — не зиждительная, не фениксова, а «Смерть вторая» разлагающая, растлевающая. Зловонное гниение — вот он другой образ сверкающего Люцифера-Денницы. В мелопее он не назван, но показан, сквозит (для имеющих очи) сквозь первый облик: «И пахарю мерцает — чья звезда?»

«торопит Зверь»; она неотразимо побеждает своей «содомской красотой». «С нею блудодействовали цари земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле» (Ап. 17, 2). И все-же: сверканье диадем на головах ее и Зверя затмевается лучами, исходящими от «Жены, облеченной в Солнце». Царство Вавилона рушится от руки нежной Отроковицы, которую первосвященник ввел благоговейно «в затвор святынь, как жертву на алтарь». За Нею, Отроковицей,, «лучшим цветом Земли-Эдема» идут «небесного сыны Ерусалима».

И явственней живущих душ раскол
На Змиев стан и племя Голубицы.

Племя Богородицы, род Девы Пречистой — что это? Вестимо — Тайна. Но, ведь тайной остается и возникновение «царя правды», «царя мира», который дал благословение и принес Аврааму хлеб и вино. Он родился «без отца, без матери, без родословия»; он не имеет «ни начала дней, ни конца жизни» (Евр. 7. 2, 3).

Св. Серафим Саровский имел видение: идет Матерь Божия и с Нею ап. Иоанн. Указывает Дева Пречистая на него, Серафима, и говорит: «И этот из нашего рода».

«Змиев стан и племя Голубицы» — два царства, два мира... Человеку дано выбирать. Любовь определяет, предопределяет его выбор. «Создали две любви два града; град земной любовь к себе до презрения к Богу; град небесный любовь к Богу до презрения к себе». ¹²⁰ Слова эти бл. Августина составляли предмет долгих раздумий В. И., и он стихами передает их в терцинах сонета, которым заканчивается третья часть его мелопеи; лирический цикл этот он называет «Два Града».

Ревнуют строить две любви два града:

До ненависти к Богу крепость Ада;

Селенья Мира зиждут Божьи чада,
Самозабвенно Агнца воз люб я,
Тот умер в ком ни жара нет, ни хлада.

— не только дар, но и долг. Об этом не впервые заговорил В. И. в поэме «Человек». Двенадцатого мая 1904 г. он обращается в стихах к своей родине с горькими упреками, приписывая ее постыдные поражения на войне ее нежеланию выбирать: «Кара постигла тебя».

Зато, что ты стоишь, немея,
У перепутного креста,
Ни Зверя скиптр поднять не смея,
Ни иго легкое Христа.

«Два Града» написаны в форме венка сонетов. Сперва недоумеваешь, почему поэт избрал такую сложнейшую, изысканнейшую, редчайшую форму для выражения тяжелого переживания, душевного потрясения при виде «неистовства», которое он предсказывал, которое уже начало дышать «из бездны темных сил».

В своем предисловии к «Нежной Тайне» В. И. предупреждает: «Мерилом поэтического (поскольку речь идет о словесном воплощении душевного состояния) служит для меня достоинство формы: не техническое, в тесном смысле слова, ее совершенство, но — в более широком и окончательном смысле — ее художественно-цельное тожество с содержанием».

Как толковать такое тожество — вопрос сложный. Для В. И. это непосредственно означало: чем глубже, задушевнее, пламеннее переживание, тем строже, крепче, холоднее единственно ему адэкватная, его художественная форма. Приблизительное, слабое словесное выражение не способно образовать того «прозрачного» покрова, который — velo sottile — покрывая, скрывая, выявляет, открывает «несказанное», обращает затаенное переживание в песнь.

Внутреннее пламенение свое В. И. показывает через закрытое окно просвечивающих застеклений. В этом поэтическое целомудрие мастера. Два раза в жизни В. И. для сообщения больших душевных потрясений прибегает к венку сонетов, к форме, которая, казалось бы, более пригодна для игры в словесные упражнения и для просодического акробатизма. Но именно строгость и бесстрастность формы дозволяют высказать недренное и предельно интимное.

«Любовь», обращенного в счастливую пору их жизни к Диотиме. ¹¹⁹ Предстал ему воочию Ужас; люди всего мира «захлебнуться возжаждали в крови». И поэт воплощает напряженное душевное волнение в «круговую песнь» венка сонетов «Два Града».

