* * *
В Петербурге, куда перед возвращением в Швейцарию поехали В. И. и Л. Д., они встретились с Дмитрием Мережковским и его женою, уже тогда известною поэтессой, Зинаидою Гиппиус; их личная связь ранее ограничивалась перепискою по поводу опубликования «Эллинской религии страдающего бога». Познакомились они с участниками и создателями «Мира Искусств». Мелькнули перед ними изысканные художники, изящные эстеты новаторы: Бенуа, Дягелев, Бакст. Заинтимничал неисчерпаемый в «беседах наедине», блестящий, обреченный монологист — Василий Розанов. В Петербурге они пробыли недолго.
В тихом Шатлэне на В. И. неожиданно, наваждению подобно, нахлынули навязчивые воспоминания о некоторых недавних встречах. Неотвязно все звучало в ушах признание одного из умнейших людей его родины. Там шептал ему Розанов: «Странная черта моей психологии заключается в таком сильном ощущении пустоты, безмолвия и небытия вокруг и везде, что я едва верю, едва допускаю, что мне современничают другие люди...» В. И. сердился: «Не странная, а возмутительная черта!» Но тревога с души не уходила. Почему?
Потому ли, что освободительное воздействие Ницше и Лидии еще не до конца преодолело гордое отщепенство, неправое самодовление, «целюлярность», потому ли, что «укус змеи» заклят был не безостаточно — но из «глубоких омутов души» подымалась изнурительная тоска по утраченной реальности мира. Соблазны Люцифера, «силы замыкающей», которые В. И. много лет спустя описал в своей статье «Лик и личины России», он тогда в Шатлэне пережил как тяжелое событие своего внутреннего опыта. Уныние обернулось физическим заболеванием: В. И. стал ощущать на шее и на груди «узлы змеи», узлы, которые сжимали горло и сердце, прерывали дыхание. Приступы удушья были столь мучительны, что В. И. даже к врачам обращался за помощью. Но доктора отказались его лечить, объяснив, что такие припадки суть «просто нервные явления». Тогда поэт, опять как прежде, прибегает к старой, испытанной, верной для художественно одаренных людей Medicina animae, к лечению ритмами, к непосредственному самообнаружению, ко снятию внутренних заторов посредством поэтического творчества: он пишет трагедию. Сперва припадки усилились; порою во время писания В. И. казалось, что он умирает; но, когда трагедия была дописана, припадки удушья прекратились.
Трагедия В. И. называется «Тантал». 53 Она написана ямбическим триметром. Впервые метр этот появился в русской поэзии. «Написан 'Тантал' удивительно плавно и естественно: теперь у нас есть, что сопоставить с третьим действием — этой драмой в драме, второй части Фауста». Так отозвался Фаддей Зелинский об ямбическом триметре В. И.
От античности дошли лишь отрывочные, несвязные высказыванья о Тантале. В. И. согласует и разрабатывает их с вольностью, которая самим эллинам отнюдь не показалась бы предосудительной. Эллины не только допускали свободу в разработке мифа, но возлагали на трагических поэтов задачу живого мифотворчества. «Есть древний стих, служащий прямым подтверждением сказанного:
Так говорят творцы трагедий, им же власть
Все возвещать и в действе все являть — одним.»
*
Тантал, сын Зевса и Обилия, преизбыточно одаренный богами, как солнце светлый и как солнце щедрый, восхотел быть до конца свободным и независимым. Он богат, благодаря тому, что он — сын и наследник, но Тантал не хочет быть только наследником, он хочет творить, рождать, быть как отец. Титан восстает на самый сан сыновства: «Я — один, и все — мое зерцало». Тантал рождает двух сыновей: от Гимеры (мгновения) смертного завистника и бунтовщика Бротаеса, и от звезды Дионы бессмертного, светлого младенца Пелопса, любимца богов. Тантал хочет Бротаеса одарить бессмертием, а Пелопса, лучшую, божественную часть самого себя, хочет от себя отсечь, вернуть богам:
Дар неба — небу!... Платит Тантал. Мзда — он сам.
За все дары собою платит. Чем он был
поднесь, — покрыто. Искуплен отныне я.
Себя иного я рождаю. Встань, взыграй,
из солнца — солнце!... Ты же, сын моей любви,
ты, кто — я сам, каким я был, — вернись в свой лимб!
И решает Тантал не просить, а похитить бессмертие Олимпа, и принести его людям, как Прометей преобразить, обожить дольний мир.
На пир богов, пришедших к нему на гору Сипил, Тантал несет Пелопса в жертву, в дар богам. Боги восторженно, страстно принимают Пелопса. Геба передает ему чашу с амбросией, а Тантал, пользуясь распрею богов, возгоревшейся из-за Пелопса, похищает чашу из рук сына и с нею нисходит на землю.
С высот святых, потироносец, нисхожу
подъяв высоко в чаше светлый, страшный дар
рукою дерзновенной... О, мой полный миг!...
Тантал зовет людей:
Я нисхожу, о люди! Пейте все мой дар!
Нет меры в чаше, — нет в бессмертной чаше дна!
Пусть пьет бессмертье, кто дерзнет испить свой суд!
Всех жажд здесь утоленье: пусть кто жаждет, пьет!...
Бессмертье — «суд огня, что в нас, праздник вечных встреч с самим собою» — люди не дерзают пить, никто не идет на зов титана. Тогда Тантал призывает двух единомышленников, двух титанов — Сизифа и Иксиона. Они являются и пьют. Напиток их судит: вскрывает их сущность. Чувственность овладевает Иксионом, вожделение к самой миродержице Гере. Он устремляется осквернить небо, но Зевс подводит ему Нефелу; от слепой страсти рождается Кентавр. Сизиф пытается схватить молнии самого Зевса, а Тантал, согласно своему основному убеждению и своей последней воле — («мир есть мое представление, мой сон») — экстатически пляшет, потом погружается в глубокую дрему.
Ему грезится: рождаются от него солнца, далеко загораются мириады звезд, и он отчаянно зовет их. Но призыв отца им не внятен. «Солнце осветит кто? Отзвука солнцу нет. О дети, о светы». На зов приходит Бротеас, темное, низшее я Тантала: «Твой сон тебе тюрьма». Бротеас берет чашу. Но что ему с ней делать? Он сам знает: «Бессмертным стать. О, это будет возлюбить». Бротеас любить не способен; он — завистник: обида и зависть по существу своему не онтологичны. Лишь прикоснулся Бротеас к чаше — свершился суд, вскрылась его сущность смертного ничтожного насильника. Он разбивает чашу и умирает, пронзенный молнией. Божественная влага проливается на землю; капли превращаются в жемчужины. Стая белых голубей, низлетев, собирает в клювы жемчуг и подымается со своею ношею к небу. Сгущается мрак. Пелопса боги низвергают в смертный дол. Трех титанов поглощает Тартар. Появляется видение темного, висящего в воздухе Тантала. Воздетыми руками поддерживает он низший край потухшей сферы: «И рухнуть грозит на тебя твое мертвое солнце»...
Образ эллинского Тантала, вечно тянущегося за близкими и недоступными ему плодами, В. И. истолковал, показал как внутреннюю сущность самого титана. Тантал не умеет и не хочет брать. В этом нежелании покорно принимать «самостоянье человека — залог величия его»), но и его великая вина (бунт против богов). Трагедия «Тантал» раскрывает трагическую антиномию человека, из которой античное сознание выхода не находило. Адрастея шепчет: «Учись не мнить безмерной Человека мощь». Пришло христианство, научило: оно знает как Люцифер в человеке преодолевается Богочеловеческим Ликом. «Тантал» В. Иванова — это трагедия идеализма, где идеализм вскрывается как мэонизм. В самом деле: если вместо понятия идеализма взять его духовную установку, духовный жест, то получится воля и уменье полагать, налагать при нежелании, неумении брать. Тантал классическим мифом представлен в позе неумеющего схватывать плоды, которые висят над его головой. В этом его ад.
Идеалистическое неумение брать неизбежно ведет за собою неумение давать, ибо давать надо в любви, а любовь всегда реалистична. Неуменье давать искажает благодарение: благодарность превращается в благодарность самому себе. — «Ты полн, владыка, и тебя ль мне одарить?» говорит хор. И Тантал: «Не дань мила, вы дар у одаренного с отрадой благодарности отъемлете». Он готов благодарить участников хора, ибо знает, что они приносят ему лишь его же дары: «Тебе Дар утра от даров твоих», — восклицает хор. А Тантал гордо: «Я есмь.
В себе я. Мне — мое». А там, где дар действителен, реален он от него отказывается: «Дарами, девы, волен я бессмертных чтить, но их дары мне неугодны». И Гермес его предостерегает: «Нет дару места в лоне преисполненном, — нет в сердце места доброходству с ласкою».
— признак его подлинности.
* * *
«Мировые события, идя на землю, бросают вперед свои тени». Эти слова Моммзена все чаще и чаще вспоминались В. И., когда он, размышляя об эре Офиеля, писал «Carmen Saeculare». Россия начала: на нее с наступлением 1904 года стали падать карикатурные тени грядущих чудовищных мировых событий. На востоке с января 1904 г. шла несчастная японская война. В конце того-же года пал Порт-Артур. 17-го мая 1905 г. при Цусимском проливе погибла вся эскадра Рождественского; раненый адмирал был взят в плен. Война, безнадежно проигранная, не могла продолжаться. Не прошло и двух недель после поражения на море, как пришлось начать мирные переговоры; мир позорный (не привыкла к таковым Россия) был заключен в августе 1905 г.
Задумывался В. И. о первых поражениях на войне. Он пишет 12 мая 1904 года:
Русь! на тебя дух мести мечной
Восстал и первенцев сразил;
Тебе дрожащей угрозил:
За то, что ты стоишь, немея,
У перепутного креста, —
Ни Зверя скипетр нести не смея,
(Cor Ardens)
А через год весною 1905 г. В. И. как-бы комментирует эти стихи: «Война — пробный камень народного самосознания и искус духа; не столько испытание внешней мощи и внешней культуры, сколько внутренней энергии самоутверждающихся потенций соборной личности. Желтая Азия подвиглась исполнить уготованную ей задачу, — задачу испытать дух Европы: жив ли и действен ли в ней ее Христос? Желтая Азия вопросила нас первых, каково наше самоутверждение. А в нас был только разлад. И в болезненных корчах начался у нас внутренний процесс, истинный смысл которого заключается в усилиях самоопределения. Свободы возжаждали мы для самоопределения.» 54
Страна волновалась. Второго декабря 1904 г. «происходило совещание о мерах, которые надлежит принять, чтобы прекратить смуту последних месяцев» (так определяет это совещание Николай II в своем Дневнике). 55 9-го января 1905 г. под предводительством священника Гапона безоружные толпы рабочих мирно шли к Зимнему Дворцу, чтобы без посредников вручить Государю петицию о своих нуждах, шли с иконами и царскими портретами. Их встретили войска залпами винтовок. Сотни людей были ранены и убиты.
«Потемкин» взбунтовалась команда и перебила офицеров. Последовали серьезные беспорядки в Черноморском флоте. Начиная с конца лета непрестанно то тут, то там подымались аграрные волнения; в октябре вспыхнула всероссийская железнодорожная забастовка, к которой присоединились промышленные рабочие и представители интеллектуального труда. В тогдашней самодержавной России это было событие неслыханное.