Чем злее, страшнее, братоубийственнее становилась вражда, тем чрез Ужас, охвативший его душу, В. И. все больше и больше убеждался, что «Человек Един».

Когда ж противники увидят
С двух берегов одной реки,

Как ненавидят двойники?
Что Кришна знал и Гаутама, —
По ужаснувшимся звездам
Когда ж прочтут творцы Адама,

Этими словами кончается первое стихотворение четвертой части мелопеи, озаглавленной «Человек Един». Что все человечество единый Адам — это для В. И. не только утверждение, узрение, но и непосредственное данное сознания, ощущение. В зимний, холодный, голодный день 1918 г. он по делу пошел в незнакомый дом; подымаясь по лестнице, он проходил мимо какой-то чужой квартиры. Открытая входная дверь. Раздается пение. Он остановился. Потом почему-то вошел. — Панихида.

Отголодавшая старуха,
Под белым саваном лежу.

Над желтой мумией кажу.

И свечку, чуженин захожий,
В перстах рассеянных держу;
На кости под иссохшей кожей

Пропета «Вечная Память». Он очнулся; отделился; нашел себя... «Людно в храмине Адама: всем забыться там дано». Единичный человек является соучастником вселенских событий в грядущем и в былом; он несет ответственность за все мировые трагедии и за величайшую из них — Голгофу:

Толпе на радость озверелой
Я Человека вывожу
И на него рукою белой,

И — галилеянин пугливый —
За казнью издали слежу;
И — римлянин боголюбивый —
Крест суеверно сторожу.

Что̀ ж я не Он, Кому, как гроздье
Живой лозе принадлежу,
В Кого вхожу, как в длани гвоздье,
На чьей груди я возлежу?

Ведай в сердце благодарном:
Бог не хочет, чтоб навек
Пребывал в смиренье тварном
Богозданный человек.

Утверди могилой связь,
И в Твою мой дух свободный
Облечется Ипостась.

Эпилог поэмы «Человек» написан в марте 1919 г. Странно: В. И. однажды был поражен неожиданным, незабвенным узрением: он вдруг заметил в небесной лазури черную голубизну, он увидел траур в сиянии и услышал голос полуденной печали, сказавшей: — «Я похоронною лазурью осиянна». ¹²⁰ «боли смертной» В. И. непрестанно видел сквозь мрак кромешный сияющий, спасительный свет:

Как Дух творит Даров пресуществленье
Но то ж очам — пшеница и вино,
Так в зримом естестве богоявленье
Сверхчувственного Таинства дано.
«К тебе, Земля, Мое благословенье!»
Глаголет Дух...

Из девяти октав, составляющих «Эпилог», восемь посвящены описанию чудесного видения Соборности:

То сон ли был, принесший на заре
В день праздничный душе свои подарки,
—
Видения предстали, дивно-ярки:
Воздвиглись пред очами в серебре
Воздушным строем стрельчатые арки;
Скрещенных дуг прорезались углы

Над этими арками другие подымались. «Все выше рос венец узорных дуг... Пока в легчайший свод златоэфирный не стал смыкаться необъятный круг. И свет лился из купола премирный...»

И долго я не мог открыть истока
Той светлости; прозрев, — затрепетал...
Но тонкий облак от земного ока

К сафирной Чаше, реющей высоко.

Озрелся я: в преображенье новом
Не храм предстал, но мириад родных
Людской собор, как невод, полный ловом.

Двенадцать было по черте округи
Верховных ликов ангельских и сил.
Над ними Духа молнийные вьюги
Кружились и влекли весь строй светил.

Сложеньем было духоносных крыл.
Сверкала в крыльях просинью сапфира
Окраина Вселенского Потира.

Последняя, девятая октава является переложением в стихах молитвы к Духу Святому. К ней прибавлены просительные слова о Civitate Dei:

91. Федор Степун. «Вячеслав Иванов». Статья появилась в журнале «Современные Записки» I-XII. Париж 1936. Степун включил ее в свою книгу «Встречи». Мюнхен 1962. «Товарищество Зарубежных Писателей». Раньше чем по-русски статья (с несколько иным началом) вышла в «Hochland» по-немецки и в «II Convegno» по-итальянски. О Федоре Степуне (1884-1965), философе и писателе см. III том.