В «годину гнева» В. И. видел, что «дух мести мечной» грозит «скорой конечной казнию», но в конечную казнь он никогда не верил. Он видел и другое: видел, что «из напоенных кровью глыб пророс росток святого древа». В ту-же «годину гнева» 1904 г. он пишет:
Как осенью ненастной тлеет
Святая озимь, — тайно дух
Над черною могилой реет,
Незадрожавший трепет ловит
Меж косных глыб, — так Русь моя
Немотной смерти прекословит
Глухим зачатьем бытия...
Звезды предупреждают, направляют, но они не принуждают. От нас зависит придет ли век «адамантный», безжалостный, убийственный, или — aevum aetherium, призывом которого и кончает В. И. Carmen Saeculare в июле 1904 г.:
И ты, Возница Солнц, чьей длани предал Землю,
В преемстве звездных Сил, Столетия канун, —
Чьих пламенных вожжей я дрожи первой внемлю,
—
Сев Утешителя таи от бурных братий,
Под свод смарагдовый гонимых приютя,
Да, — с глаз стерев бельмо последнее заклятий —
Дух в Небо взглянет как Дитя!
Выбор, решение — за него ответственны те, которым дано (и, значит, повелено) выговорить, сказать во всеуслышанье народом рождаемое, т. е. узнаваемое, познаваемое, воспоминаемое Слово. «Что познание — воспоминание, как учит Платон, оправдывается на поэте, поскольку он, будучи органом народного самосознания, есть вместе с тем и тем самым — орган народного воспоминания. Чрез него народ вспоминает свою древнюю душу и восстановляет спящие в ней веками возможности. Как истинный стих предопределен стихией языка, так истинный поэтический образ предопределен психеей народа... И 'ключи тайн', вверенные художнику, — прежде всего ключи от заповедных тайников души народной». 56
Уединение дозволено поэту доколе он себя не опознал. «Для новых откровений (а говорить ему дано только новое) дух влечет его» в пустынную тишину, где «в тайной смене ненужных, непонятных толпе видений и звуков должен он ожидать 'веянья тонкого холода' и 'эпифании' бога». И тогда он найдет свои новые слова, «которые были искони заложены народом в душу его певцов, как некие изначальные формы и категории, в которых единственно могло вместиться всякое новое прозрение». 57
За время своего пребывания в России в 1904 г. В. И. стал сомневаться в допустимости, в духовной дозволенности для себя продолжать свою тихую жизнь вдали от родины.
* * *
В. И. писал в самый разгар своего счастья:
Но к алтарям горящим отреченья
Зовет вас Дух.
(Кормчие Звезды)
Лидия, после встречи с Вячеславом, встречи, все в ней обновившей, оживившей, почувствовала непреодолимую потребность высказать «что пало в недра духа» посредством чернила и пера. Она говорит в драме «Кольца», 58 «Жизнь так часто становится страшною. Жизнь других... Счастье должно всем принадлежать.
Оно правильное состояние для души, любовь — великая, цельная, верная, опорная любовь, что выше отчаянья, выше боли, дальше смерти...» И Лидии стало совестно, что она так счастлива, незаслуженно, исключительно счастлива. Она требует от себя отречения: «Мы любим все. Мы слепы все. Земля и море, заклеванная птичка и стонущий лев ждут нашей любви в прозрении. Мы не можем быть двое, не должны смыкать кольца, мертвым зеркалом отражать мир. Мы — мир... Не надо жалеть тесных, милых колечек. Океану любви наши кольца любви!»
В детстве Лидия остро страдала от зрелища страдания других: «Мне тогда становилось неприятно и жалко, и я почти ненавидела, оттого что не любила жалеть. Это было слишком больно». Она «пугалась сжимающегося несносной болью сердца и вдруг ненавидела». * Ненавидела — такова была ее защита. С годами чувство сострадания нарастало, нарастала и мучительность. Когда в Риме и Париже, в разгаре ее личного счастья, она слушала Вячеслава, говорящего о Ницше, — она воспринимала из учения автора «Воли к могуществу» то, что ей самой давно хотелось выговорить, выкрикнуть, чтоб преодолеть «недуг чрезмерного, безбрежного, беззащитного состраданья», и она принялась вслед за Ницше утверждать полную, безжалостную жизнь. Отголосок ее тогдашних признаний слышится в стихах В. И.
«Где пламень — свет. Кто любит, не жалеет».
(Кормчие Звезды)
«зубной» боли в сердце; оно не помогло Лидии, как не помогло оно ранее и самому Ницше. В нем чрез защитную маску жестокости Лидия почувствовала свою, не поддающуюся никаким философским уговорам, боль. И она противовольно полюбила в нем не учителя о сверхчеловеке, не нового «Заратустру», а нежного, болезненно отзывчивого, «без кожи рожденного» человека, того, который, увидев из окна своей Туринской гостиницы замученную лошадь, через силу влачащуюся под ударами кнута, выбежал, рыдая, на улицу, чтобы ее, родную, утешить и обнять. Отрицание не помогло: Лидия перестала отрицать. Ей хотелось «до изнеможения» отдавать силы свои людям. Отдать жизнь это — мало: надо отдать самое священное, самое дорогое; а самое дорогое — это он, ее Вячеслав. Она не смеет далее наслаждаться их уединенною жизнью, по большей части вдали «от шума людского». Она стала требовать: — «Я должна давать тебя людям». А он пел:
Слиянье двух...
Но к алтарям горящим отреченья
Зовет вас Дух.
Дар золотой в Его бросайте море
Он сохранит в пурпуровом просторе
Залог сердец...
(Кормчие Звезды)
Вячеслав и Лидия решили променять свою двуединую поэтическую жизнь, «ребра скал», «сосен перезвон и переклик» на шумную, тревожную суету мглистой северной столицы. Таково было начало их «отречения». Ведь в своем уединении они были сказочно счастливы.
Пробирались по лесам, —
Ты да я, — не веря тучам,
Веря синим небесам.
(Прозрачность)
«Уйдем, милый, уедем скорее, я должна давать тебя людям»... Ранней осенью 1905 г. они навсегда покинули виллу Жава. Пребывание в Шатлэне для Лидии перестало быть оправданным: отца ее уже не было в живых.
Вячеслав и Лидия знали, что в России им будет не легко.
«В разлад мятежных волн мы правили кормила.»
(Cor Ardens)
* * *
Несколько старых, таинственных комнат на шестом этаже большого дома с башней стали жилищем В. И. и Л. Д. в Петербурге по их возвращении на родину. Накануне отъезда из Женевы Л. Д. видела сон: Круглая комната. Посреди урна. Она с Вячеславом кидают в урну свитки. И вдруг пожар. Все горит. Они вынимают свитки из урны (папирусы, ими написанные) и бросают их вниз, на землю, где их подхватывает сбежавшийся народ.
на последний этаж. Вошла. Круглая башенная комната. Та самая... «Вячеслав, эту квартиру мы обязательно должны взять».
Поселившись на «башне» В. И. обращает к Лидии ряд стихотворений под общим заглавием — «Сивилла». Стихи полны мрачных предсказаний:
Пришлец на башне притон я обрел
С моею царицей — Сивиллой.
Над городом-мороком, — смурый орел
И поэт слышит как, «вскрутя золотой листопад», ветер стучится к ним в окна и их упрекает:
«Зачем променяли вы ребра скал
И шопоты вещей пещеры
На тесную башню над городом мглы?
— на родные уступы...
Но они, добровольные изгнанники из земного рая, о нем, потерянном, не жалеют; они знают, что отныне место их именно «над городом мглы» в то время как надвигается Ужас.
И клекчет Сивилла: «Зачем орлы
Садятся, где будут трупы?»
Зловещие знаки становятся все грознее. И «пришлец на башне» зовет свою Сивиллу:
Заглушенный тяжкий топот...
И в страхе спрашивает ее:
Ты грозишь ли мне могилой
Или миру смерть пророчишь?
— по-сивиллински:
.................. «Чу, как тупо
Ударяет медь о плиты...
То о трупы, трупы, трупы
Спотыкаются копыта...
В. И. видел страшные тени и знал, что события не замедлят двинуться за ними:
«Гласи народу астролог,
И кинь свой клич с высокой башни:...
И он предсказывает, предупреждает:
«Дохнет Неистовство из бездны темных сил
Туманом ужаса, и помутится разум, —
И вы воспляшете, все обезумев разом,
На свежих рытвинах могил.
«И страсть нас ослепит, и гнева от любви
Вы будете плясать — и пав в изнеможенье,
Вы захлебнуться вдруг возжаждете в крови.»
(Cor Ardens)
И казалось, что надвигаются большие события, идут за своими тенями: Октябрьская забастовка 1905 г. принимала форму всеобщей стачки. Лозунгом ее был созыв Учредительного Собрания. Царю пришлось уступить: 17 октября был им подписан и на следующий день опубликован знаменитый манифест о созыве Государственной Думы, учреждения законодательного, и о предоставлении гражданам России ряда демократических свобод: неприкосновенности личности, свободы слова, совести, собраний, союзов. На следующий день после опубликования этого манифеста В. И. со своей «башни» песнею приветствует «белый лик Солнца Вольности» в надежде, что Солнце это озарит «глубины тихие соборности лазурной».
«бессмысленными мечтаниями». Сразу, в том же октябре по всей России покатилась мутная волна, правительством тайно поощряемых погромов против евреев и интеллигенции. Конец 1905 г. ознаменовался «вооруженным восстанием» в Москве. Местные власти растерялись, запросили помощи у Петербурга, откуда спешно прибыл целый полк; подавление «восстания» он учинил военное, безжалостное. Интеллигенция глубоко обиделась и горько укоряла правительство. В. И. был потрясен таким крушением надежд: вместо «лазурной соборности» — распри буйные, кровь и могилы. Новый 1906 год он встречает стихами:
Так, — в сраме крови, в смраде пепла,
Изъязвлена, истощена, —
Почти на Божий день ослепла
Многострадальная страна.
«началом конца» революции 1905/6 г. Подавив его, правительство вместо реформ занялось снаряжением карательных экспедиций. Во время выборной компании в Государственную Думу оно спешно приготовляло «новые основные законы», которые и были опубликованы перед самым созывом «законодательного» собрания. Открытие Думы произошло 27 апреля. Дума, в которую не поступило никаких законопроэктов, занялась критикой тронной речи и обсуждениями запросов о незаконных действиях местных и центральных властей. Отношения между Думой и правительством стали враждебными. 7 июля 1906 г. Николай II подписал указ о роспуске Думы. Она умерла, не просуществовав и трех месяцев. Думские депутаты собрались в Выборге и обратились к народу с воззванием, приглашая всех граждан отказываться от уплаты налогов и советуя молодым людям не являться на призывы для отбывания воинской повинности. Произошли в разных местах военные бунты. Возобновился революционный террор. Правительство усилило и участило карательные экспедиции и учредило военно-полевые суды, невероятно по тому времени жестокие. Вспышки протеста были всюду потушены.