92. Стихотворение озаглавлено «Подстерегателю». Посвящение — «В. В. Хлебникову.» Входит в цикл «Пристрастия» первого тома СА.

«Вячеслав Иванов и Лев Шестов». В книге «Одиночество и свобода». Нью-Йорк. Изд. «Имени Чехова» 1955, стр. 254. Георгий Викторович Адамович — поэт, видный представитель литературы и литературоведения за рубежом; родился в Москве, в 1894 г.

94. В комментариях к сочинениям А. А. Ахматовой (Международное Литературное Содружество. Мюнхен 1968. Том второй. Стр. 431) читаем «В письме к А. А. Ахматовой А. Раннит сообщил о своем разговоре с Вяч. И. Ивановым. В. И. говорил о том, что рассказ Георгия Иванова (в «Петербургских Зимах») о выступлении Ахматовой в «башне» у Вяч. Иванова и о его, Вяч. Иванова, реакции на это выступление—совершенно фантастичен.» (Об Алексисе Ранните — поэте и литературоведе см. III том). А. Раннит был в Риме у В. И. за несколько месяцев до его смерти. Письмо Раннита к Ахматовой датировано 1962 годом. После ухода Раннита я, (присутствовавшая на том разговоре) спросила В. И. что он в сущности отрицает — ведь было же то чтение. В. И. нахмурился: — «Что было? Ничего особенного: пришла молодая женщина. Прочла свои стихи. Хорошие. Я не ожидал. Восхитился. Ей сказал». Я продолжала спрашивать: — «А что стихи ее — событие в русской литературе, что сама она станет знаменитостью — разве этого предсказано не было?» В. И. отозвался нехотя: —«Предсказано? Появление настоящего поэта—всегда событие». И вдруг В. И. вскинулся, возмутился: —«Инсинуации! Никогда Гумилев не относился презрительно к творчеству Ахматовой. Вздор! Он сам ее привел. Потом они вместе создавали акмеизм». Если б вопрос о «выступлении» Ахматовой на «башне» сводился только к проницательной оценке В. И. новых стихов, то вопрос такой и подымать не стоило бы: ведь в том, что «мудрец на башне» в стихах все видел «сразу и насквозь», кажется, никто не сомневался. Но В. И. обиделся за Гумилева, обиделся на то, что ему приписывали «Петербургские Зимы» по отношению к Ахматовой: Георгий Иванов сообщал, что Гумилев «смотрел на ее стихи как на причуду 'жены поэта'. Когда их хвалят, он насмешливо улыбается — 'Вам нравится? Очень рад. Моя жена и по канве прелестно вышивает'.» (Георгий Иванов. «Петербургские Зимы». Париж 1928, стр. 66 и 67). Вопрос здесь возникающий, это — вопрос об отношении В. И. к акмеистам. К сожалению по сей день еще раздаются голоса, утверждающие его «вражду» к представителям акмеизма. Так, в значительной, интереснейшей книге «Воспоминаний» Надежда Мандельштам (Нью-Йорк 1970. Изд. «Имени Чехова», стр. 161) пишет: «Их (Ахматову, Гумилева и Мандельштама) враждебно встретили и Вячеслав Иванов со всем своим окружением и горьковский круг. (...) Поэтому борьба с ними всегда велась на уничтожение и разворачивалась гораздо острее чем с другими поэтами. О. М. всегда говорил, что большевики берегут только тех, кого им с рук на руки передали символисты. (?) По отношению к акмеистам этот акт совершен не был. И лефовцы и остатки символистов (?) в советское время (??) одинаково направляли основной свой удар на последних акмеистов — Ахматову и Мандельштама». Обвинения эти своей совершенной несосветимостью и недопустимостью опровергают сами себя.

Выяснять взаимоотношения символистов и акмеистов здесь, конечно, не место. Но одного не следует забывать: как бы ни отзывался В. И. на акмеизм в период его возникновения, он всю жизнь свою непосредственно, неизменно любил трех главных представителей этого литературного направления. Угадав сразу Ахматову, он впоследствии радовался ее духовному росту и поэтическому усовершению. Мандельштама он не только признавал поэтом подлинным, но питал к нему, хрупкому, горящему, большую, почти отеческую нежность. А Гумилева, не говоря уже о высокой оценке его творчества, В. И. горячо любил, порою бывал в него восторженно влюблен, в его безумную дерзость, в его рыцарское бесстрашие. Когда Гумилев рассказывал ему о своих абиссинских походах на львов и леопардов, В. И. слушал его, замирая от волнения, как дети слушают сказки. А военные доблести Гумилева, его два георгиевских креста вызывали в душе В. И. «восторг и умиленье». Даже в старости ему бывало «весело» вспоминать о тех подвигах вопреки всему печальному ужасному.