Революция 1905 г. заглохла беспомощно. Не к ней, конечно, относились все предзнаменования и предсказания. В. И. писал: «Наше освободительное движение было ознаменовано бессильною попыткой что-то окончательно выбрать и решить, найти самих себя (...) Мы ничего не решили, и, главное ничего не выбрали окончательно, и попрежнему хаос в нашем душевном теле.» И потому: «Развязка, казавшаяся близкой, была отсрочена». 59 В. И. верил и знал, что «в сраме крови, в смраде пепла» Россия не погибнет; он видел и знал, что эти корчи и муки — муки родов своей «русской идеи». Какой?
Что за созвездие блестит?
Страна идет к самосознанию. Дойдет ли?
Где ангел, что из яслей вынет
Тебя, душа грядущих дней? —
И сонмы мстительных теней.
(Cor Ardens)
«Единственная сила, организующая хаос нашего душевного тела, есть свободное и цельное приятие Христа, как единого всеопределяющего начала нашей духовной и внешней жизни...» Надо много трудиться, чтобы приять и вместить такую Силу. «Трудна работа Господня» — все чаще, и чаще вспоминал В. И. эти предсмертные слова Владимира Соловьева, его последний завет.
Вячеслав Иванов сразу оказался во главе новых литературных и духовных движений. То был период идейного перелома в передовой группе русской интеллигенции: философский позитивизм и художественный натурализм сменялись противоположными течениями. В лице Вячеслава Иванова религиозное движение, вышедшее из Достоевского и Владимира Соловьева соединилось с новыми литературными исканиями.
«башня» стала средоточием философской и артистической элиты, которая там собиралась по средам. На «Ивановских средах» впервые обсуждались и определялись нарождающиеся идейные течения, и молодые поэты получали там свое литературное крещение. Николай Бердяев вспоминает: «Скоро журфиксы по средам превратились в «Ивановские среды», о которых слагались целые легенды. Там встречались люди очень разных даров, положения и направлений. Мистические анархисты и православные, декаденты и профессора-академики, неохристиане и социал-демократы, поэты и ученые, художники и мыслители, актеры и общественные деятели — все мирно сходились на Ивановской «башне» и мирно беседовали на темы литературные, художественные, философские, религиозные, оккультные, о литературной злобе дня и о последних, конечных проблемах бытия... Я кажется не пропустил ни одной «среды» и был несменным председателем на всех происходивших собеседованиях». 60
Председатель, колокольчиком упорядоченные прения — но собрания по средам меньше всего походили на обычные академические заседания, хоть на них и выступали порою знаменитые ученые. «Башня» была и ученым, духовным центром мыслящей России, но была она и артистической богемой. В полукруглой комнате, где происходили заседания, к стене придвигался большой стол; делалось это, чтобы освободить место для участников собеседованья и для гостей. Но на этот стол зачастую садилась Лидия с кем-нибудь из завсегдатых художников или поэтов, чаще всего то бывали Сомов, Кузмин, Городецкий; они представляли собою галерку и бросали яблоки и апельсины в оратора, когда он позволял себе говорить абстрактно и скучно. Ивановская «башня» освещалась свечами, вставленными во что попало — в канделябры, подсвешники и просто в бутылки. В оранжевом кабинете Лидии на полу лежали большие тюфяки, скрывавшиеся под пестрыми тканями и, брошенными на них неисчислимыми подушками, самых различных очертаний и окрасок. То была выдумка Лидии, ставшая вскоре всероссийской модой.
«Всегда поражала меня в Вяч. Иванове необычайная способность с каждым говорить на те темы, которые его больше всего интересуют. Но это было не только приспособление к людям, не только гибкость и пластичность, не только светскость, которая в Вяч. Иванове поистине изумительна, — это был дар незаметно вводить каждого в атмосферу своих интересов, своих тем, своих поэтических и мистических переживаний через путь, которым каждый идет в жизни... Душой, психеей «Ивановских сред» была Л. Д. Зиновьева-Аннибал. Она не очень много говорила, не давала идейных решений, но создавала атмосферу даровитой женственности, в которой протекало все наше общение, все наши разговоры... Политики на «средах» не было, несмотря на бушевавшую вокруг революцию. Мы собирались в исторический 1905 г. Но и в этой исключительно напряженной революционно-политической атмосфере, когда большинство было исключительно поглощено политикой, на «средах» утверждались и отстаивались ценности духовной творческой жизни, поэзии, искусства, философии, мистики, религии. В этих собеседованьях мы себя не чувствовали оторванными от жизни...» 61
На одной из «сред», особенно многолюдной, появился представитель охранного отделения в сопровождении отряда солдат со штыками и ружьями. Они стали у всех дверей. Целую ночь продолжался обыск. Ничего не нашли, ничего не взяли, никого не увели. У Мережковского из передней пропала меховая шапка. На следующий день появилась его газетная статья: «Ваше Превосходительство, верните мне мою шапку». В те годы генерал-губернатором Петербурга был брат Лидии — Александр Димитриевич Зиновьев. Он потом всю жизнь с гордостью говорил, что в столице и в губернии за время его правления не было допущено ни одного расстрела и ни одной жестокой расправы. 62
«башне» Ивановской «образовалась утонченная культурная лаборатория, место встречи разных идейных течений, и это был факт, имевший значение в нашей идейной и литературной истории... В атмосфере, в которой происходили собеседованья по «средам», было что-то молодое, зачинающее, возбуждающее. И «среды» навсегда останутся ярким эпизодом нашего культурного развития».63
* * *
«Мэтр», «вождь», «Вячеслав Великолепный», «король невенчанный», прославленный и ославленный, предмет восхвалений и восторгов, но и мишень сплетен, сказок, нелепых инсинуаций — Вячеслав Иванов поражал, волновал, раздражал, «очаровывал» людей.
Блок вспоминает как «из стран чужих, из стран далеких» явился ему «странный лик» поэта:
Слегка согбен, не стар, не молод,
Весь — излученье тайных сил,
Своим ты холодом пронзил!
И много чар, и много песен,
И древних ликов красоты...
Твой мир, поистине чудесен!
— ты.
Внешность В. И. была необычайна: высокий стан, сутулые плечи, которые как-будто ждали мантии кардинала или средневекового доктора, тяжеловатый и в то же время модернистически-эластичный, танцующий шаг, просторный, высокий, духовный лоб, небольшие, острые, внимательные, переливающиеся всеми средними цветами спектра (от зеленого до синего) глаза с тревожащими, пронзительными зрачками, и большой, тонкий, умный, слегка извилистый рот, который становился то трагическим, то насмешливо вызывающим, то страстным, то добрым, поощряющим. Длинные, слегка волнистые, мягкие, золотые волосы окаймляли лицо, нижняя часть которого скрывалась под короткой, острой, светлой бородкой. Хороши были руки: тонкие, длинные, с красноречиво и разнообразно говорящими пальцами, они казались протянутыми с полотен Леонардо да Винчи. Впрочем, в облике В. И. ничего леонардовского не было. Он напоминал портреты Дюрера и Квинтена Массейса.
Чего требовал В. И. по отношению к людям, к которым пришел? Чего ждал от людей, которые к нему устремлялись? Андрей Белый вспоминает: «В. Иванов тогда только въехал, ознакомлялся с петербуржцами... очень вежливо обволакивал он собеседника удивительным пониманием всякого, необыкновенной начитанностью, которую он умел мягко стлать собеседнику под ноги; часто казалось, что он заплетал идейную паутину, соединяя несоединимых людей и очаровывая их всех». 64 Соединять, соединять несоединимое — Белый уловил главное.
Перед В. И. вновь подымается старый его вопрос о преодолении солипсизма, «целлюляризма», индивидуализма, вопрос о возможности возникновения «вселенской общины». В 1905 г. В. И. пишет статью «к трехвековой годовщине Дон-Кихота», озаглавленную — «Кризис индивидуализма». 65 «Триста лет исполнилось дивному творению Сервантеса... Триста лет тому назад индивидуализм, расцветший уже с начала эпохи Возрождения, нашел в себе внутренние силы, чтобы создать глубокие и вечные типы новой души... С тех пор все, что истинно властвовало над думами людей, было лишь новым раскрытием того же индивидуализма... Он не только не исчерпал своего пафоса, но притязает и в будущем стать последним словом наших исканий». Свобода личности понимается ныне как венец общественности. Этика, художественное творчество, религия — все стоит под ее знаком.
И все же:
«Умер гордый индивидуализм», — утверждает В. И. Умер? «Но никогда еще не проповедовалось верховенство личности с таким воодушевлением как в наши дни, никогда так ревниво не отстаивались права ее на глубочайшее и утонченнейшее самоутверждение... Именно глубина наша и утонченность наша кажутся симптомами истощения индивидуализма.» Индивидуализм предполагает самодовлеющую полноту человеческой личности, а мы возлюбили Сверхчеловека. «Вкус к сверхчеловеческому убил в нас вкус к державному утверждению в себе человека.» Сверхчеловек убил самодовлеющего индивидуума.
Рост и изменение самого сознания личности, «утончение и углубление личного сознания, дифференцируя его, разрушило его единство».
Где я? где я?
Возалкал.
Я — на дне своих зеркал.
(Прозрачность)
Этот стих, который не был бы понятен в прежние времена никому, кроме людей исключительной и внутрь устремленной созерцательности, выражает едва ли не общеиспытанный психологический факт в ту эпоху, когда наука не знает более, что такое я как постоянная величина в потоке сознания». Уже к концу прошлого века и психология «без души» с ее интересом к диссоциации личности, и гносеология без реального предмета познания, оказавшаяся способной обосновать лишь релятивистическое «сонное» сознание, и эстетический иллюзионизм, и художественный импрессионизм не оставили нам не только старинного «cogito ergo sum», но даже и его элементов: ни «cogito», ни «sum». 66
я тот, кто его ищет и волит. «Я становлюсь: итак я не есмь. Жизнь во времени — умирание. Жизнь — цепь моих двойников, отрицающих, умертвляющих один другого... Где я?». Эмпирическое существование — мэон (не-бытие); но необходимая предпосылка, «синтетическое условие становления есть бытие», и для ищущего существует «подобно математическому пределу бесконечно приближающихся величин, некоторое Я во мне, как постулат моего не я, или я-мэона... Кто проникся этим пафосом самоискания, тот уже не знает личного произвола: он погружается в целое и всеобщее». 67
«Целое и всеобщее» — но как осуществить «вселенскую общину»? В период «башни» В. И. представлял себе общину эту как «хоровое действо» народа подобное хору античной трагедии. Народ должен создать «орган хорового слова», чтобы для самого себя стать глашатаем своей сокровенной воли. «Формы всенародного голосования ». Древняя трагедия была «дионисийской литургией», ее священное действо было видом «очищений». Зритель отожествлялся не с протагонистом, а с хором, с его соборной направляющей волей. В нашей театральной архитектуре мы должны восстановить круглую орхестру. Иначе искусство наше никогда не станет монументальным, вселенским, останется капризным, «интимным», оторванным от народа. И общественная жизнь наша никогда не станет подлинно народной, «демократической». Ведь «в Эсхиловой трагедии и в комедии Аристофана орхестра утверждалась и как мировая сходка; и ею были живы совет Ареопага и гражданское вече Пникса». 68
«целое и всеобщее» В. И. непосредственно пережил в опыте большой любви; он узнал, что обретение своей души получается путем ее отдачи, что собственное я ощущается целостным и подлинным только, будучи утверждено в другом. Но этого мало: В. И. пишет в 1904 г: — «Если любящие чудесно обрели друг друга, они уже не принадлежат только друг другу». А Лидия требует: «Не надо жалеть тесных, милых колечек... Океану Любви — наши кольца любви». Что это значит?