Возможно, что в будущем какие-нибудь «воспоминания», или, по открытии архивов, какие-нибудь письма и обнаружат (восходящие к десятым «/дар на последних акмеистов» в «советское время». Иначе — что же придется приписать самому О. М.? В своих «Листках из Дневника» А. Ахматова сообщает: «В начале 20-ых годов (1922) Мандельштам дважды очень резко нападал на мои стихи в печати («Русское Искусство» № 1, 2-3). Этого мы с ним никогда не обсуждали.» (Сочинения А. А. Ахматовой М. Л. С. 1968, том второй. Стр. 185). А ведь Ахматову с Мандельштамом связывала глубокая, верная, никогда не затмевавшаяся дружба — к тому же оба они были акмеистами, и все-же «нападение», и «нападение резкое» случилось открыто, «в печати», да еще в 20-ых годах, т. е. «в советское время».

95. Георгий Адамович. «Одиночество и Свобода», стр. 259.

96. Стихотворение это озаглавлено «Хоромное Действо» и посвящено дочери В. И. — Лидии Ивановой. Она играла Менгу; Вера — Евзебия. Стихи начинаются обращением к Лидии: «Менга, с честию вчера/Ты носила свой повойник! /А прекрасная сестра / Впрямь была святой разбойник.»

97. Евгений Зноско-Боровский. «Башенный Театр». — «Аполлон» № 8. Май-Июнь 1910 г.

101. Портрет был написан Маргаритой Сабашниковой-Волошиной после смерти Л. Д. по воспоминаниям и фотографиям. Художница была ученицею Репина.

102. Об изменении «средоточия сознания» В. И. говорил, пытаясь проникнуть в «душевное изменение», происшедшее/Достоевского на эшафоте. Впервые: публичная лекция в Петербургском Литературном Обществе. Она появилась в «Русской Мысли» 1911 г., май-июнь. Вошла под заглавием «Достоевский и Роман-Трагедия» в БМ. (ср. стр. 39).

103. Стихотворение «На Кладбище» написано в Петербурге в феврале 1914 г. Впервые появилось в «Сирине» СПб. 1914. Потом в О. S. Р. VII. 1957. Вошло в «Свет Вечерний».

105. «Спорады» в ПЗ, (стр. 365). «Спорады» впервые — «Золотое Руно», 1908, ХI-ХII.

106. «Древний Ужас» (Теггог antiquus) —«Золотое Руно» 1909, IV. Вошло в ПЗ.

108. Стихи к «Ее Дочери» В. И. писал и при жизни Лидии, и после ее смерти. В СА появились стихи 1906 г.; в «Нежной Тайне» — 1912 г. Стихи, написанные за годы 1914-1917 публиковались лишь в периодической печати; они вошли в посмертное издание —«Свет Вечерний».

111. «Поэт и Чернь». Стр. 713. Ср. примечания к стр. 709.

113. «Духи глаз». Ср. «Gli spiriti del viso» — Прозрачность», 785.

«Самопознание» (Опыт Философской автобиографии), Париж 1949. Имка-Пресс. Стр. 207-208.

116. «Борозды и Межи». (Опыты эстетические и критические) Москва 1916. Изл. «Мусагет».

117. «Человек». Париж 1939. «Дон Книги».

118. «Fecerunt igitur civitates duas amores duo: terrenam scilicet amor sui usque ad contemptum Dei; casiestem vero amor Dei ad contemptum sui».

«Венок Сонетов» из книги «Любовь и Смерть». Впервые — «Аполлон» № 5. Вошел «Венок» в СА II. вместе со всею книгой «Любовь и «Смерть».

121. (Конец Эпилога). «Хоровожатый (хорег) жизни» — буквальный перевод с греческого «жизни Подателю» в молитве Духу Святому, (прим. В. И.).