«Блаженные Франциск Ассизский и Клара, кажется, любили: и, взглянув один на другого, разошлись, чтобы потонуть в океане Любви божественной». В. И. часто перечитывал ту главу из «РюгетМ», где повествуется как трапезничали в окружении монахов и монахинь св. Франциск и св. Клара. Духовное общение воспламенило их сердца; сияние, от них исходившее огневым заревом осветило окрестные леса; жители Ассизи и Бетюны решили, что это пожар, сбежались его тушить и были поражены, увидев откуда тот свет. Трапеза происходила вне крепостных ворот Ассизи, там, где св. Франциск построил крохотный монастырь; стол стоял перед входом в келью, на голом полу которой через несколько лет Франциск умер.
Такая «Кана душ», такая любовь озаряющая, преображающая воздух и деревья есть достояние святых. А мы? Вот — «две души мистически обрели друг друга» и «разрушили заклятье земного разделенья» —
Свершилась двух недостижимых встреча
Твой плен, любовь — Одной Любви предтеча,
Преодолен!
(Кормчие Звезды)
Две души стали одной душою. Двуединой душе этой надлежит преодолеть искушение и прельщение самодовлеющей насладительной уединенности. Вы счастливы?
Зовет вас Дух.
В. И. покорствовал зову, пытался сделать из него практический вывод. Он поселился в Петербурге, превратил дом свой в центр соприкосновения новейших философских и литературных течений, сам стал главным двигателем русского «ренессанса», приобщал людей своей любимой Элладе, венчал молодых поэтов... не то, не то...
Обретшие, вселенского пожара
Вы семена.
Но, семена нового духа могут прорости лишь на почве нового «соборного» сознания. Эрос «всемирный» должен изгладить межи, разделяющие человеческие души друг от друга. «Единая душа бесчисленных дыханий» должна найти свое хоровое тело, стать «в плоть едину». Возможно ли это?
Мы, дети начала XX века, мы воспитавшиеся «на идеях Достоевского о круговой поруке всего живущего, как грешного единым грехом и страдающего единым страданием, на идеях Шопенгауэра о мировой солидарности, — на этих прозрениях в таинство всемирного распятия (по слову Гартмана) и в нравственный закон сострадания вселенского» — мы предчувствуем и предваряем эру «Одной Любви».
Нечто подобное переживало человечество когда-то в «дифирамбическом исступлении из индивидуальных граней», в дионисийских «очищениях», в приобщении к дионисовой «сверхличной Жертве»... «Новейшие искания встречаются с заветами глубокой древности». 69
«Свершилась двух недостижимых встреча». Любовь может, должна быть «дерзающей». Пусть призовет «любовь дерзающая» чужую, недостижимую душу на сретенье с душою двуликой, двуединой!
Бога-Вакха зазывал я
(Эрос)70
Поэт настаивает на вызываниях:
Снова звал я, призывал я,
.........................................
«Я ль в дверях тебя не встречу
И на зов твой не отвечу
Дерзновеньем в ночь и хмель?
Облик стройный у порога...
В сердце сладость и тревога...
Нет дыханья... Света нет...
Полу-отрок, полу-птица...
Зыблет тусклый пересвет...
«Башню» усердно стал посещать молодой человек, писавший стихи. Он был высок и строен. Тело гибкое, подвижное, «отроческое». Большой с горбинкой нос, большой назад уходящий лоб и небольшой подбородок тоже с уклоном назад придавали лицу его нечто птичье; пышная, дыбком стоящая шевелюра и немного подпрыгивающий, взлетный шаг еще подтверждали впечатление длинноногой птицы. Молодому человеку было 22 года. Его звали Сергей Митрофанович Городецкий. В. И. принялся обучать его греческому языку, эллинской религии, стихосложению, показывал ритмическую роскошь родного языка. Лидия присутствовала на всех беседах, слушала блестящие речи Вячеслава о связи античных языковых форм с русскими и о перекличках между эллинским мифом и русским фольклором. Ученик был восприимчив, сметлив и талантлив. Вячеслав был очарован этой «отроческой» душой, которую чувствовал, ощущал себе свыше порученной и которую решил пробудить к страсти и песни как его самого пробудила его Лидия, его Диотима.
Клялся и поручился небу я
За нерожденного тебя.
И в темноогненном кратэре
Где жизни две — одна давно,
Бог-Растворитель, Эрот
Льет третий хмель, и зыблет лжицей
И чудится В. И., что единение трех уже осуществляется:
Я башню безумную зижду
Высоко над мороком жизни,
Где трем нам представится вновь,
Где нами прославится трижды
В единственных гимнах любовь.
И «зодчий» призывает бога-Эрота сплавить
............. огнежалым перуном
И поэт устремляется к непробужденному своей требующей любовью, чтобы вызвать его к жизни, всего, всего —
Покорствуй мне, кто дивно, властвуя,
Твой пленный расторгает сон.
Не испугается ли полу-отрок такого требованья? И влюбленный как все влюбленные вдруг становится смущен и робок:
От тебя таясь и убегая;
Неотвратно на тебя гляжу я, —
Опускаю взоры, настигая.
Но боится он спугнуть не столько юного ученика, сколько его песню:
Чтобы взгляд мой властно не встревожил,
Не нарушил звончатого гласа...
«Звончатый глас» предваряется «воскрылением». Воскрыление есть фениксово сгорание в духе. И певцу «зиждительной смерти» является Гермес: — «В подземную обитель мой вождь из стран живых». «Воздушные воскрыления» и «роковые схождения» — одно. Персть обручается с миром горним, «умным»... И несется песнь.
Стихи «Эроса» отнюдь не автобиографическая запись, но все-же в них сказалось и реальное переживание. В спокойной, благоупорядоченной брачной жизни В. И. с его первою женою отношения до настоящей страсти вообще не доходили. В его стихийной, на «избирательном родстве» основанной страсти к Лидии, возжегшейся в горниле «беса-Диониса», оба любящих были нераздельно споены, слиты в один «пламенник», то ярко факельный, то жертвенно-алтарный. А в этой новой встрече струйка влюбленности, искусственно питаемая водами поэтического воображения и теоретического умозрения, иссякла раньше чем докатилась до моря любви. Влюбленность в юношу, вызванная желанием осуществить платоново «рожденье в красоте», осталось «платоническим» в нашем смысле этого слова; была она мимолетной (два лунных «ущерба») и единственной в жизни В. И.71
Таинственно осветлена,
На солнце зарится она
Пока слепительною встречей
Не обомрет — помрачена.
............................. Забудь
Что зачалось, и быть могло,
И стать не возмогло.
Умерло! Похоронный звук преследует всюду, всюду.
Ночную дверь,
Так падает на дно могил
Горсть праха... О, теперь
Я схоронил
На кладбище потерь.
И он зовет, кричит «на бездорожье», старается разбудить в «глухонемой душе» тот свет, ради которого его Мэнада звала его на жертву; но получается лишь «ропот».
Твоя душа глухонемая
В дремучие поникла сны,
Желаний темных табуны.
Принес я светоч неистомный
В мой звездный дом тебя манить,
В глуши пустынной, в пуще дремной
Свечу, кричу на бездорожьи;
А вкруг немеет, зов глуша,
Не по-людски и не по-божьи
Уединенная душа.
— Ничто. И мнится, что любовь осталась неразделенной —
Всех похорон печальней,
О, други, погребенье
Любви неразделенной
И опять он колдует, вызывает, заклинает... не так как прежде — иначе:
Лизнул шатер мой, Пламень! Отхлынь, отхлынь...
Я звал, и ты возник. Покорствуй
Ныне вождю роковых становий!
И он жалуется своей Диотиме: «новой весной жизнь омрачилась моя». Желание осуществить «сплав трех» в духе и плоти не исполнилось. Все сорвалось окончательно и бесплодно.
«от колыбели осенней луны до второго ущерба» вызвало у всех троих творческий подъем. Лидия Зиновьева-Аннибал написала повесть «Тридцать три урода», 72 вызвавшую бурю толков и выдержавшую в первый же год ее появления три издания. Сергей Городецкий приготовил сборник стихов «Яр», 73 высоко оцененный за его ритмическое и мифотворческое богатство; читатели и критики стали возлагать на молодого поэта надежды, впоследствии неоправдавшиеся. В. И. в ту осень написал «книгу лирики 'Эрос'»; книга кончается умиротворенными строками:
Нищ и светел прохожу я и пою, —
Отдаю вам светлость щедрую мою.
53. «Тантал» (трагедия). «Северные Цветы» 1905. Москва. Изд. «Скорпион». Генри фон Гейзелер перевел трагедию на немецкий яз. размером подлинника в 1908 г. Перевод появился в печати через 32 года. Wenceslas Iwanow. «Tantales». Deutsch von Henry v. Heiseler. K. Rausch Veriag. 1940. Dessau.
54. Ф. Ф. Зелинский. «Вячеслав Иванов». — «Русская Литература XX века» под редакцией С. А. Венгерова. Книга 8. Москва 1917 г. Изд. «Мир».
55. В. И. приводит слова эти в виде автоцитаты в статье «Русская Идея» 1909. Стихи, написанные в 1904 г. вошли в СА.
56. «Дневник Императора Николая II». Книгоиздательство «Слово». Берлин 1923 г. Стр. 185.
«Поэт и Чернь». Стр. 713.
58. «Поэт и Чернь». Стр. 712.
59. Л. Зиновьева-Аннибал. «Кольца». Москва. «Скорпион». 1904. Стр. 19, 20.
60. «Кольца». Стр. 176, 178.
61. «О русской Идее» (публичная лекция) — «Золотое Руно» 1909. I, II-III В том же году статья появилась в ПЗ (309-337). Стихи, (стр. 112) вошедшие в СА, были написаны под новый 1906 год.
«Ивановские Среды» — «Русская Литература XX века». Кн. 8. Стр. 97-100.
64. В Петербурге в виде единственного исключения должности генерал-губернатора и градоначальника соединялись в одном лице.
65. «Эпопея» (журнал) 1922. 2.
66. «Кризис Индивидуализма», стр. 831.
67. «Ты Еси» — «Золотое Руно». 1907. VII-VIII-IX. Статья вошла в ПЗ, стр. 425-434.
«Копье Афины», стр. 733.
69. «Вагнер и Дионисово Действо» — («Весы». 1905. II) — ПЗ, стр. 69.
70. «Новые Маски» («Весы». 1904. VII). — ПЗ, стр. 57.
71. «Эрос». СПб. 1907. Изд. «Оры». — СА I. Стр. 187-212.
72. Л. Зиновьева-Аннибал. «Тридцать три Урода» (повесть). С. Петербург. Изд. «Оры». 1907.
«Яр». С. Петербург. Изд. «Оры». 1907.